Перевод текстов и документов > Яранцев В.Н. Структура идеального пространства в романе А. Белого Петербург

Структура идеального пространства в романе А. Белого Петербург

В. Н. Яранцев

СТРУКТУРА ИДЕАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА В РОМАНЕ А. БЕЛОГО "ПЕТЕРБУРГ"

(Гуманитарные науки в Сибири. - Новосибирск, 1997, № 4)

А. Белый, начавший свою художественную практику одновременно с теоретическимиштудиями правоверного символиста, тем самым вставал на путь и выходящего из-подего авторского контроля экспериментаторства. Сакральность символа, его иррациональнаянеисчерпаемость, стимулируя философско-эстетические искания, придавала и художественнымпоискам статус мистических первооткровений. В прозе, жанре более всего “нисходящим”,используя термин “реалистического” символиста Вяч. Иванова [1],это выразилось в детективной напряженности повествования. Очевидно, поэтомуА. Белый и выбрал жанр романа как наиболее приемлемое средство материализацииинтриги символистских умозрений в интригу спровоцированных авантюр.

В этом смысле роман “Петербург” не случайно совпал по замыслу и содержаниюс “Бесами” Достоевского, хотя в 1906 г. (т.е. до появления собственной прозы)А. Белый заявлял: “Перед моим взором теперь созревает план будущих работ, которыесоздадут совсем новую форму литературы” [2].И тем не менее “Серебряный голубь” (1909 г.) оказался, выражаясь словами О.Форш, “срежиссированным” под Гоголя, а “Петербург” – под Достоевского. А. Белому,располагавшему опытом оригинальнейших лейтмотивно-построенных “Симфоний” теперьоказалось важно подчеркнуть не изыски формы, а саму атмосферу “бесовского” детектива,отправляющегося от хроники: глазами автора-наблюдателя (и одновременно действующеголица) и хроники газетной. А. Белый намеренно не скрывает этого, развертываясюжет в контексте образов, ситуаций, хронотопов (г. Петербург) криминально-философскихроманов Достоевского. Здесь учитывается также и толкование термина “криминальный”в соответствии с работами Н. Бердяева о Достоевском. Так, замечая, что “всетворчество Достоевского – антропологические опыты и эксперименты”, что он художник-экспериментатор,Бердяев квалифицирует Достоеского как “своеобразного криминалиста”, чье исследованиепределов и границ человеческой природы приводит к исследованию природы преступления”[3].

Однако следует учесть, что еще на этапе формирования замысла “Петербурга”полемика Белого с Достоевским и апологетика ибсеновской “трезвости” 1905–1908гг. должна была определять идеологический облик романа и его суть. Социал-демократи меньшевик Н.Валентинов, встречавшийся с А. Белым в эти годы, вспоминает: “Символикелжепророка Достоевского, изгнанию “бесов” из тела России, ее исцелению духом“синодального православия”, торжеству в ней людей, подобных Шатову, Белый намеревалсяпротивопоставить другую “символику”: грядущий революционный взрыв, победу не“лимонадной”, а “настоящей” революции, торжество в ней не “клопов”, вроде Шатова,а людей типа Верховенского-Нечаева, людей “кремниевых”, пахнущих “огнем и серою”[4]. С другой стороны, в отличие от Достоевского,проблема вселения “бесов” в людей решается А. Белым в “Петербурге” в параметрахуже иной реальности, иной пространственности. И если символизм в целом культивируетсугубо пространственные модели универсума, то для “поэтики А. Белого, – уточняетВ. Паперный, – характерна трансформация существующей во времени традиции в структуручисто пространственную... – в семантическую структуру художественного текста”[5]. Одновременно при описании этого гиперпространствасимволология Белого, требовавшая, по мысли Е. Григорьевой, “не диалектических,а абсолютных характеристик”, тем не менее опиралась на методологию точных наук[6].

В мистическом трактате “Эмблематика смысла” (1909 г.), пространственно-геометрическипредваряющей и подготавливающей “Петербург”, А. Белый кристаллизует пространствона основе своеобразной догматики треугольника, соединившей в себе монады-треугольникиГ. В. Лейбница, комбинаторику математика Н. В. Бугаева (отца Белого) и светскипереосмысленного, вслед за Мережковским, догмата о Троице. Последний аспектобоснования иконографического чертежа-модели символа перекликается с тезисомС. Кэссиди, интерпретирующего “Эмблематику смысла” как светский вариант “православногоучения об образе-иконе” [7].

На этапе антропософской реабилитации человеческой плоти, совпавшей с переработкой“Петербурга” в его “сириновскую”, наиболее полную редакцию, Белый актуализируетидеи возвратов Ф. Ницше о обесконечности, но уже как философию догматизма. Врезультате в треугольно-квадратной планиметрии А. Белого появляется мифологемакруга: “Круг (символ догмата – В.Я.) со вписанным в него треугольником(символом вечности, воплощенном в пирамиде Хеопса – В.Я.), обозначая“подлинное сечение символа”, являет мистерию человека “Человек в том круге есть,– пишет Белый-антропософ, – точка; но и точка есть круг; треугольник вписани в человека: углом в голову, углом в сердце и углом в руку: треугольник мыносим, треугольник мы движем мыслью, чувством и волею” [8].Важно отметить, что смысл мистики треугольника, который Белый в предисловиик сборнику стихов “Урна” (1909 г.) называет “атрибутом Хирама – строителя Соломоновахрама” [9], теряется в глубинах эзотерическихучений и, в частности, розенкрейцерства, с которым антропософия имела многообщего [10].

Отсюда в романе и игра фантомного демиурга “Петербурга”-романа и Петербурга-городасенатора Аблеухова геометрическими плоскостями и сферами, которую автор-рассказчикназывает “мозговой игрой”, а Бердяев – футуристическим “распылением мира” сродникубизму П. Пикассо [11]. Однако в данном случае,перефразируя персоналиста Н. Бердяева, было бы вернее говорить о “расширениимира” в “Петербурге”. Поданное лейтмотивно, согласно заявленной писателем игровойтехнике конструирования текста-романа, это расширение варьируется максимальнобесконечно настолько, насколько позволяет роман как результат компромисса междупостулируемой до и вне текста неисчерпаемостью символа и канонами повествовательногожанра. Таким символом-компромиссом является, на наш взгляд, в романе “Петербург”бомба.

Являясь в зачине романа как суперверсия – по отношению к характеристикам-версиямперсонажей – “мозговой игры” сенатора, мифологема бомбы знаменует собой рядпотенций, значимых для судьбы романа и его героев в целом.

Итак, бомба, во-первых, образ круга и шара как антитеза планиметрии сенатораАблеухова с ее концептами треугольника, квадрата и куба. Во-вторых, усиленнаялейтмотивно альтернатива традиционной фабульно-сюжетной развертке с ее мирнойэволюцией от дебюта к финалу. В-третьих, архетип криминального (сюжетного) романа,переосмысленный символистически, когда в предвкушении неизбежности взрыва бомбывзрываются – концептуально и сюжетно – персонажи, вернее, их умопостигаемыеконцепты.

Нельзя не отметить здесь, что подчеркивание фабульной и сюжетной сторон романа,выразившееся, в частности, в оформлении сегментов текста – глав и главок – всоответствии с требованиями расхожей приключенческой беллетристики, скрыто полемизируети с романами Б. Савинкова-Ропшина. Автором здесь выступает сам бомбист и революционер,которого исследователи-беловеды, как например, Л. Долгополов и В. Пискунов,называют в числе главных прототипов персонажа “Петербурга” – Дудкина. Так, вромане Савинкова “Конь бледный” (1909 г.) криминальная действительность, теряясюжетную отчетливость, приобретает аморфность дневниковых рефлексий по поводусвершенных и несвершенных терактов.

Современная Савинкову и Белому газетно-журнальная критика оценила это как“равнодушие автора к своему герою” (Ю. Айхенвальд) [12].А маститый Л. Андреев, автор “Тьмы” и “Сашки Жегулева”, тем не менее говорилв 1912 г.: “Противен мне этот кающийся бомбист с его кислыми отрыжками. Самуюплохонькую романтику я предпочту его великопостной правде, в которой ни на грошнет правды, как во всяком похмелье” [13].

А. Белый в своей художественной практике был радикальнее и Достоевского, иСавинкова, когда, по свидетельству Н. Валентинова, “идеей взрыва” объединялмарксизм и свои “Симфонии”. Но “взрыв у Маркса, – говорил Белый, – хлопушкас пустотой, а у Соловьева – за ним космический поворот, победа Софии ПремудростиБожьей, перерождение человечества, в акте вселенской любви устанавливающеесяполнейшее единство всех людей, составляющих человечество”.

Наконец, отзвуки бомбы слышны и в нехудожественном творчестве А. Белого. “Творчествомое – бомба, которую я бросаю; жизнь, вне меня лежащая, – бомба, брошенная вменя; удар бомбы о бомбу -брызги осколков” (“Искусство”, 1908) [14].Или: “Подложить динамит под самую историю во имя абсолютных ценностей, еще нераскрытых сознанием, вот страшный вывод из лирики Ницше и драмы Ибсена. Взорватьсясо своим веком для стремления к подлинной действительности – единственное средствоне погибнуть” (“Кризис сознания и Генрик Ибсен”, 1911) [15].

Итак, возвращаясь к нашему третьему тезису, в романе “Петербург” мы видим,как Дудкин двоится волею сенатора Аблеухова в фикцию шара, сорвавшегося с некойорбиты и в фикцию бомбы – непосредственной угрозы Аблеухову. Впоследствии подобиемшара в 1-й главе расширяется “точка” сердца сенатора, эмоционально откликаясьна событие криминальной встречи: “Сердце забилось; и ширилось, ширилось, ширилось;в груди родилось ощущение шара, готового разорваться и раскидаться на части”[16]. И уже в конце романа, в 8-й главе, какистории появления и взрыва бомбы, сенатор переносит “сардинницу” из кабинетасына к себе в спальню, где она и взрывается.

Присутствие бомбы на протяжении большей части романа у сына сенатора – НиколаяАполлоновича заставляет его также испытывать ряд “шаровых” ощущений: от ощущениясебя планетой до ощущения себя нулем (в сне-бреде над “сардинницей”-бомбой,5-я глава). А накануне взрыва – и самой бомбой (8-я глава): “...тиканье (бомбы.– В.Я.) раздавалось отчетливо... И когда он стал искать точки распространениязвука, то он сразу нашел эту точку: у себя в животе” [17].Таким образом, ассоциативный ряд:

круг – точка – бомба – шар – нуль – планета – бомба – взрыв,

как он дан в романе, или:

нуль – точка – шар – круг – планета – бомба – взрыв,

представленный в динамике расширения, есть модель-схема взрыва от вакуумапокоя – в бесконечность пространств, так как взрыв бомбы, тем более символической,есть символ непрогнозируемого, до вселенских масштабов, расширения. Иными словами,взрыв есть способ выхода в космос, космос идей.

С этим непосредственно соотносится модель-схема Петербурга-города, как онописан автором в “Прологе”, где, заметим, нет ни Аблеуховых, ни их спутников-теней.Петербург здесь лишь точка на карте, заключенная в концентрические круги: “Петербургне только нам кажется, но и оказывается – на картах: в виде друг в друге сидящихкружочков с черною точкою в центре” [18].

С другой стороны, в бреде-откровении Дудкина Петербург есть точка касания“плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса”.И “любая точка петербургских пространств во мгновение ока способна выкинутьжителя этого измерения” [19] в четвертое измерение,“2-е пространство” сенатора Аблеухова или просто в загробный мир. Откуда и выходятастральные двойники главного “трио” романа (Аблеуховы и Дудкин) – Липпанченко,Морковин, Шишнарфнэ. Так – и это другая тема романа – автором предается анафемекаббалистика с ее геометрическими построениями, которая чревата астральнымидвойниками-убийцами. Это согласуется с заметной апологетикой православия в романе:ницшеанство Дудкина в авторской огласовке клеймится как сатанизм; у него же– глаза “Великомученика Пантелеймона”; над могилой сенатора Аблеухова стоит8-конечный православный крест (заметим, что количество глав в романе также 8).И, наконец, спорная фигура “печального и длинного” – Христа и проповедника,произносящего текст евангельского (по другой версии – близкий к “Заратустре”Ницше) происхождения: “Вы все отрекаетесь от меня: я за всеми вами хожу. Отрекаетесь,а затем призываете...” [20].

Итак, правомерно выстроить следующий ассоциативный ряд, спровоцированный лейтмотивомбомбы:

Петербург-город – бомба – точка – шар (круг) – нуль – “2-е пространство” –астральный космос – загробный мир.

Так, лейтмотивно-ассоциативная игра с бомбой приводит автора к проекции реальногомира на мир гипотетический, заведомо чуждый, альтернативный. В результате создаетсяэффект неразличения двух миров, своеобразный пантеизм (по мнению философа Н.Лосского) Белого-символиста, корреспондирующего с его ранним “симфонизмом” [21].В то же время автором в серии как игровых “мозговых катастроф”, так и сюжетно-реальных(сумасшествие Дудкина и Лихутина) по сути воссоздан результат взрыва до взрыва.

Таким образом, взрывы бомбы в сознании героев романа, бредящих “2-мя пространствами”и загробными мирами, сосуществуют с реальностью взрыва бомбы в сюжетном финалеромана. Он звучит подобием эха, констатацией уже свершившегося в умах и телахдействующих лиц драмы. Поэтому явление бомбы, лейтмотивно-вариативно поддерживаемоена протяжении всего романа, приводит и к деформациям жанра, обнаруживая символистскийкаркас мировоззрения Белого. Детективность зачина, сопутствуя глубине проникновения(от нуля к загробному миру) в под- и надсознание героев “Петербурга”, вырождаетсяв фикцию взрыва и неожиданную патетику “Эпилога”. Поэтому и антитетичность 1)квадрата (сенатор Аблеухов) и круга (бомбы), 2) эволюции сюжета и “революции”надсюжетных (”взрывных”) выходов в ас-трал, скорее, конструирует противоречивуюконцепцию символа А. Белого, чем повествует о жизни героев в этом фантомномгороде и романе, названных одинаково – “Петербург”.

“Алгебра” пирамиды символа “Эмблематики смысла” словно насильно поверяетсягармонией кругов ада “Петербурга” – предтечи взрыва во всех его ипостасях. Иквадратура круга итоговой схемы-символа “Петербурга”, которую можно сконструироватьпо результатам этой экспериментальной гармонизации, выглядит неким каббалистическимзнаком-пенкаклем, предназначенным, как известно, для вызова “бесов” иных пространстви измерений, либо нечаянной приманкой для них.

По другим версиям, геометрия романа, столь явно обозначенная автором-рассказчикоми его персонажами и о которой писали столь разные исследователи, как Я. Браун,В. Пискунов, С. Ильев, может расшифровываться и как прием заклятия “бесов” всебе, и как гипотеза Невидимого Града по образцу Т. Мора или Города Солнца Т.Кампанеллы.

В первом случае устами бомбиста Дудкина Белый предлагает антропософскую технику,“духовную науку” Р. Штейнера, как панацею для усмирения, упорядочения, иерархизации“символических ощущений” – “ощущений бездны”, взрыва. Так, чувства расширения,вывернутости наизнанку”, “пульсации тела”, которые испытал Аблеухов-младшийв бреде над “сардинницей ужасного содержания”, т. е. бомбой, Дудкин трактуетв терминах антропософии как “пульсацию стихийного тела”. “Этот род ощущений,– говорит Дудкин, – будет первым вашим переживанием загробным, как о том повествуетПлатон, приводя в свидетельство заверения бакхантов. Есть школы опыта, где этиощущения вызывают сознательно... Школы опыта ваш кошмар претворяют работою взакономерность гармонии, изучая тут ритмы, движения, пульсации и вводя всю трезвостьсознания в ощущение расширения, например” [22].

По другой версии, идея геометрически устроенного Города Солнца Кампанеллысоотносится, согласно А. Лаврову, с антропософским храмом Гетеанумом, в строительствекоторого А. Белый принимал участие [23]. (Илис храмом Хирама, о котором Белый упоминал в 1909 г. О такой же “прямоугольнойимперии”, по замечанию Ж. Нива, мечтает и мучимый “геометрической горячкой”сенатор Аблеухов [24]. Он, Аблеухов, хочет,“чтобы вся сферическая поверхность планеты оказалась охваченной, как змеинымикольцами, черновато-серыми домовыми кубами” [25].

Однако этот социальный утопизм А. Белого отчетливее звучит уже в контекстепослереволюционного времени, когда А. Белый, выступая на одном из заседанийВольфилы в 1920 г., сближает штейнерианство с Коммунистическим Интернационалом[26]. Ближе к “Петербургу “сириновской” редакциине Белый-утопист, а Белый-мистик и пророк, когда уже в “Серебряном голубе” –романе-современнике трактата “Эмблематика смысла”, фигурирует оккультист и составительгороскопов Шмидт и когда сам А. Белый в 1910 г. был на пороге посвящения вместес Вяч. Ивановым в орден рознкрейцеров.

Таким образом, “Петербург” в равной мере прочитывается и как роман о мистическоми революционном 1905 г., и “расшифровывается” как трактат, сущностно и категориальновоспроизводящий Символ из “Эмблематики смысла” (троичность-триадность) в его“круговом” расширении. Пытаясь исследовать проблему символа после “Эмблематикисмысла” в иной ипостаси, средствами художественного произведения, А. Белый испытал,по словам Вяч. Иванова, “вдохновение ужаса”, проистекающего от его (символа)– здесь и сейчас – непознаваемости. (Эквивалент в романе – нераскрытое преступление.)Открытием же стало другое. То что бомбы, оказывается, “тикают во всех нас”,тех, кто вскоре, через год после выхода романа отдельной книгой (1916 г.), испытаетреальный ужас от потрясений 1917 г. [27].

Примечания

1. Вяч. Иванов. О границах искусства// Иванов Вяч. Родное и вселенское. – М.: Республика, 1994; Он же.Труды и дни. – М.: Мусагет, 1913, № 7.

2. Белый А. Петербург. – Л.: Наука,1981. – С. 534.

3. Бердяев Н. О русских классиках.– М., 1993. – С. 55, 149.

4. Валентинов Н. Встречи с АндреемБелым // Воспоминания об Андрее Белом. – М.: Республика, 1995. – С. 127.

5. Паперный В. М. Андрей Белый и Гоголь// Учен. записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 620. – Тарту, 1983. – С. 91.

6. Григорьева Е. Г. “Распыление мира”в дореволюционной прозе Андрея Белого // Вопросы литературы. – 1995, вып.748. – Тарту, 1987. С. 135.

7. Цит. по: Пискунова С., Пискунов В.Культурологическая утопия Андрея Белого // Вопросы литературы. – 1995,вып. III. – С. 233.

8. Белый А. Линия, круг, спираль –символизма // Труды и дни. – 1912, №4–5. С. 21.

9. Белый А. Собр. соч. Стихотворенияи поэмы. – М.: Республика, 1994. С. 224.

10. Так, например, в “Ракурсе к “Дневнику”.Материал к биографии за 1899–1930 гг.” А. Белый пишет: Читаю курс “Теософиярозенкрейцерства” Штейнера” // Новое литературное обозрение. – 1994, № 9.– С. 119.

11. Бердяев Н. А. О русских классиках.– С. 314.

12. Русская литература конца XIX – началаXX века. 1908–1917. – М.: Наука, 1972. – С. 420.

13. Там же. – С. 516.

14. Белый А. Символизм как миропонимание.– М.: Республика, 1994. – С. 241.

15. Там же. – С. 217.

16. Белый А. Собр. соч. Петербург.– М.: Республика, 1994. – С. 22.

17. Там же. – С. 240.

18. Там же. – С. 5.

19. Там же. – С. 302.

20. Там же. – С. 175.

21. Лосский Н. О. История русскойфилософии. – М., 1991. – С. 427.

22. Белый А. Петербург. – С. 269.

23. Лавров А. Рукописный архив АндреяБелого в Пушкинском Доме // Ежегодник РО Пушкинского Дома на 1978 год. – Л.,1980. – С. 43–46.

24. Нива Ж. Андрей Белый // Историярусской литературы. XX век. – М., 1995. – С. 119.

25. Белый А. Петербург. – С. 17.

26. Лавров А. Рукописный архив...

27. Белый А. Между двух революций/ Худ. литература. – М., 1990. – С. 534.

науки в Сибири".