Иоганн Вольфганг Гёте
Н. Вильмонт
ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЁТЕ
(Гёте И. В. Избранные произведения в 2 тт. - Т. 1. - М., 1985. - С. 9-52)
1
Имя Иоганна Вольфганга Гете, величайшего поэта Германии и одного из замечательнейшихее мыслителей, принадлежит к лучшим именам, которыми гордится человечество.Его жизнь и деятельность неразрывно связаны с великим катаклизмом, преобразившим- под грохот войн и революций - Европу феодальную, дворянско-монархическую вЕвропу буржуазно-капиталистическую.Гете отчетливо сознавал, сколь многим он обязан своему времени, какое мощноевоздействие на него оказали "грандиозные сдвиги в мировой политической жизни",как сказано им в предисловии к "Поэзии и правде", его знаменитой автобиографии.Но он же (в числе очень немногих) ясно уразумел, что буржуазно-капиталистическоемироустройство не является последним словом Истории. Прельстительный лозунг,провозглашенный Великой французской революцией - свобода, равенство, братство,- не был ею претворен в живую действительность. "Из трупа поверженного тирана,- говоря образным языком Гете,- возник целый рой малых поработителей. Тяжкуюношу по-прежнему тащит несчастный народ, и в конце концов безразлично, какоеплечо она ему оттягивает, правое или левое".Не отрицая неоспоримых заслуг Первой французской буржуазной революции передчеловечеством, Гете отнюдь не считал достигнутого ею чем-то незыблемым. "Времяникогда не стоит на месте, жизнь развивается непрерывно, человеческие взаимоотношенияменяются каждые пятьдесят лет, - так говорил он своему верному Эккерману. -Порядки, которые в 1800 году могли казаться образцовыми, в 1850 году, быть может,окажутся гибельными". Прошлым становилась и Великая революция, да она отчастиуже и стала им еще при жизни Гете. И, как все отошедшее в прошлое, станет иона "прилагать старые закостенелые мерки к новейшим порослям жизни... Этот конфликтмежду живым и отжившим, который я предрекаю, будет схваткой не на жизнь, а насмерть". Живого, идущего на смену отжившему, не остановить ни "запретами", ни"предупредительными мерами".Больше всего возмущало Гете, когда его называли "другом существующих порядков"."Ведь это почти всегда означает быть другом всего устаревшего и дурного". Сюных лет и до глубокой старости Гете был великим тружеником и притом на самыхразличных поприщах деятельности. Недаром выдающийся русский ученый Климент АркадиевичТимирязев говорил о нем, что он "представляет, быть может, единственный в историичеловеческой мысли пример сочетания в одном лице великого поэта, глубокого мыслителяи выдающегося ученого". В сферу его исследований и научных интересов входилигеология и минералогия, зоология и ботаника, анатомия и остеология, акустикаи физиологическая оптика; и в каждой из этих областей естествознания Гете развивалстоль же самостоятельную, новаторскую деятельность, как в привычной ему сферепоэзии.В такой универсальности Гете иные его биографы и исследователи XIXвека видели только заботу "великого олимпийца" о всестороннем гармоническомразвитии собственной личности. Плеханов решительно высказался против такогопонимания универсальности великого немецкого поэта и мыслителя. "ИндивидуальностьГете должна быть заново изучена, - писал он в своей рецензии на повторное (четвертое)издание книги А. Шахова "Гете и его время", - и обязательно вразрез с устаревшиммнением о его мнимом равнодушии "к юдоли печали и скрежета зубовного" (то естьк нуждам простого народа). Иначе как с этим совместишь такие высказывания поэта,как "Падения тронов и царств меня не трогают; сожженный крестьянский двор -вот истинная трагедия", или слова Фауста из знаменитой сцены "У ворот": А в отдаленье на поляне В деревне пляшут мужики. Как человек, я с ними весь: Я вправе быть им только здесь. (Перевод Б. Пастернака) Не олимпийское беспристрастие, а борьбу, упорные поиски истины всеми доступнымипутями и средствами - вот что на деле означала универсальность Гете. Его обращениек различнейшим литературным жанрам и научным дисциплинам теснейшим образом связанос его страстным стремлением разрешить на основе все более обширного опыта постояннозанимавший его вопрос: как должен жить человек, ревнуя о высшей цели? "Вступаяв общение с безграничной, неслышно говорящей природой", пытливо вникая в ее"открытые тайны", Гете твердо надеялся постигнуть заодно и "загадку" историческогобытия человечества.Мы знаем, нетерпеливая надежда увидеть своими глазами первые, еще смутныеконтуры "золотого века" хотя бы на малом участке Германии побудила Гете на вершинеего молодой славы откликнуться на призыв веймарского герцога, юного Карла-Августа- стать его ближайшим сотрудником, другом и наставником. Ничего путного из этого"союза" не могло получиться. Широко задуманный план политических преобразованийостался неосуществленным, мечта о создании такого социального уклада на нашейпланете, при котором свободное проявление высших духовных задатков, заложенныхв душу человеческую, стало бы неотъемлемым свойством раскрепощенных народов,по-прежнему оставалось мечтою. Гете резко порицал Карла-Августа за отступничество,его отзывы о нем становятся почти враждебными: "У герцога, в сущности, самыеограниченные воззрения. Решиться на отважный поступок он может разве сгоряча.Напротив, провести в жизнь смелый и развернутый план он неспособен... Лягушкахоть и может какое-то время попрыгать по земле, но создана она все-таки дляболота".А, впрочем - как знать? - быть может, оно и лучше, что Карл-Август был неспособенпровести развернутый план намеченных политических преобразований? Вспомним вэтой связи хотя бы о двух попытках осуществить под эгидой просвещенного абсолютизмаряд существенных буржуазных реформ в Европе XVIII века, а именно в Португалии,в царствование Иосифа I Эммануила при министре маркизе Помбале, и в Дании, вцарствование Христиана VII при министре Струэнзе. И в том и в другом королевствепроведенные реформы были вскоре отменены в угоду ярому натиску дворянства: Помбалубыло предложено подать в отставку, а датский министр был казнен по приговорукоролевского суда, подписанному вконец перепуганным, малодушным монархом. Втаком карликовом государстве, как Саксен-Веймар, было достаточно сурового окрикаАвстрии или Пруссии, чтобы положить конец подобным либеральным затеям.И все же картина лучшего будущего ("Народ свободный на земле свободной") непомеркла в душе создателя "Фауста". Но отныне она рисовалась воображению поэталишь в отдаленной перспективе всемирной истории человечества.Другое дело, что путь, которым шел Гете в поисках "высшей правды", не былнеуклонно прямым путем. "Кто ищет, вынужден блуждать", - сказано в "Прологена небе", предпосланном "Фаусту". Гете не мог не блуждать, не ошибаться, недавать порою неверных оценок движущим силам всемирно-исторического процесса.Отчасти уже потому, что вся его могучая деятельность протекала в обстановкеубогой действительности - в Германии, лишенной национально-политического единстваи прогрессивного бюргерства.2
Иоганн Вольфганг Гете родился 28 августа 1749 года во Франкфурте-на-Майне,"вольном" имперском городе, одной из немногих патрицианско-бюргерских республик,вкрапленных в обширную, но - увы! - лишенную реального политического единстваСвященную Римскую империю германской нации (которая по справедливому саркастическомуотзыву Вольтера не была ни священной, ни римской, ни германской). Полупризрачноесуществование этой древней державы, состоявшей из 300 самостоятельных и полусамостоятельныхгосударств, пресеклось в 1806 году, когда этот зыбкий "фантом империи" бесславнопал под разящими ударами "нового Цезаря" - Наполеона.Старый Франкфурт-на-Майне тогда еще сохранял свой былой готический облик:узкие улицы; нависавшие друг над другом этажи жилых домов; булыжная мостовая,лишь в редкие часы, при высоко стоящем солнце, не омраченная густой, почти беспросветнойтенью. Здесь избирались и торжественно венчались короной Карла Великого католическиегосудари обветшавшей и уже давно изжившей себя избирательной империи, хотя большинствообитателей имперского города составляли лютеране. Только они пользовались всемиправами франкфуртских граждан: ни католикам, ни реформаторам и уж тем болееиудеям, загнанным в тесное гетто, таковые не были предоставлены.Словом, Франкфурт поры детства, отрочества и ранней юности Гете оставалсягородом наполовину средневековым и по внешнему, и по внутреннему общественно-бытовомуего укладу. Согласно старинной конституции этой патрицианской республики вофранкфуртском Городском совете имелись три депутатские скамьи. Первые две занималиименитые купцы-патриции и потомки старинного городского дворянства, а такжеученые юристы. Только депутаты двух первых скамей могли занимать городские должности.Третья, неполноправная, предназначалась плебеям-ремесленникам, но лишь из техцехов, что не участвовали в восстаниях против богатеев. Патриции и плебеи носилиодежду, присвоенную их званиям городскими властями. Город был окружен крепостнойстеной; ключи от городских ворот согласно давнему обыкновению на ночь вручалисьбургомистру.На Мостовой башне вопреки всем превратностям времени и погоды еще уцелел посаженныйна копье череп одного из четырех главарей бедноты, поднявшей - вот уже околополутораста лет назад - кровавый мятеж против правителей города; остальные копьядавно пустовали. Но еще и теперь во Франкфурте казни совершались на городскойплощади при обильном стечении народа. Здесь же, уже после возвращения Гете изСтрасбургского университета, рубили головы и матерям-детоубийцам. Мир Фауста,мир Маргариты не романтическая декорация, восстановленная воображением поэта:в этом мире жил ребенком, отроком, юношей и автор "Фауста". Отец величайшего поэта Германии, действительный имперский советник ИоганнКаспар Гете (1710-1782), не мог похвалиться родовитостью. Он был сыном дамскогопортного, позднее виноторговца и владельца первоклассной гостиницы ФридрихаГеорга Гете (1657-1730) родом из Тюрингии, где его родитель {прадед поэта) имелкузню. Сын предпочел копотному кузнечному горну, молоту и наковальне более сподручныепортновские инструменты и с этой легкой поклажей прямиком направился в городЛион. Там сметливый подмастерье успешно обшивал и обряжал французских модници знатных иностранок, питая надежду в близком будущем открыть собственное портняжноезаведение, жениться и навечно осесть в приглянувшейся ему "прекрасной Франции".Но все его радужные мечты развеялись .прахом. В 1685 году по безрассудномукапризу Людовика XIV и его благочестивой наложницы де Ментенон был отменен Нантскийэдикт о веротерпимости, некогда обнародованный Генрихом IV. А это означало изгнаниеиз пределов королевства всех гугенотов и прочих приверженцев "de la religionpretendue reformee" ("мнимо улучшенной религии"), то есть всех некатоликов,в том числе и лютеранина Жоржа Гете - Фридриха Георга Гете.Изгнанный портняжий подмастерье обосновался в вольном имперском городе Франкфурте-на-Майнеи, сообразуясь с обыкновениями города, тотчас же женился на местной уроженке,чтобы обрести права франкфуртского гражданина, без чего он не мог бы стать мастеромпортняжного цеха. В 1701 году, овдовев, он женился вторично на состоятельнойвдове Корнелии (урожденной Вальтер), принесшей в приданое мужу, помимо изрядногокапитальца, и гостиницу "Вейденхоф", которая при новом хозяине стала едва лине лучшей в городе.Отдавая должное деловым качествам Фридриха Георга Гете, франкфуртские старожилытем единодушнее порицали его за непомерное самомнение - черту, общую всему егокряжистому крестьянскому роду. Деньги без почестей, без видного положения вобществе не тешили преуспевшего простолюдина. Тем истовее мечтал он о возвышениисвоего потомства. Правда, старший сын от первого брака сызмальства был безнадежнослабоумен. Но второй его отпрыск Иоганн Каспар, юноша способный, прилежный и,по папеньке, честолюбивый, давал все основания думать, что уж ему-то удастсявойти в почтенное сословие ученых юристов и занять одно из первых мест в городскойбюрократии.Старику не довелось дожить ни до окончания его сыном Лейпцигского университета,ни до успешной защиты его ученейшей диссертации "Electa de aditione hereditatisex jure Romano et Patrio" ("О вступлении в права наследства согласно римскомуи отечественному праву" (лат.). Но на этом, собственно, и оборвалась карьерановоиспеченного "доктора обоих прав". Тотчас по получении вожделенной ученойстепени Иоганн Каспар Гете отправился в долгое "образовательное путешествие"(что, по воззрениям того времени, приличествовало разве лишь дворянину или сынуименитого патриция), побывал в Нидерландах, в Париже, в Вене, в Швейцарии; почтитри года пространствовал по Италии, а на обратном пути - в течение семестра- возобновил свои юридические занятия в Страсбургском университете.Во Франкфурт доктор Гете возвратился только в 1742 году, почти позабытый своимиземляками, и с ходу же удивил правителей города и впрямь беспримерным заявлением:он ходатайствовал о предоставлении ему вакантной второстепенной должности, каковуюбрался отправлять безвозмездно, коль скоро он будет избавлен от общеобязательной,но в его случае, как он полагал, вполне излишней, баллотировки.Ходатайство, противоречившее законам и обычаям города, было отклонено с назидательнойлаконичностью, и это так уязвило его, что он поклялся впредь никогда уже непоступать на городскую службу. Чтобы досадить своим обидчикам, "не оценившимего бескорыстие и немалую ученость", а заодно сразу же занять равное им положениев обществе, доктор Иоганн Каспар Гете в том же 1742 году исхлопотал себе титул"действительного советника его римского императорского величества", то естьпопросту купил это почетное звание за триста тринадцать гульденов у вечно нуждавшегосяв деньгах императора Карла VII.Сравнявшись чином с первыми должностными лицами города, Иоганн Каспар Гетесамо собою уже не мог служить на младших должностях, несовместных с его высокимзванием. Но ничто не препятствовало "его превосходительству" вступить в сословиеадвокатов или стать поверенным одного, а то и нескольких владетельных князей,поддерживавших торговые отношения с патрицианской республикой. Однако ни тот,ни другой вид юридической деятельности не отвечал его вкусам и убеждениям. Оскорбленный,разочарованный, он ушел в сугубо частную жизнь, так и не испробовав своих силна каком-либо поприще.Прошло еще шесть лет полупраздного, одинокого существования, прежде чем ИоганнКаспар Гете, уже на тридцать девятом году жизни, женился на семнадцатилетнейКатарине Элизабет Текстор, пусть бесприданнице, но как-никак девушке из весьмауважаемой семьи ученых правоведов.Гордостью семьи Тексторов был отец нареченной невесты, Иоганн Вольфганг Текстор(1693-1771), дед великого поэта. Высокообразованный юрист и дельный чиновник,он с честолюбивым рвением поднимался по ступеням служебной лестницы и в 1748году, не будучи ни патрицием, ни отпрыском старинного городского дворянства,достиг высшего поста в городе-республике, став "имперским и городским шультгейсом",то есть бессменным главою судебного ведомства и председателем городского совета,а заодно и наместником германо-римского императора, подданными которого числились"вольные горожане".Сама фамилия рода Тексторов (или Веберов, как они раньше прозывались) указывалана то, что их предки занимались ткачеством ("тектор" по-латыни, равно как "вебер"по-немецки, означает "ткач"). Тем самым величайший поэт Германии не только состороны отца, но и со стороны более "аристократической" материнской линии- потомокпреуспевших простолюдинов.В августе 1748 года состоялось венчание Иоганна Каспара Гете с Катариной ЭлизабетТекстор. А через год, 28 августа 1749 года, "в полдень, с двенадцатым ударомколокола", появился на свет будущий величайший поэт Германии.Роды были трудными. Они длились без малого трое суток, повивальная бабка вконецрастерялась. Но фрау Корнелия, мать Иоганна Каспара, принялась усердно встряхиватьи растирать вином маленькое тельце. "Советница, он жив!" - растроганно возвестиластарая женщина, когда ее внучек широко раскрыл глаза - очень большие и темно-карие.Такими большими темно-карими глазами природа не наделила представителей нирода Гете, ни рода Тексторов. Были они у бабки поэта, Анны Маргариты Линдхеймер,в замужестве Текстор. Никто из родных ее детей не унаследовал ни ее темных большихглаз, ни величаво-простонародных черт ее и впрямь "итальянского" лица. Минуяближайшее потомство, ее внешнее обличье передалось только ему, ее любимому внуку,и служило достойной оболочкой его "духовной сути", как то не раз отмечалосьсамим Гете.Странно, но ни "старая Линдхеймер", ни ее знаменитый внук ничего не зналио том, что одним из прямых ее предков (в восьмом колене) был замечательный немецкийхудожник XVI века Лука Кранах (1472-1553). Так или иначе, но его далекий славныйпотомок вплоть до своего второго пребывания в Риме (1787 г.), то есть на тридцатьвосьмом году своей жизни, все никак не мог решить, кем ему быть: поэтом илиживописцем. Тем более что природа не отказала ему и в этом даровании. ПейзажиГете, проникнутые тонким импрессивным лиризмом, куда интереснее декоративно-условныхпейзажных полотен его современников классицистов.И все же истинно великим художником Гете не был, что он и сам осознал на исходесвоего двухгодичного пребывания в Италии. Но, навсегда порешив довольствоваться"только" деятельностью поэта, писателя и естественника, Гете широко пользовалсясвоим опытом творчески деятельного художника-живописца и на поприще литературы.По тому, что было и что еще будет сказано о Гете, да и самим Гете, нетруднозаключить, что он-де является "живописцем в литературе". Слов нет, Гете не скупилсяна похвалы глазу, вполне сознавая, сколь многим он обязан "этому благороднейшемуоргану" и как поэт и как пытливый естественник. Более того, он не раз высказывалсяв том смысле, что зорко уловленная наглядность образа есть высшее мерилоправдивости такового. И все же признание великого поэта всего лишь "живописцемв литературе" было бы по меньшей мере весьма неточно. Да, Гете был и "живописцемв литературе", но вместе с тем и первым истинным в ней "музыкантом". В этом,как мы увидим, и заключалось его исключительное значение в истории мировой культуры.Все, что мы знаем из лирики предшествующих эпох, включая сонеты таких гигантов,как Данте и Шекспир, по большей части "повествует" (трезво или, напротив, риторически-приподнято)о душевном состоянии поэта - в канонических формах, созданных веками и поколениями.Я не говорю уж о большинстве английских и французских современников Гете, редкои с большим запозданием выходивших за пределы рассудочной культуры слова XVIIIстолетия. То, что отличает лирику Гете от лирики его великих и малых предшественников,- это повышенная его отзывчивость на мгновенные, неуловимо-мимолетные настроения;его стремление - словом и ритмом - преображенно передавать живое биение собственногосердца, сраженного необоримой прелестью зримого мира или же охваченного чувствомлюбви, чувством гнева и презрения - безразлично; но, сверх и прежде всего, егоспособность мыслить и ощущать мир как неустанное движение и как движениеже поэтически воссоздавать его.Этот новый строй поэтического мышления и, соответственно, новый лад культурыслова не мог бы осуществить Гете, будь он только "живописцем в литературе",не умей он вовлекать в гениальную круговерть поэтического творчества то, чтобыло названо "экспрессивно-музыкальной стихией", добытой слухом, никак не зрением.Конечно, "музыка в поэзии", "музыкальность поэзии", отнюдь не совпадает смузыкой в обычном ее понимании, равно как "живопись в литературе" никак не живописькак таковая - это только необходимые метафоры большого познавательного значения.Но Гете, так явственно ощущавший соприсутствие "музыкального" начала в иныхсвоих стихотворениях, не раз говорил, что они могут быть поняты читателем, толькоесли тот будет, хотя бы про себя, напевать их. Как бы то ни было, но сколько"текстов" Гете побудило его великих музыкальных современников - Моцарта, Бетховена,Шуберта и, позднее, Шумана положить их на ноты...Слух был для Гете чуть ли не равноправным органом восприятия (нарядусо зрением), и притом не только на поприще поэзии, но и прозы.Будущий поэт с младенчества и вплоть до поступления в Лейпцигский университет{1765 г.) неизменно слышал вокруг себя верхненемецкий диалект - местный говорего родного города и края. Отец, имперский советник, усердно приучал детей,Вольфганга и Корнелию, а заодно и свою супругу, говорить "более литературно".Но в Вольфганга (не говоря уже о "госпоже советнице") прочно въелись многиедиалектизмы - уже потому, что они им "нравились".В Лейпциге своеобычное верхненемецкое наречие строго осуждалось. "Мне былизапрещены парафразы из Библии, - пишет Гете,- равно как пользование простодушнымиоборотами старинных хроник. Мне вменялось в обязанность позабыть, что я читалГеймера фон Кайзерсберга (1445-1510, страсбургского проповедника, отлично владевшегонародной речью. - Н. В.), и отказаться от поговорок, которые не ходятвокруг и около, а прямо берут быка за рога. Я чувствовал себя внутренне парализованными теперь не знал, в каких выражениях говорить о простейших вещах. К тому жемне внушали, что надо говорить, как пишешь, и писать, как говоришь, мне же изустнаяречь и литературный язык всегда представлялись явлениями друг от друга весьмаотличными и способными постоять за свои далеко не однородные права".Гете с ранних лет и до гробовой доски всем сердцем любил простой народ, уважалего труд, его телесную и нравственную силу. Никакие пороки и неблаговидности,бытовавшие в народе, не могли смутить его. Он умел отличать здоровое зерно впростом человеке от наносного, дурного, что пристало к нему под воздействиемгнусной немецкой действительности, беспросветной нищеты и рабской зависимости.Гете любил наблюдать трудовую и семейную жизнь простых людей - крестьянина,лесничего, горнорабочего. Для Гете народ не был абстрактным понятием, как, скажем,для Вольтера, никогда не забывавшего о своем превосходстве над непросвещеннымпростолюдином.Такая связь с народом, тесная солидарность с ним, с его жизненными интересами,с его радостями и горестями и составляла прочную основу духовного демократизмаГете, всего его творчества, проникнутого высоким гуманизмом, да и всей его (вомногом неудачно сложившейся) общественно-политической деятельности. Не случайно,конечно, что все созданные им наиболее обаятельные и трогательные образы - Гретхен("Фауст") и Клерхен ("Эгмонт"), Марианна ("Вильгельм Мейстер"), Филимон и Бавкида(5-е действие, второй части "Фауста") - выходцы из народа. И все они гибнут,столкнувшись с беспощадным строем угнетателей. Такова концепция трагического,выстраданная великим поэтом.3
Маленький Вольфганг не был вундеркиндом, да поэты и не бывают таковыми. Онучился легко у отца и других преподавателей. Что касается отца, то он, считаясьс нравом сына, "учил его всему, шутя", но весьма основательно: французскому(впрочем, Вольфганг с ним познакомился и как неизменный посетитель французскоготеатра, игравшего в оккупированном французами Франкфурте в пору Семилетней войны),а также итальянскому и, позднее, английскому, которому совместно с сыном и дочерьюобучался и сам имперский советник, выступавший также и в роли учителя танцев.Обучение происходило на дому, за вычетом нескольких месяцев, когда Вольфгангс большим недовольством посещал городское училище, что было вызвано перестройкойдома, предпринятой Иоганном Каспаром Гете вскоре после смерти его матери, фрауКорнелии.Гете утверждал, что "многоразличные системы, из которых состоит человек",часто "взаимовытесняют... более того, взаимно пожирают друг друга". С ним этогоне случилось. Разнообразные блестящие способности подростка заставляли многихдостойных людей видеть в нем наследника их профессий. Юный Гете "тоже хотелсделать нечто из ряда вон выходящее", но ему "вожделенное счастье представлялосьв виде лаврового венка, которым венчают прославленных поэтов". С языком поэзии, с его усвоением обстоит не иначе, чем с усвоением простоязыка: говорящие и тем более стихотворствующие младенцы не рождаются. Они перенимаютязык с чьего-то голоса. Немецкую поэзию поры детства и отрочества Гете нельзяотнести к эпохам ее мощного расцвета. Она никак не выдерживает сравнения с полногласной,исполненной трагизма поэзией времен Тридцатилетней войны. За сто лет, прошедшихсо дня рокового для немцев Вестфальского мира (1648 г.), слезы повысыхали, возмущениенарода было подавлено, отчаяние притупилось. Воцарилась "мертвая зыбь" безвременья.Самобытные традиции мятежного XVI и трагического XVII веков, измельчав и потускнев,сохранились лишь в худосочных стихотворениях на библейские темы. Значительнымлирическим даром обладал разве что Фридрих Готлиб Клопшток (1724-1803), но советникГете его не признавал, руководствуясь, надо думать, известным сужденьем Вольтера:"Писать нерифмованными стихами не труднее, чем сочинить письмо". Вольфганг Клопштокачитал, но тайком от отца и не смея ему подражать. Остальные поэты держалисьобщепринятой поэтики европейского Просвещения. Одни из них пели в сентиментальныхгимнах хвалу господу и его премудрому творению, другие, напротив, писали сугубосветские стихи, добросовестно скопированные с ложноклассических образцов французскихи итальянских анакреонтиков.В Лейпциге, этом "маленьком Париже", студент Гете примкнул к школе немецко-французскойанакреонтики (родоначальником которой был Фридрих фон Гагедорн, а наиболее популярным,хотя и посредственным ее представителем - И.-В.-Л. Глейм). Таков был выбор молодогоГете, и, уж конечно, не случайный. В центре анакреонтической поэзии как-никакстоял человек, пусть светский, беспечно срывающий "цветы удовольствия",но все же человек. Человек, но уже не "светский", - так только, на первых порах,а Человек с большой буквы, все разноликое людское племя, с его судьбамии конечным высоким его предназначением, и образует ту ось, вокруг которой вращаетсяогромный мир великого поэта.Ранние поэтические опыты Гете еще мало разнились от стихов его прямых предшественников.Юный стихотворец легко усвоил их "галантные сюжеты" и кокетливые эпиграмматические"разрешения" рассудочных антитез, - к примеру, противопоставление понятия "ночивообще" понятию "ночи в объятиях любимой" ("Прекрасная ночь"}. Но и в этих ученическихподражаниях сколько же живых, "необщих черт", предвещавших будущий облик поэзииГете! Возьмем хотя бы стихотворение "К Луне". И оно не свободно от условнойложноклассической поэтики: туманному лунному пейзажу рассудочно противопоставленанескромная мечта поэта одолеть пространство, отделяющее его от возлюбленной,взглянуть на нее хотя бы сквозь "стеклянную ограду" заветного окна. Он молитЛуну: Созерцаньем хоть в ночи Скрашу горечь отдаленья. Обостри мне силу зренья, Взору дай твои лучи! Ярче, ярче вспыхнет он, - Пробудилась дорогая И зовет меня, нагая, Как тебя - Эндимион. (Перевод В. Левика) Эпиграмматически заостренная композиция сохранена и здесь. Но гармоническаяразработка темы равно окутывала "фатой из серебра" и эту зыбкую лунную ночь,и эротическое видение заключительного четверостишия, в силу чего "антитеза"- скрытая насмешка поэта над собственным (только воображаемым) счастьем - почтине доходит до читателя, покоренного властными чарами этого лунного ноктюрна.Ученические годы поэта длились недолго. Гете начал сознательно отступать отэстетического канона анакреонтиков еще в Лейпциге. Уже тогда им была написана"Элегия на смерть брата моего друга", в которой прорезались новые, непривычнострастные, порою даже гневно обличительные интонации, не имеющие ничего общегос изящным легкомыслием немецких классицистов.Гете всегда болезненно переживал все, что стесняло его развитие, его творчество.Такие кризисы духовного роста нередко кончались серьезными заболеваниями. Такбыло и в Лейпциге, где Гете остро ощутил несостоятельность поэтики "немецкогорококо", точнее, все несоответствие его форм и содержания расширившемуся, пустьеще смутному, мировоззрению поэта. В одну июльскую ночь 1768 года кровь хлынулагорлом у внезапно занемогшего юноши. Несмотря на вмешательство врачей, его здоровьене восстанавливалось. 28 августа, в день, когда Гете исполнилось девятнадцатьлет, он прервал свои (не слишком усердные) университетские занятия и спешновыехал во Франкфурт.Два с лишним года, проведенных в родительском доме по болезни, так и не опознанной,и во время медленного выздоровления, были годами напряженной духовной подготовкик тому бурному творческому расцвету, которым ознаменовалось пребывание Гетев Страсбурге, куда он прибыл летом 1770 года и где весною следующего года закончилсвое юридическое образование. В таком мизантропическом настроении не оправившийся от болезни юноша дружескисошелся со старшей подругой и уважаемой родственницей его матери, девицей Сусаннойфон Клеттенберг, принадлежавшей к религиозной секте гернгутеров. Как многиеее единоверцы, она усердно занималась "тайными науками" и даже алхимией.Гете с интересом прислушивался к ее речам. Тем более что в его руки попалсолидный и по-своему замечательный труд Готфрида Арнольда (1666-1716) "Беспристрастнаяистория церкви и ереси", произведший на него неизгладимое впечатление уже потому,что убеждения Арнольда во многом совпадали с его собственными.Арнольд не без оснований назвал свой монументальный трактат, охватывающийисторию христианских вероучений от "времен апостольских" до пиетистов концаXVII века, беспристрастным. Его двухтомное сочинение и впрямь поражаетнеобычной для того времени исторической объективностью - точнейшим пересказомвоззрении как представителей официальной церкви, так и поборников всевозможных"ересеучений".Тем менее "беспристрастна" концепция его сочинения: в глазах Арнольда всяистория церкви равнозначна истории утраты церковью "истинно христианской веры","непосредственного общения с богом". Такое "общение с богом" предполагает вверующем "неиссякающий энтузиазм", а его-то и не терпит официальная церковь,подменяя "чистое религиозное переживание" обрядностью и догматами. В официальнойцеркви и в ее неустанной борьбе с теми, кого она зовет еретиками, Арнольд виделглавную виновницу "нескончаемых бедствий так называемого христианства" . Немногих проникавших в суть вещей И раскрывавших всем души скрижали Сжигали на кострах и распинали, Как вам известно, с самых давних дней, - (Перевод Б. Пастернака) вторит Арнольду автор "Фауста", переводя его обличительную прозу на бессмертныйязык поэзии.Готфрид Арнольд хотел перенести в свое время (конец XVII и начало XVIII в.)дух мятежного XVI столетия. Но вместе с тем и дух обветшавшей мыслительноститой отдаленной эпохи, как будто со времен Парацельса и Якоба Бёме ничего неизменилось в научном сознании человечества под воздействием эпохальных трудовГалилея, Декарта, Спинозы, Лейбница и Ньютона и "христианское магическое естествознание"по-прежнему оставалось "последним словом" человеческой премудрости. Бесспорно,Парацельс (1493-1541), по праву считающийся "отцом немецкой пансофии", был истымсыном мятежного XVI века, во время Великой крестьянской войны горячо сочувствовавшимвосставшему народу.Не будем подробнее вникать в учения эпигонствующих пансофов. Каждый из них(будь то Георг фон Веллинг или особенно популярный Сведенборг) сочинял своюфантастическую космогонию. Удивительнее, что и юный Гете с его ясным умом ипроницательным глазом мог с 1768 по 1770 год принимать всерьез эти анахроническиебредни и производить совместно с девицей фон Клеттенберг алхимические опыты,более того, сочинять в подражание пансофам свой собственный "космогоническийсимвол веры" (он его излагает в конце восьмой книги "Поэзии и правды"). Но таковобыло веяние времени. XVIII веку присвоено имя века Просвещения, "века философии"- и с полным на то основанием, если иметь в виду наиболее выдающихся его представителей.Но тот же век крупнейших научных завоеваний был вместе с тем и веком широчайшегораспространения "тайных наук", веком повышенного интереса ко всему "чудесному",иррациональному, трансцендентному.Не будем жалеть, что и Гете на малый срок углубился в эти пансофские дебри.Не случись этого, не вдохни он в себя полной грудью воздуха позднего средневековья,он едва ли бы мог создать своего "Фауста". Ведь и Фауст, подобно своему создателю,выбирался из бездны бесплотного суемудрия на вольный простор "более чистоговосприятия действительности": О, если бы мне магию забыть. ...Брось вечность утверждать за облаками! Нам здешний мир так много говорит. (Перевод Б. Пастернака) Окончательный и бесповоротный разрыв Гете с пансофскими бреднями произошелпосле страсбургской встречи с Гердером. Для Гердера магия была давно отжившимсвой век этапом в истории духовной культуры. Почитать "магическое постижениеприроды" незыблемой божественной правдой, по его убеждению, означало не понимать"истинной сути божественного откровения". Неизменны-де "не содержание и букваоднажды явленного открытия", а те "духовные силы, коими бог наделил человека",- так утверждал этот свободомыслящий богослов. "В наши дни посланцами бога являютсяНьютоны и Лейбницы, подобно тому как в первобытные времена оными являлись иМоисей, и Давид, и Иов".Тех же воззрений держался теперь и страсбургский студент Вольфганг Гете. Стоилоему убедиться в несостоятельности магического естествознания, как он тут жес необычайной легкостью отрешился и от "христианского энтузиазма". "Те, ктовидят в набожности самоцель и конечное назначение, обычно впадают в ханжество",- скажет Гете позднее (в "Максимах и рефлексиях").4
Вестфальский мир 1648 года, положивший конец Тридцатилетней войне (1618-1648),оставил западную прирейнскую Германию в состоянии феодальной раздробленностии беззащитности. Ничто не препятствовало ее захвату Французским королевсгвом,впрочем, позволившим себе вполне излишнюю роскошь каждый раз юридически обосновыватьправо французской короны на владение той или иной прирейнской территорией. В1675 году Эльзас был, собственно, уже завоеван; в 1681-м та же участь постиглаи пограничный Страсбург.Ко времени поступления Гете в Страсбургский университет прошло ровно девяностолет, как Эльзас вошел в состав Франции, над которой уже начинали сгущаться грозовыетучи медленно надвигавшихся политических событий. Уже многие, не таясь, поговаривалио предстоящих переменах. Велись такие разговоры и среди "des sujets allemandsdu roi de France", (немецких подданных французского короля). Но до прямой оппозициипо отношению к Франции здесь дело не доходило, солдаты, шагая по улицам города,горланили немецкие песни французско-патриотического содержания, офицеры - почтисплошь немецкие аристократы - перед строем и в своем кругу говорили и думалипо-французски.И все же в завоеванной французами прирейнской Германии немцы осознавали себятолько немцами, в то время как в феодально-раздробленной германо-римской империипо-прежнему противостояли друг другу австрийцы, пруссаки, саксонцы, баварцыи т. д. Лишь в Страсбурге, куда по прихоти судьбы съехались почти одновременноГете и Гердер, Ленц и Вагнер и прочая одаренная молодежь, и могла зародитьсятак называемая литература "Бури и натиска", привнесшая в лирику, в драму, вповествовательную прозу столь недостававшее литературной Германии национально-немецкоесодержание."Бурные гении" ополчались не только на гнетущую обстановку в Германии, нои на все обветшавшие устои дореволюционной Европы XVIII века. И в первую очередь- на Францию, включая и ее литературу, которая, по их убеждению, "была стараи аристократична, как сама по себе, так и благодаря Вольтеру". Гердер, признанныйидеолог течения, внушал своей литературной пастве, что не холодный рассудок,а горячее сердце творит язык поэзии - и не по прописям "кабинетного" классицизма,а "изнутри", как творят безыменные создатели народных песен, как творили Гомери Пиндар, Шекспир и легедарный Оссиан. Гердер был первым эстетиком XVIII века,преодолевшим рассудочность теоретиков искусств его времени (не исключая такогогиганта, как Лессинг). Это ему впервые удалось - как эстетику и поэту-переводчику- раскрыть безбрежно богатый лирический мир, поющий голосами всех народов Востокаи Запада. Нетрудно себе представить, какие широкие горизонты открыла встреча с Гердероммолодому Гете: "Я вырвался на свежий воздух и впервые почувствовал, что у меняесть руки и ноги". Уже в первых любовных песнях, обращенных к Фридерике Брион,былая наигранная "светскость" сменилась непринужденной сердечностью, веселовторящей девичьим голосам дочерей зезенгеймского пастора. Здесь, в Страсбургеи в буколическом Зезенгейме, юность неожиданно обрела свой собственный, толькоей присущий язык. Ликующая "Майская песня" и дышащее неподдельной страстью "Свиданиеи разлука" - первые гениальные образцы поистине новорожденной лирики Гете. Позднее,в 1775 году, Гете написал свое "На озере", где на протяжении всего двадцатистрок трижды меняется стихотворный размер, мгновенно откликаясь на каждую перемену,происходящую в природе и во взволнованном сердце поэтаСовсем особое место в раннем творчестве Гете занимают его так называемые "большиегимны", написанные вольными ритмами. В них, быть может, особенно ярко проявляетсяспособность Гете мыслить и поэтически воссоздавать зримый и душевный мир в ихнеразрывном единстве и неустанном движении. Отсюда их необычайное ритмическоеи лексическое богатство, отсюда же и отчетливая периодизация их "ритмическогодыхания". Тут каждая строфа - своего рода "выдох" неодинаковой длительности,отчего строфы, соответственно, разнятся друг от друга числом строк и "тактических"единиц.В Страсбурге Гете живет повышенно интенсивной жизнью, наполненной до краевразными событиями, впечатлениями, переживаниями. Сдавши экзамен за весь курсобучения еще в сентябре 1770 года, Гете уже не посещает лекций профессоров-правоведов,но тем усерднее - лекции медиков и химиков. Работает в университетской клинике.Пешком и верхом блуждает по красивым окрестностям города, собирая, по советуГердера, народные песни. Как всегда, часами беседует с крестьянами, угольщиками,вникая в их быт и труд, перенимая с их голоса сильный и самобытный язык народа.Тогда же Гете переживает глубокое сердечное увлечение дочерью зезенгеймскогопастора Фридерикой Брион, с каковым не выдерживают сравнения ни его детскаялюбовь к некой Гретхен, ни галантное ухаживание за кокетливой простушкой КетхенШенкопф (в его лейпцигские годы).Образ Фридерики "во всей его ласковой прелести" вошел в душевный мир молодогопоэта, запечатлелся в его стихах. Через несколько недель молодые люди были помолвлены.Но свадьба не состоялась. В августе 1772 года, сейчас же по получении ученойстепени, Гете спешно покинул Эльзас. И это означало разрыв. Юный Гете меньшевсего годился для сельской идиллии, для такого счастья. "Приятная местность,люди, которые любят меня, дружеский круг, - так пишет он близкому другу ещебудучи женихом.- Уж не те ли это сады фей, о которых я некогда грезил? Да-да,это они! Я это чувствую, милый друг! Но чувствую также, что ни на волос не приблизилсяк счастью, даже теперь, когда сбылись мои упования".Развязка зезенгеймского романа была трагична. Для Гете она означала отказот столь, казалось бы, желанного счастья - отказ, тем более скорбный, чем печальнеебыла судьба брошенной им девушки, уже нареченной его невесты. Тут ключ к "Фаусту",к его первой "субъективной" части... В Страсбурге в фантазии поэта ожили два могучих образа, вскормленных духоммятежного XVI века, который расценивался молодым вождем литературы "Бури и натиска"как напутственный дар, ему врученный драматическим прошлым его родины, - Гецфон Берлихинген и Фауст, чьи судьбы, как представлялось Гете, стояли в теснойсвязи с судьбами его народа.В жилах Гете, образно выражаясь, текла не только кровь его, восемнадцатого,века, но и кровь мятежного, столь богатого грозными событиями шестнадцатоговека - эпохи немецкой Реформации и Великой крестьянской войны 1525 года. Гецфон Берлихинген, каким его создал Гете, был "муж, которого ненавидят князьяи к кому обращены взоры всех угнетенных, борец за национальное сплочение Германии".И Фридрих Энгельс был прав, назвав это юношеское произведение поэта "драматическимвосхвалением памяти революционера". Но сего высокого наименования заслуживалгетевский идеализированный образ Геца, а никак не исторический носитель этогоимени, возглавивший "Светлый отряд" восставших крестьян, чтобы вскорости ихбесчестно предать кровожадному карателю ландграфу Ульриху Вюртембергскому. Историческийрыцарь Гец фон Берлихинген с железной десницей не умер от ран и увечий в тюремномсаду в 1525 году, а мирно почил в родовом замке в 1562 году, написавши неповрежденнойлевой рукой свои криводушные покаянные мемуары, легшие в основу драматическогопервенца Гете. Иными словами, гетевский Гец легендарен. Но именно эта легендарность,привнесенная поэтом в его драму, и сообщила ей внутреннюю историческую правдуи обострила ее политическую актуальность. Ведь задача национального сплоченногонемецкого народа, которую тщетно пыталось разрешить в XVI веке низшее немецкоедворянство (наиболее "национальное сословие" империи, по определению Энгельса),в XVIII веке столь же неотступно стояла перед немецким бюргерством, оставаясьno-прежнему неразрешимой.Драматическое действие в "Геце", говоря словами Гете, "вращается вокруг скрытойточки, ...где вся самобытность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваютсяс неизбежным ходом целого. Время ("неизбежный ход целого") благоприятствовалоторжеству своекорыстного княжеского сепаратизма, предрекая гибель Геца. И всеже, когда легендарный герой восклицает перед смертью: "Какой воздух! Свобода!Свобода!" - это не только риторическая драпировка, прикрывающая его трагическибесславную гибель. Автор верил, что "бесполезный подвиг" героя будет еще довершенчеловечеством, если его образ сохранится в народной памяти. "Горе потомству,если оно тебя не оценит!" - таковы последние слова трагедии. Но в то время какработа над первыми картинами "Фауста" была отложена более чем на два года, "Гецфон Берлихинген" всецело завладел воображением Гете в первые же месяцы по еговозвращении во Франкфурт.Впрочем, литературная деятельность молодого Гете не ограничилась одной лишьхудожественной сферой. Он усердно работал также постоянным рецензентом и во"Франкфуртском ученом вестнике", пропагандировавшем идеи "Бури и натистка".С почтением назывались в этом кругу имена Гердера, Лессинга, Клопштока, но высшимвоплощением поэзии сотрудники названного журнала почитали Шекспира. Пламенемтитанов представлялись им его герои с их большими характерами и страстями. "Шекспирианство"Лессинга, Гердера, молодого Гете, при всем несходстве их эстетических воззрений,объединялось единым стремлением: призвать современность перерасти скудные пределыбезропотной рабской психологии, восстать против гнетущей немецкой действительностис ее обветшалыми феодальными учреждениями.Создав своего "Геца", эту обширную историческую панораму эпохи Реформациии Великой крестьянской войны, Гете сразу же стал популярнейшим писателем Германии.Уже не всегерманскую, а всемирную славу принесло ему второе крупное его произведение- "Страдания юного Вертера", роман, в котором с потрясающей силой показана трагическаясудьба одаренного юноши, вся гибельность (для народа, для отдельного человека)дальнейшего существования в Германии обветшавших феодальных порядков.Быть может, лучше всего раскрывает суть злосчастной любви Вертера к "Лотте,бесценной Лотте" мысль, высказанная Стендалем в трагический миланский периодего страстного увлечения Метильдой Висконтини: "Мне кажется, покончить с собойпомешал мне тогда интерес к политике". На пути Вертера к самоубийству не былотакой спасительной помехи. Трагедия "мятежного мученика", как назвал ВертераПушкин, не только трагедия злосчастной любви, но и трагедия вынужденного бездействия(и притом политического).Трудно назвать другое произведение немецкой литературы, вызвавшее при своемпоявлении такой страстный отклик в сердцах современников, немецких и зарубежных,как "Страдания юного Вертера". Гете не без гордости писал в своей автобиографии:"Действие моей книжечки было велико, можно сказать, даже огромно - главным образомпотому, что она пришлась ко времени. Как клочка тлеющего трута достаточно, чтобывзорвать большую мину, так и здесь взрыв, происшедший в читательской среде,был столь велик потому, что юный мир сам уже подкопался под свои устои". "Вертер"переводится на все европейские языки, в том числе и на русский. Во Франции имзачитываются просвещенные аристократы и будущие участники Великой революции,а также Наполеон Бонапарт - тогда еще безвестный артиллерийский лейтенант. Онвозьмет с собой "Вертера" и в свой египетский поход.Историческое значение "Вертера" заключается прежде всего в том, что Гете удалосьвместить в эту небольшую книжку некоторые центральные, наиболее жгучие проблемыего времени. Это не значит, конечно, что "Вертер" не является вместе с тем однимиз замечательнейших романов о любви. Совсем напротив. До "Вертера" не было романа,так точно и проникновенно воссоздававшего психологию страсти, своеобычностьженского и мужского чувства и - рядом со светлыми картинами преданной любви,а также теплого уюта простой бюргерской семьи {отчего дома Лотты) - столькобездн, столько мрачных искушений, одному из которых, самоубийству, и поддалсямятежный страдалец.В первой части романа повествуется об истории зарождения и развития любовногочувства Вертера к Шарлотте, невесте его друга Альберта. Не желая нарушить чужогосчастья, смутить покой любимой девушки, Вертер находит в себе душевные силыоторваться от предмета своей несчастной страсти. Он уезжает, поступает на государственнуюслужбу, хочет уйти с головой в практическую деятельность.Этот план терпит крушение. Способному, самолюбивому юноше приходится служитьпод началом придирчивого, недалекого педанта, который занимает должность посланникалишь по праву рождения. Этого мало: Вертер подвергается оскорблению е доме графафон К., когда он простодушно засиживается после обеда у благоволящего к немухозяина.Только после крушения служебной карьеры Вертер вторично встречается с Лоттой.Теперь трагическая развязка неизбежна, ибо юноше некуда бежать от своей страсти:ведь он вполне убежден, что практическая деятельность для него сопряжена с постояннымиунижениями. Вертер уходит в себя, всецело отдается снедающему его страстномучувству. Он видит также, что напрасно уступил Альберту возлюбленную. Вертери Лотта предназначены друг для друга. Теперь, когда Лотта - жена Альберта, юношасделал трагическое открытие, что и она его любит.Вертер на каждом шагу убеждается в бесчеловечности и жестокости окружающейего действительности. Жертвой того же косного, беспощадного миропорядка на егоглазах становится простой крестьянский парень, горячо полюбивший свою хозяйку.Быть может, она бы и ответила взаимностью своему батраку, но жадной мужнинойродне, ждущей наследства от бездетной вдовы, удалось их поссорить. Парень терпити это. Но когда любимая им женщина выходит замуж за другого - вполне к ней равнодушного,расчетливого человека, несчастный в приступе безотчетной ярости убивает своегосоперника. Так из-за гнусных козней, из-за стремления жадной родни приумножитьсвое благосостояние любовь и верность, лучшие человеческие чувства, привелик насилию и убийству. "Тебе нет спасения, несчастный! Я вижу, что нам нет спасения!"- мысленно говорит Вертер своему собрату по страданиям.На столе в комнате самоубийцы лежала открытой "Эмилия Галотти" - пьеса Лессинга,в которой великий немецкий просветитель всего решительнее восстает против произволатиранов. "Вертера похоронили около одиннадцати часов ночи, на том месте, котороеон сам для себя выбрал... Гроб несли мастеровые. Никто из духовенства не сопровождалего"...В одном из первых отзывов на "Вертера" рецензент (Мерк), ссылаясь на небывалыйуспех романа Гете, утверждал, что и ничтожнейший клочок действительности долженизображаться на основании той же действительности, наблюдаемой вовне или внутринашего существа. И правда, в "Страданиях юного Вертера" "все пережито", но,конечно, воссоздано не так, как это было в жизни, то есть в узколичном опытеавтора романа.Записавшись по приезде в Вецлар (в мае 1772 г.) адвокатом-практиком, Гетепочти не заглядывал в здание судебной палаты. Большую часть времени он проводилв так называемом Немецком доме, куда его влекло чувство к Лотте Буфф, дочериуправляющего экономиями Тевтонского ордена, невесте секретаря ганноверскогопосольства Иоганна Кристиана Кестнера, с которым Гете состоял в тесной дружбе.11 сентября того же года Гете покидает Вецлар, решив вырваться наконец из унизительно-двусмысленногоположения, в котором он очутился. Искренний друг Кестнера, он любит Лотту, иона не остается равнодушной к этому непонятному ей, но неизъяснимо обаятельномуюноше.И вдруг, ни с кем не простившись, Гете пишет им такую прощальную записку:"Он ушел, Кестнер! Когда вы получите эти строки, знайте, что он ушел... Теперья один и вправе плакать. Оставляю вас счастливыми, но не перестану жить в вашихсердцах". Мотивы отступничества остались, по сути, теми же, что и в случае сФридерикой Брион; как тогда, так и теперь Гете не решался на счастье за невозможностьювоспользоваться им. Это не делало новый разрыв менее болезненным и горьким.Месяц спустя кончает самоубийством Иерузалем, влюбленный в жену своего сослуживца.Обстоятельный отчет Кесгаера об этом событии приходит во Франкфурт в первыхчислах ноября. Гете потрясен настигшей его вестью. Кестнеровский отчет будетпочти дословно воспроизведен в финале романа в виде "сообщения от издателя".Но "последним толчком, от которого вода в сосуде превращается в ледяную глыбу",как выразился Гете, весть о гибели Иерузалема все же не стала: "Вертер" былнаписан много позже, в 1774 году. Гете широко использовал в романе и свои вецларскиеписьма к другу Мерку. Все это, как и позднейший эпизод его биографии: любовнаядружба с Максимилианой Брентано, пресеченная ее ревнивым мужем, - вошло в егокнигу.Еще во Франкфурте, всеми прославляемый до небес, автор не без горечи ощущал,что уже исчерпал себя как поэт, как писатель "Бури и натиска", что мятежныеего творения не имеют под собой твердой исторической почвы. Предаваться и впредьбеспоследственному призыву к действию в политически инертной Германии он немог и не хотел. Для того чтобы уяснить себе, чем и как воздействовать на своихсограждан, надо было самолично заглянуть в реторту мировой истории.А этого-то и нельзя было сделать, уступив своему влечению, своей любви к ЛилиШёнеман, прелестной дочке франкфуртского банкира. О, эти быстро наступавшиеоктябрьские ночи, когда он часами бродил в темноте вокруг ее дома в надеждеувидеть ее тень, проплывающую по оконным занавескам. Вот она подходит к клавесину. Что влечет меня неудержимо, - выводит ее чистый девичий голос. То была песня, сочиненная им в лучшую поруих любви. Голос замолк. Лили беспокойно зашагала по комнате, видимо, думая онем. Сердце Гете учащенно забилось. Кровь отхлынула от щек. Он был близок кобмороку. Нет, надо бежать, и немедленно, сейчас же ехать к юному Карлу-Августу!Во Франкфурте он больше не мог оставаться. Седьмого ноября 1775 года он былуже в Веймаре, невзрачной столице ничтожного герцогства, в которой Гете прожилвсю свою долгую жизнь за вычетом кратких отлучек."Быстро, как бег саней, проносится моя жизнь! Звеня бубенчиками, летит онато туда, то сюда! Бог знает, что еще предназначено мне, прошедшему сквозь столькоиспытаний. Это последнее даст новый взлет моей жизни, и все обернется прекрасно"- таковы были первые строки Гете, написанные им из Веймара на исходе первыхнедель его пребывания, проходивших в беспрестанных увеселениях и в тесном дружескомобщении с восемнадцатилетним герцогом. При первой же встрече с Гете Карл-Августпредложил ему стать его ближайшим сотрудником и другом, на что тот незамедлительносогласился. "Герцогство Веймарское и Эйзенахское, - тотчас же отписал он Мерку,- как-никак достойное поприще для того, чтобы проверить, к лицу ли тебе историческаяроль".Поступая на веймарскую службу, Гете тешил себя надеждой добиться радикальногоулучшения на малом клочке немецкой земли, с тем чтобы проведенные им реформыстали бы прологом общенационального обновления немецкой государственности. Ещеон верил тогда в дружескую поддержку герцога и в свое умение перелукавить противниковзадуманных им преобразований, по виду им уступая, но помня "цель и на худойдороге", - как говорится в "Морском плавании", в котором поэт и веймарский легационныйсоветник сравнивает себя со смелым мореходом в грозу и бурю. ...Но - увы! - богами высланные ветры В сторону с пути срывают судно, И оно по виду уступает, Но, пытаясь их перелукавить, Помнит цель и на худой дороге. Вдруг из мертвенной, свинцовой дали Тихо кликнула морская буря, Птиц прижала к заходившим водам, Тяжким гнетом душ людских коснулась И пришла! Гневливой не переча, Мореходы паруса свернули, И мячом испуганным играют Ветр и волны. ...Но стоит он у руля, недвижим, Кораблем играют ветр и волны, Ветр и волны, но не сердцем мужа. Властно смотрит он в смятенный сумрак И вверяет гибель и спасенье Горним силам. Как ни мала была "реторта", в какую довелось заглянуть Гете, она все же отчастиприоткрыла ему "ход земных дел": "Тяготеющее над нами проклятие - высасыватьвсю кровь из страны - лишает меня вожделенного покоя". "Счастлив я бываю, толькокогда мне удается кое-что написать, и написать хорошо!" - признается он всетой же госпоже фон Штейн.Но на деле он пишет очень мало. И больше всего его волнует, что именно теперь,при нарастающем отвращении к делам службы, он не находит ключа к своим былымлитературным замыслам, частично уже осуществленным, - к "Фаусту", к "Эгмонту",к "Мейстеру" и к новейшим - к "Ифигении в Тавриде" и "Торквато Тассо".Ничто (даже прочная дружба с Шарлоттой фон Штейн) теперь не могло удержатьего в герцогстве. Уже давно томило его желание бросить постылые обязанностипервого министра и бежать в Италию. 3 сентября 1786 года Гете - тайно ото всех- совершает давно задуманное бегство. Почти два года проводит он в Риме, Неаполе,Сицилии, Венеции, общаясь с художниками, знакомясь с памятниками искусства,усердно работая над завершением "Ифигении" и "Эгмонта", пополняя новыми сценами"Фауста", вчерне заканчивая "Тассо" и свой научный труд "Метаморфоза растений".Герцог вполне сознает, что, утратив Гете, он лишится славы своего княжения.Они договариваются: Гете соглашается вернуться в Веймар, но, сохранив званиепервого министра, отныне в основном ведать только делами просвещения.В Италии Гете не пишет лирических стихов. Лирическим итогом всей его "итальянскойэпохи" являются его "Римские элегии" - цикл любовных стихотворений, обращенныхк Христиане Вульпиус, девушке из народа, с 1806 года ставшей его законной женой.Читая эти элегии, невольно приобщаешься к безоблачному роману, перенесенномуфантазией и благодарной памятью поэта из маленького Веймара на стогны "вечногогорода". Столица языческого и христианского мира "весть о себе подает" в каждойстроке этого искусно воссозданного "римского дневника". Современный город ипредания языческой старины здесь как бы меняются местами: "поповское гнездо"кажется призрачной декорацией рядом со свободной чувственной страстью, охватившейобоих любящих, - страстью, в которой, согласно античной поговорке, "божественновсе и все человечно".Над "Римскими элегиями" Гете работает урывками с 1787 по 1790 год, но самон неизменно датировал их 1788 годом - так не вязалось их интимно-личное содержаниес новой эрой, возвещенной французской революцией 1789 года. Долгожданная, онане пробудила в поэте особого энтузиазма. Лишь гораздо позже открылась ему ееисторическая плодотворность, и все же великий-поэт и мыслитель тотчас же осознал,что отныне возможно рассуждать о смысле и цели истории человечества, толькопристально всматриваясь в происходящую на его глазах перестройку европейскогообщества.Гете, не веривший - и с полным на то основанием - в революционную готовностьнемецкого народа, видел в современности всего лишь переходный этап истории,ступень, ведущую к более достойному существованию людского племени. Однако подобнаяширота исторических воззрений у него уживалась с проповедью скромной, но плодотворнойдеятельносги, направленной на удовлетворение "требований дня". Более того, онотносился с недоверием, а порою и с неприязнью к тем, кто, не довольствуясьмалым, стремится к быстрейшему ниспровержению социального зла современности.И это несмотря на то, что он во все периоды своей жизни отнюдь не отрицал революциикак оружия для "разрешения неразрешимых конфликтов, коль скоро вся нация проникласьубеждением, что старая закваска должна быть выброшена и что впредь уже нельзямириться со старой ложью, несправедливостью и пороками".Но если Лессингу, сказавшему на склоне лет: "Неправда, что прямая линия всегдасамая короткая!" - сие отнюдь не помешало создать революционную драму "ЭмилияГалотти", то Гете открыл классический период своего творчества драмой "Ифигенияв Тавриде" (1787), в которой он ведет злосчастного брата своей героини от одержимостик умиротворению, от бунта к покорности. Ифигения спасает Ореста и его другаПилада тем, что смиренно предает свою и их судьбу в руки царя Фоанта, отказываетсяот своеволия и снимает "праведным" своим смирением древнее проклятие, тяготевшеенад ее родом. Так, в "Ифигении" праведница одерживает нравственную победу надтираном.Вслед за "Ифигенией" Гете закончил в Италии и oЭгмонта" (1788), начатого ещево Франкфурте и снова переносящего нас в XVI век. Образ заглавного героя, графаЭгмонта, схожен и двойствен при всей цельности его характера. Двойственна ипозиция, занятая им в борьбе нидерландских народов против испанских поработителей.Высокое положение испанского гранда и кавалера "Золотого руна", победы, одержанныеЭгмонтом на службе королю Филиппу II, - все, казалось бы, накрепко связывалоего с испанским двором и правительством. Но он любил свой народ и был его любимцем.Прежде всего потому, что в нем так ярко и обаятельно представлен фламандскийхарактер. Он весел, щедр, храбр и беспечен, Он умеет запросто говорить с последнимремесленником и с беднейшим крестьянином. И народ охотно приписывает ему тайноесочувствие своим нуждам, своему религиозно-повстанческому движению. А это даетлишний повод герцогу Альбе видеть в Эгмонте одного из высокородных вождей народногобунта, с которыми суровый наместник короля порешил расправиться, чтобы тем легчепокончить с мелкими бунтовщиками. Вся знать покидает Брюссель. Но Эгмонт остается.Даже настойчивые уговоры принца Оранского не могут сломить его беспечности."У меня есть чудесное средство разгладить морщины раздумья", - говорит он.. Это средство - любовь к Клерхен. Эгмонт любит в ней девушку из народа, еедушевную чистоту и бескорыстие, как любит он безотчетно и свой народ. В привычныхусловиях он, всего лишь блестящий рыцарь и храбрый генерал, едва ли бы примкнулк восставшему народу. Но всему привычному пришел конец. Эгмонт в узилище. Вгнетущем одиночестве каземата. Наутро казнь.И тут героическая эпоха выявляет его лучшее Я. Теперь ему сполна открылось,какое значение возымеет его казнь на фоне надвигающейся беспощадной борьбы егонарода за освобождение родного края от испанского ига. И Эгмонт {на фоне бессмертноймузыки Бетховена, сопровождающей его монолог, - Гете запретил исполнять этусцену иначе) с радостной отвагой идет навстречу "почетной смерти", призываясограждан бесстрашно биться за вожделенную свободу: "За родину идите в бой!За благо высшее сражайтесь, за свободу! В чем вам пример я ныне подаю!"Другое дело "Торквато Тассо" (1790), где косное общество, напротив, побеждаетмечтателя-поэта. "Тассо" еще при жизни Гете был назван "усугубленным Вертером".И действительно, любовные мучения Тассо переплетаются с социальным мотивом теснеедаже, чем в юношеском "Вертере". Тассо, обласканный при дворе герцога Альфонса,наивно полагает, что допущен в этот "избранный крут" как равный. Когда же онубеждается, что нужен княжеской семье только как "украшение придворной жизни",он в душе восстает против своих бездушных покровителей, а сознание, . что илюбимая им принцесса Леонора не видит в нем равного себе, приводит его к безумию.Финальный монолог Тассо проникнут высоким трагическим пафосом; каждый стихздесь горит и жжет. Вместе с тем Гете не дозволяет своему герою смотреть напостигшую его беду по-вертеровски - как на жестокий, ничем не заслуженный произволнебес и людей. Напротив, он дает ему осознать всю непреложность законов существующегообщества, всю тщету, все безумие своей борьбы с ним.Рядом с идеей восстания против несправедливого строя, сменившая ее в эпохуклассицизма идея "эстетического воспитания" кажется худосочно-либеральным рационализмом.Но она-то и легла в основу литературного сотрудничества Гете с Шиллером, хотьи не стремившихся к несбыточной тогда революции, но тем более к тому, чтобычеловек - под воздействием искусства - научился "и в этой грязи быть чистым,и в этом рабстве свободным", дабы в час, когда рухнет старый миропорядок, "щедрыймиг не застал бы неподготовленного поколения" (Шиллер).Как бы то ни было, но тесная дружба двух величайших поэтов приносит прекрасныеплоды: такие стихотворения, как "Прочное в сменах", "Душа мира", и другие, баллады"Коринфская невеста" и "Бог и баядера", поэма "Герман и Доротея" и, наконец,роман "Годы учения Вильгельма Мейстера" (если говорить только о Гете).Созданная в разгар борьбы Гете и Шиллера за воскрешение классической поэтики,поэма "Герман и Доротея" (1798) - отнюдь не слепое подражание Гомеру. Ее действиеразвивается эпически плавно, но вместе с тем с чисто Драматической непрерывнойпоследовательностью. Поэма подчинена ускоряющим ход событий пресловутым "тремединствам" античного театра; никогда в эпической поэме не применявшимся, чемлишний раз подчеркивается ее драматический характер.Правда, пространство, на котором протекает действие поэмы, не сужено до малыхразмеров сценической площадки: оно обнимает городок и соседнюю деревню, гдеостановились бежавшие от французов переселенцы (и вместе с ними избранница ГерманаДоротея). Это дает возможность воссоздать укромный уголок с наглядной тщательностью- то в пространстве, как широкую панораму, то во времени, какряд длительных видоизменений, открывающихся глазам юноши и его милой спутницыпо мере того, как он "по тропинке навстречу закатному солнцу" неторопливо ведетее к дому своих родителей и, уже при свете луны, спускается к городу по садовойаллее, где не знакомая с местностью Доротея, оступившись, подвернула ногу, а"догадливый парень", Милую перехватив, заключил осторожно в объятья: Грудь прижалась к груди, и щека к щеке прикоснулась. Совершенно так же и время наполняется богатейшим содержанием и выразительнойдолготою, тем более что речь идет об одном из дней глубоко драматической эпохи,а это придает времени более емкий, исторически насыщенный смысл. В действие,хотя это на первый взгляд и незаметно, вторгаются неотвратимые судьбы Францииэпохи Директории, что, по выражению Гете, "в своей совокупности возмещает Гомеровыобразы древних богов", незримых участников всемирно-исторических событий.С мягким юмором воссозданный быт провинциального мещанства, чудесная пейзажнаяживопись и высокая патетика - готовность Германа с оружием в руках отстаиватьсвою семью, свой дом и отечество от вторжения французских полчищ - сведены впрекрасное классическое целое.Гете не без гордости отмечал, что немцы (то есть он сам) впервые отобразилибюргерский мир революционной эпохи, "тогда как французы остались верны своемуклассицизму". Но он сделал большее: ему удалось достаточно отчетливо запечатлетьперелом в настроении своих соотечественников, когда во Франции после 9 термидораи казни Робеспьера, а также кровавой расправы - пулей, штыком и гильотиной -с двумя последними массовыми выступлениями парижской "голытьбы" ничто уже непрепятствовало крупной буржуазии перенести "ограбление революции", ограблениесобственной страны, также и за пределы Франции. В 1809 году Гете принимает решение написать свою знаменитую автобиографию"Из моей жизни. Поэзия и правда", внушенную мыслью, что все написанное, а главное,все неоконченные замыслы поэта должны найти себе место "под единой крышей".Ибо смерть уже не раз стучалась в двери его дома, и только беззаветная отвагаверной спутницы его жизни спасла его в 1806 году, когда Наполеон разгромил прусскуюармию, от погибели. В разграбленном и полуразрушенном Веймаре Гете обвенчалсяс Кристианой и ввел ее в ранее для нее закрытое общество."Поэзия и правда" - первая автобиография, в которой образ собственного Я нерасторжимовоссоединен с образом сверстного ему времени. Первая часть "Поэзии и правды"была закончена в октябре 1811 года, когда "звезда Наполеона" еще ярко сиялана историческом небе; вторая - в ноябре 1812 года, когда первые вести о гибелиВеликой армии на необъятных просторах России уже стали просачиваться в отдаленныйВеймар. Работа над третьей частью автобиографии совпала по времени с безнадежнойборьбой Бонапарта против европейской коалиции, с его последними победами и уженепоправимыми поражениями.Ни разноречивые слухи и неопровержимые вести с театра военных действий, нидаже грохот приближавшегося фронта не могли отвлечь писателя от упорного стремленияосуществить свой грандиозный эпический замысел. Но вот война отгремела, теперь,казалось бы, и отдаться мирному труду и завершить историю своей жизни. Но работанад "Поэзией и правдой" внезапно прерывается. Спокойствие, необходимая сосредоточенность,которые он так мужественно отстаивал в годы исторических испытаний, его покинули.Гете чувствует себя помолодевшим, обновленным. Пробужденный мудрой восточнойпоэзией Гафиза и нежданно-негаданно свалившимся на него чувством к Марианнефон Виллемер - прельстительной Зулейке его "Западно-восточного дивана", Гетевновь отдается лирическому наитию. Стихи текут, слагаются сами собой, весьмаотличные от всего, что им создавалось раньше. Восток стал для Гете не толькоисточником поэтического омоложения, поскольку он для него как поэта означалоткрытие новых областей, еще не занимавших его фантазии. Усвоив своеобычныйгафизовский язык поэзии, его искусную игру намеками, иносказаниями, двузначностьюслова, Гете мог свободно выступать против поповствующей реакции, расцветшейна развалинах наполеоновской Европы. Ты! Монах без клобука!Что ты все грозишь? Кокнуть можешь старика, Скромным сделать - шиш! (Перевод В. Левика) Гете касается в "Западно-восточном диване" самых малых и самых великих явленийПрироды и Духа, прибегая скорее к сниженному, чем к "высокому штилю". Он и насебя и свое чувство смотрит с благосклонной улыбкой мудреца, как на "феномен",подвластный - и в его случае - извечным законам мира и души человеческой.В одном из стихотворений "Дивана" Зулейка сокрушается над гибелью роз, надтем, что За флакон благоуханий, Что, как твой мизинец, мал, Целый мир существований Безымянной жертвой пал... Но не плачь! Из их печали Мы веселье извлечем. Разве тысячи не пали Под Тимуровым мечом! (пepeвод В. Левика) Такие сопоставления мимолетной горести возлюбленной с беспощадной суровостьюисторических событий - встречались ли они когда в мировой любовной лирике Запада?Необыкновенная свежесть чувств в сочетании с полной непредвзятостью впечатленийи составляет неповторимое обаяние "Дивана".Иные стихотворения этого цикла стоят в одном ряду с высшими образцами философскойлирики Гете, с такими, как "Прочное в сменах" (1802) или его "Завет" (1829).Назовем в этой связи хотя бы такие бесподобные воплощения философской мыслив поэтическом слове, как "Воссоединение" (1815) или "Блаженное томление" (1814)с его знаменитой финальной строфой - И доколь ты не поймешь: Смерть - для жизни новой, Хмурым гостем ты живешь На земле суровой. Хозяином жизни является тот, кто живет жизнью всего людского племени - в егопрошлом, настоящем и будущем, кто гостит на земле", зная, что должен ее покинуть,но от этого не перестает ее считать своим "вечным жилищем". Ибо, как сказанов "Завете": В ничто прошедшее не канет, Грядущее досрочно манит, И вечностью наполнен миг. Совсем особое место в творчестве Гете занимает его "Мариенбадская элегия"("Элегия", 1824) - удивительный отклик семидесятипятилетнего старца на своюпоследнюю любовь к Ульрике фон Левецов, вопреки радужным надеждам кончившуюсятрагически пережитым разрывом. Стройные стансы этой элегии дышат неподдельнойстрастью. Они поистине написаны человеком, стоящим над бездной, где "жизнь исмерть в борении жестоком"!5
Но обратимся к произведению, уже не раз нами поминавшемуся, - к "Фаусту" Гете."Есть высшая смелость: смелость изобретения, - так писал Пушкин, - создания,где план обширный объемлется творческой мыслью, - такова смелость... Гете в"Фаусте"..."Смелость этого замысла заключалась уже в том, что предметом "Фауста" служилне один какой-либо жизненный конфликт, а последовательная неизбежная цепь глубокихконфликтов на протяжении единого жизненного пути, или, говоря словами Гете,"чреда все более высоких и чистых видов деятельности героя". Такой план трагедии,противоречивший всем принятым правилам драматического искусства, позволил Гетевложить в "Фауста" всю свою житейскую мудрость и большую часть историческогоопыта своего времени.Самый образ Фауста не оригинальное изобретение Гете. Он возник в недрах народноготворчества и только позднее вошел в литературу - в целый ряд "книжек для народа",написанных разными авторами. Одна из них попала в руки Вольфганга Гете еще вдетские годы.В эпоху немецкого Просвещения образ Фауста, быть может, в театрализованнойобработке знаменитого английского писателя Кристофера Марло (1564-1593), привлекк себе внимание самого передового из писателей того времени, Лессинга, который,обратившись к легенде о Фаусте, первый задумал окончить драму не низвержениемгероя в ад, а громким ликованием небесных полчищ во славу пытливого и ревностногоискателя исгины. Смерть помешала Лессингу кончить так задуманную драму, и еетема перешла по наследству к поэтам "Бури и натиска". Почти все "бурные гении"написали своего "Фауста". Но признанным творцом был и остался только Гете.Гетевский "Фауст" - глубоко национальная драма. Национален уже самый душевныйконфликт ее героя, восставшего против прозябания в гнусной немецкой действительностиво имя свободы действия и мысли. Таковы были стремления не только людей мятежногоXVI века; те же мечты владели умами поколения "Бури и натиска", вместе с которымиГете выступил на литературном поприще.Гете начал работать над "Фаустом" с дерзновением гения. Сама тема "Фауста"- драма об истории человечества, о цели человеческой истории - была ему во всемее объеме еще неясна, и все же он брался за нее, полагаясь, скорее инстинктивно,чем сознательно, на прямое сотрудничество с "гением века". Как жители песчанойкремнистой страны умно и ревностно направляют в свои водоемы каждый просочившийсяручеек, всю скупую подпочвенную влагу, так Гете на протяжении долгого жизненногопути с неослабным упорством собирал в своего "Фауста" каждый пророческий намекистории, весь подпочвенный исторический смысл эпохи.Будучи драмой о конечной цели социального бытия человечества, "Фауст" ужев силу этого не историческая драма в обычном смысле слова. Это не помешало Гетевоскресить в первой части драматической поэмы, как некогда в "Геце", колоритпозднего немецкого средневековья.Начнем с самого стиха трагедии. Перед нами - усовершенствованный стих ГансаСакса, нюрнбергского поэта-сапожника XVI столетия. Гете сообщил ему замечательнуюгибкость интонаций, как нельзя лучше передающих и соленую народную шутку, ивысшие взлеты ума, и тончайшие движения чувства. В текст трагедии щедро вкрапленыпроникновенные подражания старонемецкой народной песне - "Король жил в Фуледальной...", "Что сталось со мною, // Я словно в чаду..." или надрывная песняобезумевшей Маргариты в последней картине первой части. Необычайно выразительныи ремарки к "Фаусту", воссоздающие пластический образ средневекового немецкогогорода.И все же Гете в своей драме не столько воспроизводит историческую обстановкуXVI века, сколько пробуждает для новой жизни заглохшие творческие силы народа,действовавшие в ту славную пору немецкой истории. Легенда о Фаусте - плод напряженнойработы народной мысли. Такой остается она и под пером Гете: не ломая остовалегенды, поэт продолжает насыщать ее новейшими народными чаяниями своеговремени. Подвиг Гете, творца "Фауста", в том и состоял, что он сумел соединитьпросветительскую критику с идущим из глуби веков горячим правдоискательствомнемецкого народа.Вступая в необычный мир "Фауста", надо привыкнуть к присущему этой драме обилиюбиблейских персонажей. Господь и архангелы, Мефистофель и прочая нечисть - неболее как носители извечно борющихся природных и социальных сил. В уста господа,каким он представлен в "Прологе на небе" (в котором дается завязка "Фауста"),Гете вкладывает собственные воззрения на человека - свою веру в благое разрешениечеловеческой исгории. Когда Мефистофель, прерывая славословия архангелов, говорит,что на земле царит лишь - ...беспросветный мрак, И человеку бедному так худо, Что даже я щажу его покуда, - господь выдвигает в противовес жалким, погрязшим в ничтожестве людям ревностногоправдоискателя Фауста.Мефистофель удивлен: в мучительных исканиях доктора Фауста он видит тем болеевеский залог его погибели. Убежденный в верности своей игры, черт заявляет господу,что берется отбить у него этого "сумасброда". Господь принимает вызов Мефистофеля.Он уверен не только в том, что Фауст - Чутьем, по собственной охоте ...вырвется из тупика, - но и в том, что Мефистофель своими происками лишь поможет упорному правдоискателюдостигнуть высшей истины.Тема раздвоенности Фауста, впервые походя затронутая Мефистофелем в "Прологена небе", проходит через всю драму. Но эта "раздвоенность" не имеет ничего общегосо слабостью воли или отсутствием целеустремленности. Фауст хочет постигнуть"вселенной внутреннюю связь" и вместе с тем предаться неутомимой практическойдеятельности, жить в полный разворот своих нравственных и физических сил. Фаустненавидит свой ученый затвор именно за то, что, оставаясь в этом "затхлом мире",ему никогда не удастся ни то, ни другое. Разочарованный в мертвых догмах и взастойных схоластических формулах средневековой премудрости, он обращается кмагии. На троекратный призыв Фауста является "дух земли", но тут же снова отступаетот заклинателя именно потому, что он еще продолжает рыться в жалком "скарбеотцов", питаясь плодами младенческой, незрелой науки. Фауст снова один, сновапродолжает бороться со своими сомнениями. Они приводят его к мысли о самоубийстве.Но и эта мысль продиктована отнюдь не усталостью или отчаянием; Фауст хочетрасстаться с жизнью лишь для того, чтобы слиться со вселенной и тем вернее,как он полагает, проникнуть в ее "тайну". Чашу с отравой от его губ отводитвнезапно раздавшийся благовест. Знаменательно, однако, что Фауста возвращает"земле" не ожившее религиозное чувство, а только память о детстве, когда онв дни церковных торжеств так живо чувствовал единение с народом.В живом общении с народом мы видим Фауста в следующей сцене - "У ворот". Нои здесь Фаустом владеет трагическое сознание, что и столь дорогая ему народнаялюбовь им не заслужена; что он скорее вредил народу своим лекарским искусством.Так замыкается круг: обе "души", заключенные в груди Фауста, созерцательнаяи действенная, остаются в равной степени неудовлетворенными. В этот-то миг трагическогонедовольства собой к нему является Мефистофель в образе пуделя. Неутомимый доктортрудится над переводом евангельского стиха: "В начале было Слово". Передаваяего как "В начале было дело", - Фауст подчеркивает не только действенный, подвижно-материальныйхарактер мира, но и собственную твердую решимость действовать. Более того, онуже смутно предчувствует свой особый путь действенного познания. Но ещесмутно. И это поддерживает в Мефистофеле расчет на то, что он завладеет душоюФауста. Но обольщение строптивого доктора дается ему не так-то легко. Пока Мефистофельзавлекает его земными усладами, Фауст остается непреклонным.Увлеченный смелой мыслью развернуть с помощью Мефистофеля живую, всеобъемлющуюдеятельность, Фауст выставляет собственное условие договора: Мефистофель долженему служить вплоть до первого мига, когда он, Фауст, успокоится, довольствуясьдостигнутым: Едва я миг отдельный возвеличу, Вскричав: "Мгновение, повремени!" - Все кончено, и я твоя добыча, И мне спасенья нет из западни. Тогда вступает в силу наша сделка, Тогда ты волен, - я закабален. Тогда пусть станет часовая стрелка,