Теоретические проблемы перевода


Теоретические проблемы перевода

1. Роль науки в овладении техникой и искусством перевода

Ввиду того, что перевод как деятельность является объектом исследования ряда наук (В своем труде «Перевод и лингвистика» (М., Воениздат, 1973) А. Д. Швейцер отмечает, что за последние годы возникло много школ по изучению перевода, в каждой из которых предлагается свое собственное толкование перевода и достигаемых результатов. К числу наук, исследующих проблемы перевода, А. Д. Швейцер относит лингвистику, литературоведение, психологию и этнографию.-- Прим. авт. ), было бы интересно выявить ту помощь, которая оказывается научными дисциплинами переводчику-практику. В самой общей форме эта помощь, по-видимому, находит выражение в разъяснении сущности переводческого труда, специфики выполняемых переводчиком умственных операций.

Лингвисты, к примеру, оставляя в стороне другие школы перевода, анализируют переводческие проблемы в рамках лингвистического переводоведения (язык как средство передачи информации, денотативная теория перевода, трансформационная теория перевода и т. д.) и, естественно, считают перевод лингвистической дисциплиной (Весьма подробно собственно лингвистические аспекты перевода изложены в ряде новых публикаций: в трудах В. Н. Комиссарова, и в частности в его книге «Слово о переводе» (М., «Международные отношения», 1973), в монографии Я. И. Рецкера «Теория перевода и переводческая практика» (М., «Международные отношения», 1974) и в упомянутой выше работе А. Д. Швейцера.).

Следует признать, что в лингвистическом изучении проблем перевода языковеды добились крупных научных успехов: лингвистика заложила основы теории перевода, внесла «порядок и метод» в изучение переводческих проблем, установила границы между лингвистическими и экстралингвистическими аспектами перевода и, наконец, предложила довольно точные рабочие понятия и термины, весьма успешно используемые представителями самых разных наук при исследовании процесса перевода (Так, в конце упомянутой нами работы А. Д. Швейцера «Перевод и лингвистика» приложен словарь, в котором дается толкование примерно ста основных понятий в области теории и практики перевода. -- Прим. авт.).

В настоящее время некоторые лингвисты, например Ю. Найда (См. Е. N i d a. Toward a Science of Translating. Leiden, 1964. Методологическое обоснование перевода как самостоятельной науки можно также найти в книге советского исследователя Б. Г. Таирбекова «Философские проблемы науки о переводе (Гносеологический анализ)». Баку, изд-во АГУ, 1974.) , делают попытку разработать методологические основы для самостоятельной «науки перевода» (science of translating). Хотя в работе Ю. Найды и не дается целостной теории, в ней тем не менее автор излагает ряд новых теоретических положений, которые могут лечь в основу «науки перевода». Она включает положения из области теории значения (семасиология) и теории коммуникации (психология коммуникации), а также -теории отношений между людьми (социология) и современной теории информации. Сюда же относится и идея Ю. Найды о принципе функциональной, или «динамической» эквивалентности, под которой понимается создание на языке перевода текста, восприятие которого читателем на языке перевода будет таким же, как и восприятие оригинала читателем на языке оригинала. Попытку Ю. Найды расширить число научных понятий, на основе которых должна строиться теория перевода, следует признать правильной. Ю. Найда рассуждает примерно таким образом; в настоящее время все науки с готовностью заимствуют те новые понятия, которые появляются в смежных, родственных областях. Поскольку теория перевода также представляет собой науку, то почему бы, собственно говоря, ей не обогащаться новыми понятиями из области таких смежных наук, как социология, социолингвистика, психология и этнография?

В последнее время лингвисты все чаще стали выступать с такими установками в области перевода, которые приближаются к идее более широкого толкования процесса перевода. Здесь можно, например, сослаться на «концепцию функционального подобия, согласно которой изучается информационная функция тех или иных языковых элементов подлинника и устанавливается, какие > языковые средства способны выполнить ту же функцию в переводе. Один из основателей Пражского лингвистического кружка Вилем Матезиус (Vilem Mathesius) уже в 1913 году так сформулировал функциональный подход к переводу: «...В сущности поэтический перевод должен оказать на читателя такое же воздействие, какое оказывает подлинник, пусть даже иными художественными средствами, чем в оригинале... часто те же, или приблизительно те же, средства воздействуют различно. Положение, что тождество художественного воздействия важнее использования схожих художественных средств, в особенности важно при переводе поэтических произведений» (Иржи Левый. Состояние теоретической мысли в области перевода. «Мастерство перевода», М.. «Сов. писатель»/1970, с. 415 -- 416.).

Таким образом, дальнейшее развитие современной лингвистической теории перевода, по-видимому, должно идти по пути дальнейшей разработки существующих лингвистических концепций. Об этом, в частности, писал Иржи Левый в статье, посвященной обзору лингвистических и других методов исследования перевода. Иржи Левый приводит также слова Р. Якобсона: «Мы художественно приблизимся к оригиналу тогда, когда (как, например, при переводе поэзии. -- В. К-) ... будет избрана форма, которая ... не внешне, а функционально отвечает форме оригинала». Так в лингвистике «была обоснована теория субституции стилистических средств, которую интуитивно провозгласил еще Виламовиц-Мёллендорф (U. von Wilamowitz-Moellen-dorf)» '. Эту точку зрения, как констатирует И. Левый, разрабатывают современные теоретики перевода в разных странах, и в частности польский теоретик Зенон Клеменсевич (Zenon Klemensiewicz), который утверждает: «Оригинал следует понимать как систему, а не как сумму элементов, как органическое целое, а не как механическое сочетание элементов. Задача перевода состоит не в воспроизведении элементов и структур оригинала, но в том, чтобы понять их функцию и ввести такие элементы и структуры собственного языка, которые были бы, по мере возможности, субститутами и эквивалентами равной функциональной пригодности и эффективности» (Т ам же, с. 416).

Автор труда «Слово о переводе» В. Н. Комиссаров вполне обоснованно отмечает, что с точки зрения лингвистики в исследовании перевода следует выделить три основные области: во-первых, «исследования самой сущности переводческой деятельности»; во-вторых, изучение «самого процесса преобразования текста оригинала в текст перевода, то есть изучение самого акта перевода». При таком подходе объектом исследования служат этапы процесса перевода, или, говоря теоретически, единицы перевода, то есть те единицы, которыми оперирует переводчик в своей конкретной работе, а также типы возможных преобразований этих единиц и изучение всех тех факторов, которые влияют на хо,д, и результат процесса перевода. И, в-третьих, это изучение «системы отношений, устанавливаемых между единицами двух конкретных языков при переводе». Такое изучение требует выявления общих наблюдаемых закономерностей перевода, поскольку, как отмечает в упомянутой выше работе В. Н. Комиссаров, «переводческое «приравнивание» единиц и речевых отрезков двух языков обнаруживает целый ряд особенностей смысловой структуры и механизма функционирования, которые остаются невыявленными при изучении каждого из этих языков в отдельности» (В. Н. Комиссаров. Указ. соч., с. 23.). В целях развития профессионального перевода немаловажно изучать, по нашему мнению, все указанные аспекты. Массовая практика перевода еще более подчеркивает необходимость его углубленного теоретического изучения. «... В четвертом периоде (Имеется в виду новейший период развития перевода, то есть тот, который начинается после Великой Октябрьской социалиста» ческой революции -- Прим. авт.), -- пишет П. И. Копанев, -- наука перевода становится теоретической, имеющей, кроме названных, еще и задачу описать объективным путем этапы реализации перевода и вскрыть все литературно-лингвистические, психологические и другие особенности процесса перевода, заложенные в самой природе речевого общения» (П. И. Копанев. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск, Изд-во БГУ, 1972, с 278.).

В этом свете особенно нетерпимы попытки отдельных переводчиков игнорировать завоевания переводческой теории и практики. Это ярко проявляется в позиции сторонников так называемого вольного перевода.

«Вольный перевод, -- пишет В. Коптилов, -- становится крайне агрессивным и в теории. Ничего удивительного в этом нет. Новым людям, пришедшим в перевод, теоретические рассуждения и требования кажутся какими-то «мудрствованиями лукавыми», попытками набросит лассо на необузданного мустанга по имени Талант» (См. В. Коптилов. Вдохновенная точность. «Лит. газ.», 9 авг. 1972 г., № 32. В других же случаях от «непонятного и трудного» (теории перевода) вообще предпочитают открещиваться и не только некоторые переводчики-практики. По свидетельству О. Кундзича, «как ни странно, современные литературоведы и критики не считают перевод своей компетенцией и в большинстве своем в его специфике не компетентны», (см. Олексий К у н д з и ч. Слово и образ. М., «Сов. писатель», 1973. с. 150.)).

Подобное отношение к теории перевода свидетельствует о нежелании разобраться в тонкостях переводческой деятельности. А к чему ведет такая практика? По вполне справедливым словам В. Коптилова, все это не может не приводить переводчика к «языковой небрежности и неряшливости стиля». Нам думается, однако, что вопрос не исчерпывается этим. Главным порочным моментом такой концепции, по нашему мнению, является то, что при таком подходе к переводу выхолащивается сущность мыслительных операций, выполняемых переводчиком.

Здесь же уместно хотя бы кратко отметить и недостатки буквалистского подхода к переводу. Буквализм -- это, образно говоря, другая крайность в оценке метода перевода. Буквалист считает, что точность в переводе достигается за счет буквальной передачи всех лексических и грамматических деталей текста, он нередко раболепно преклоняется перед языком оригинала, забывая о таких общекоммуникативных психолингвистических понятиях, как языковая норма, идиоматический характер речи (особенно устной), сложившиеся в ходе истории развития любого языка языковые традиции.

Но если вольный и буквальный методы перевода не могут служить руководством в деятельности переводчика, то следует ли из этого, что тем самым переводчик вообще лишен прав на индивидуальное творчество? А если нет, то тогда какими творческими правами он наделен? В какой мере он независим от автора? Или, другими словами, в какой степени он может «развертывать» свой талант, отражать в переводе свое понимание оригинала? Чтобы ответить на эти вопросы, рассмотрим следующие положения.

Наряду с лингвистическим методом исследования перевода существуют и нелингвистические школы перевода, одной из которых является литературоведческая, исследующая проблемы художественного перевода. Литературоведческий подход к переводу получил широкое развитие еще в XIX веке. «За рядом исключений, -- пишет исследователь Р. Янг, -- до XIX века история переводческой критики не производит впечатления» (Richard E. Young. Theories of Translating Poetry in Victorian England. Doct. diss. The Univ. of Michigan, 1964, p. 4.). В результате в литературоведческой школе перевода, по словам Р. Янга, «нет своих Платонов и Аристотелей», которые бы с позиций художественного перевода предложили свои критерии оценки качества и разработали свою методику исследования.

Какие же положения наиболее характерны для литературоведческого анализа перевода? Прежде всего, по-видимому, следует отметить стремление ряда исследователей .обособить художественный перевод (А. Д. Швейцер в связи с этим отмечает, что вопрос об отношении теории перевода к языкознанию и литературоведению многими исследователями перевода расценивается как один из «наиболее острых вопросов», в связи с попытками некоторых теоретиков художественного перевода приравнять лингвистическую теорию перевода к теории, в которой якобы проповедуется формализм. (См. А. Д. Швейцер. Перевод и лингвистика, Вводная часть.)). Во многих статьях литературоведческого направления явно проскальзывает мысль о том, что художественный перевод в силу его эстетических особенностей как бы отделен от других видов перевода. Так ли это на самом деле? Не исключая возможности самостоятельного развития теории художественного перевода, следует отметить его отличие от других видов перевода, которое состоит в том, что для процесса художественного перевода характерно наличие образного мышления. Гиви Гачечиладзе, известный грузинский теоретик перевода, в связи с этим писал, что «элементом текста может быть не только слово и словосочетание со своим смысловым значением, но и художественный образ, стилистический эле-' мент, ритмический элемент ит.д., то .есть элемент художественно-образной системы подлинника» (Гиви Гачечиладзе. Художественный перевод и литературные взаимосвязи. М., «Сов. писатель», 1972, с. 83.). Это очень тонкое и верное замечание. Перечисленные выше признаки как раз и составляют отличительную особенность художественной речи.

Теперь, если учесть, что процесс перевода -- это своеобразная языковая деятельность, направленная на наиболее полное воссоздание на другом языке содержания и формы иноязычного текста, то становится ясно, почему художественный перевод требует проявления особого дарования-или, как принято говорить, искусства. С точки же зрения сущности-переводческого процесса теория художественного перевода -- неотъемлемая часть общей теории. Вот что пишут по этому поводу некоторые исследователи.

А. Д. Швейцер указывает, что «задачей общей теории перевода как раз и является вскрытие тех общих закономерностей, которые присущи переводу вообще, несмотря на специфику тех или иных его разновидностей» (А. Д. Швейцер. Возможна ли общая теория перевода? «Тетради переводчика», вып. 7, М., «Международные отношения», 1970, с. 36.).

Недостаточное внимание со стороны исследователей художественного перевода к вопросу изучения типичных трудностей и закономерностей перевода нередко проявляется в игнорировании ими положений лингвистического переводоведения. Например, И. А. Кашкин (См. И. А. Кашкин. Для читателя-современника. Статьи и исследования. М.. «Сов. писатель», 1968, с. 449.) утверждал, что существующие «рецепты готовых языковых решения» мешают переводчику подходить к своей работе творчески. В чем видел И. А. Кашкин «рецепты готовых языковых решений», не ясно. Если здесь иметь в виду вклад лингвистов в разработку понятий словарных соответствий, эквивалентов и замен, то учение о закономерных соответствиях, по нашему мнению, не только йе сковывает, а, скорее наоборот, мобилизует переводчика на подлинно творческий подход к своей работе.

К понятию эквивалента, как, собственно говоря, и к любому другому научному понятию, нельзя подходить односторонне. Если, скажем, для словосочетания public figure в словаре имеется регулярный словарный эквивалент -- общественный деятель, то это не значит, что в практике перевода не может быть случаев, когда это словосочетание следовало бы перевести иначе, то есть отойти от заданного соответствия.

Никакой словарь не освобождает переводчика от учета роли контекстуальных факторов и особенностей индивидуального авторского стиля. Учет этих особенностей -- задача переводчика. В этом, собственно говоря, и проявляется его творчество. Допустим, что нам надо перевести на русский язык следующую простую фразу: Among those present were prominent public figures. Ее можно перевести так: Среди присутствовавших были видные общественные деятели. Такой перевод будет верным, поскольку словосочетание public figures, употребляемое в данной фразе, действительно во многих случаях лучше всего передать как общественные деятели. Однако в каком-то особом контексте, например при описании какого-то исторического события, видимо, будет лучше предпочесть другой вариант перевода: Среди присутствовавших были видные государственные чины. В другом же контексте, возможно, предпочтительней окажется такой функциональный перевод: общественные (или государственные) руководители (Проблема функциональных соответствий широко раскрыта, например, в работе Ю. А. Денисенко «К проблеме функциональных (переводческих) соответствий в английском языке некоторым типам русских конструкций с отглагольным именным существительным». Канд. дисс. М., 1964.).

Следовательно, возможность использования в переводе нешаблонных решений вносит элемент подлинного творчества в переводческий труд. В то же время переводчик, несомненно, может и должен широко использовать в своих переводах уже устоявшиеся языковые соответствия, какие часто можно найти в современных двуязычных словарях. Благодаря словарям при переводе всякого рода информативных, общественно-политических и других подобных материалов обеспечивается более или менее единый подход в толковании и передаче многих понятий из области политики, дипломатии, философии, права, экономики.

Взять, к примеру, политическую лексику. Может ли переводчик политической литературы игнорировать термины и понятия, уже устоявшиеся в области политики, и тем самым неоправданно усиливать роль своей личной интерпретации? Отнюдь нет. Язык политики -- это не язык художественной литературы, и здесь без терминологических соответствий не обойтись. Так, дипломатический термин charge d'affaires ad interim точно соответствует русскому временный поверенный в делах, court of last resort -- высшая судебная инстанция, the will attested and certified by a notary public -- нотариально удостоверенное завещание, appraisal of property for taxation purposes -- оценка имущества для обложения налогом и т. д.

Иногда от отдельных исследователей перевода можно услышать упреки по поводу «предписывающего характера» эквивалентов. Но где сказано о том, 'что, предписывая те или иные варианты перевода, словарь тем самым освобождает переводчика от самостоятельных поисков и решений и порой, быть может, даже от мучительного анализа текста, и, наконец, от ответственности за окончательно принятое решение? Многие профессиональные переводчики на своем опыте знают, что любой словарь в трудных случаях перевода -- это лишь отправная точка в поисках нужного соответствия. Равно как ни в одном словаре не сказано (да и не может быть сказано!), что предлагаемый составителями словаря перевод тех или иных лексических единиц (данный, кстати сказать, на основе изучавшегося в момент составления словаря материала) являет собой окончательное переводческое решение.

Стремление ряда критиков оградить художественный перевод от посягательств других школ бьет прежде всего по интересам самой теории художественного перевода.

Кратко рассмотрим некоторые современные направления в теории художественного перевода. В целом для исследователей художественного перевода характерна, по нашему мнению, «эссеистская» направленность мысли. Мы полагаем, что такой подход не вооружает переводчика-практика конкретными рекомендациями о том, как ему поступать в особо трудных случаях. Но без четкого понимания переводчиком своих задач, без знания возможных путей их решения (то есть без знания техники перевода) переводчик будет как бы обезоружен и, даже действуя самым искренним образом, может фактически подменить подлинный перевод адаптацией или парафразой, .пересказом или интерпретацией или каким-то сочетанием этих элементов. Но подлинный перевод не представляет ни одного из названных выше процессов, и между этими процессами и собственно переводом нельзя ставить знака равенства. Путать перевод с указанными выше процессами передачи иноязычной информации было бы равносильно повторению уже усвоенных исторических истин. Еще в эпоху Джона Драйдена (Фундаментальное исследование переводческих концепций Джона Драйдена можно найти в монографии William Frost "Dryden and the Art of Translation", Yale Univ. Press, 1969.), крупного английского переводоведа и критика, в соответствии с его учением перевод предлагалось делить на: м е т а ф p а з у (metaphrase), то есть на так называемый пословный, или подстрочный, перевод; и парафразу (paraphrase), представляющую собой более удобопонятное изложение текста целиком или отдельными частями («просветление текста»), сопровождаемое иногда переводческими разъяснениями (Драйден называл этот метод «переводом в широких рамках» (translation with latitude); и на имитирующий перевод (imitation), представляющий собой перевод-подражание авторскому произведению, когда переводчик как бы создает свою работу на почве оригинала, не заботясь особенно о точной передаче ни слов, ни смысла, и принимает во внимание лишь господствующий в данную эпоху эстетический вкус публики.

Имитирующие переводы особенно характерны для перевода поэзии. По мнению Б. Раффела, имитирующий перевод представляет собой не перевод, а «проникновение культуры» (cultural diffusion) (См. Burton R a f f e 1. The Forked Tongue. (A,Study of Translation Process). The Hague, 1971.). Обращаясь к такому виду перевода, переводчик стремится выразить не оригинал, а самого себя.

Наиболее известный из упомянутых методов -- метод парафразы. (Следует иметь в виду, что парафраза -- это не «перифразирование», понятие, которое соответствует английскому слову rephrasing, то есть обозначает передачу той же мысли .другими, словами и на том же языке.)

Когда говорят о подмене истинного перевода адаптацией (adaptation), то имеется в виду приведение более свободной версии, то есть такой перевод, когда переводчик отходит от текста дальше допустимых пределов. В связи с этим, например, Дж. Вейтман не без основания утверждает, что иногда переводчики лишь воображают, что они переводят в строгом смысле этого слова, тогда как фактически они «занимаются адаптацией» (J. G. Weight.man. On Language and Writing. Ldn., Sylvan Press, 1947, p. 56.). Лишь предъявляя к себе высокие профессиональные требования, переводчик начинает ясно осознавать, чувствовать, когда он полноценно и точно воссоздал «дух и букву» оригинала и когда это ему не удалось.

Подмена перевода пересказом (retelling) также часто встречающееся явление.

Наконец, иногда перевод уподобляется процессу интерпретации (interpretation), под которой, кстати сказать, можно иметь в виду не просто толкование подлинника (узкое понимание термина интерпретация), а особый вид перевода, основанный на обращении к внеязыковой действительности.

Таким образом, подлинный перевод как творческий процесс, как результат особой языковой деятельности отнюдь не укладывается в рамки приведенных выше близких, но совершенно не тождественных понятий.

В отличие от прошлых столетий, когда представление о сущности перевода складывалось на базе анализа переводов в основном классических литературных и библейских текстов, в настоящее время теория художественного перевода основывается преимущественно на результатах изучения переводов новейших произведений литературы, хотя и анализ перевода библейской литературы, судя по работам Ю. Найды, по-прежнему играет существенную роль.

В целом же из узкой области любителей-одиночек, оттачивавших с помощью перевода свое перо, чтобы пробиться в мир литературы или искавших в переводе свое «самовыражение», теперь перевод перерос в поистине массовую профессию (См. В. Н. Крупнов. Пути дальнейшего развития перевода. (Тезисы). «Билингвистические исследования функционального стиля научной и технической литературы», Баку, АзНИИНТИ 1974.). Массовая практика перевода еще более подчеркивает необходимость его углубленного теоретического изучения.

Такое изучение тем более необходимо, что существует еще много нерешенных вопросов. Один из таких вопросов -- это вопрос о позиции переводчика в процессе творчества.

По нашему мнению, ответ на этот вопрос можно найти в_той точке зрения, которую отстаивает чешский ученый-переводовед Антон Попович. По этому поводу он пишет:

«Задача переводчика состоит не только в «ассоциировании» себя с оригиналом: это приведет его лишь к «прозрачному переводу». У переводчика есть право отличаться от автора органически, (есть право) быть независимым, но лишь в той мере, в какой это нужно для передачи оригинала, то есть использовать метод воссоздания оригинала как живого произведения» (Anton Р о р о v i с. The Concept "Shift of Expression" in Translation Analysis. In: "The Nature of Translation. Essays on the Theory and Practice of Literary Translation." Bratislava, 1970, p. 80. -- Пер. авт.). Другими словами, А. Попович так же как и К. И. Чуковский, обосновывает мысль о «вдохновенной точности»: уметь почувствовать, когда и в какой мере можно удалиться от авторского текста во имя его полнокровного воссоздания -- в этой, и только в этой сфере может расцветать подлинный переводческий талант. И наоборот, бездумный разрыв невидимых, но существующих нитей, как бы привязывающих переводчика к автору, к тексту произведения, подмена перевода бесхитростным пересказом фактически приводит переводчика к «отсебятине», которая абсолютно нетерпима при переводе текстов любого жанра. Что же тогда необходимо иметь в виду, чтобы не следовать ложным установкам? Важнейшим из таких условий, по нашему мнению, должна быть уже указанная выше ориентация на то, что задачи, решаемые переводчиком, не тождественны задачам автора, хотя основу тех и других составляют элементы творческого поиска в широком смысле этого слова.

Разница между этими задачами состоит в следующем. Во-первых, творчество автора и труд переводчика не одинаковы по своему характеру: автор создает новое произведение на своем родном языке на базе своих знаний, опыта, наблюдений, переводчик же воссоздает уже готовое произведение автора на другом языке, и при этом при передаче смысловых и стилистических аспектов текста опирается на свой объем знаний и опыта.

Во-вторых, автор работает, не будучи стеснен какими-либо творческими рамками или рамками плана выражения, тогда как творчество переводчика протекает в строго обусловленных рамках (передача только того и только в том плане, как это выражено у автора).

В-третьих, авторы художественных и публицистических материалов действительно могут увлекаться своими мыслями и полностью отдаваться вдохновению. Вдохновение же переводчика, по тонкому замечанию К. И. Чуковского, «только тогда плодотворно, когда оно не отрывается от подлинника» (К. И. Чуковский. Высокое искусство. О принципах художественного перевода. М., «Искусство», 1964, с. 342.).

Далее автор, как правило, описывает события своего времени, тогда как переводчик отнюдь не всегда переводит тексты, относящиеся к той эпохе, в которую он живет. Общим для автора и переводчика является то, что психология и автора, и переводчика находится под давлением своего времени, что, в частности, находит яркое проявление в их речи и стиле.

Наконец, можно упомянуть и такие моменты: автор излагает свои мысли, следуя законам речевого строя на своем родном языке, оперируя присутствующими в его сознании и памяти представлениями и ассоциациями о различных явлениях жизни и окружающей действительности, переводчик же передает чужие мысли с иностранного языка и живет обычно в стране с иной культурой. Приведенное выше сравнение ориентации автора и переводчика показывает, что литературоведческая «заявка» на перевод на данном этапе сохраняет свой авторитет не столько в области научного раскрытия самого процесса перевода (в этом плане литературоведам предстоит еще многое сделать), сколько в области оценки влияния переводных произведений на ту или иную литературу или на развитие того или иного творческого метода, в оценке исторического значения художественного перевода, в определении влияния переводов на развитие национальных языков, а также в решении ряда других художественно-эстетических задач переводоведения, которые действительно имеют чисто литературоведческую природу.

На данном этапе было бы трудно расширить указанные рамки теории художественного перевода, поскольку еще мало изучены такие важнейшие психологические понятия, как «талант», «озарение», «интуиция», «сопереживание», «чувство языка», «художественный образ». А это, разумеется, не может не ослаблять позиции и всей теории художественного перевода. Многие ученые вполне отдают себе отчет в сложившемся положении. Так, известный украинский писатель и теоретик художественного перевода О. Кундзич откровенно признает: «Все же и теперь во многих вопросах лексики и фразеологии у нас царит путаница. Высказываются разные мнения, но чувствуется, что нет определенных критериев, не найдены общие принципы перевода (разрядка наша. -- В. К-), а между тем такая неопределенность пагубно отражается на качестве самих переводов» (Олексий Кундзич. Указ. соч., с. 32.). Эта оценка вполне справедлива и на данный момент. Именно отсутствие научно-теоретических критериев и общих принципов значительно тормозит развитие теории художественного перевода в целом.

Помимо отмеченных выше концепций нельзя не остановиться и на психологическом аспекте перевода. Психологический подход к переводу ориентирует на исследование самого процесса перевода, на изучение «человеческого компонента» в переводе, на анализ психологии выбора переводчиком тех или иных решений в трудных ситуациях. В область психологии перевода, несомненно, входят вопросы типологии двуязычия (билингвизма) и роли автоматизмов (особенно при выполнении синхронного перевода), проблемы взаимодействия мышления на разных языках, а также внутренней речи и перевода и т. д. Одним словом, проблематика психологии перевода очень обширна (Подробнее см. В. Н. К р У п н о в. О психолингвистическом анализе трудностей перевода. «Конференция по теории и практике научно-технического перевода». Л., Ленинградское областное правление научно-технического общества машиностроительной промышленности, 1968. В этой работе автор дает список психолингвистических тем перевода. К сожалению, многие из этих тем еще недостаточно освещены в литературе и требуют специального научного исследования.).

Вопрос исследования психолингвистических аспектов иноязычной речи и перевода ставится не впервые. Убедительным доказательством эффективности истолкования перевода как функции двуязычия служат труды В. А. Арте-мова, Л. С. Бархударова, Б. В. Беляева, Е. М. Верещагина, И. А. Зимней, И. В. Карпова, В. Н. Комиссарова, А. А. Леонтьева, 3. А. Пегачевой, М. С. Роговина, Я. И. Рецкера, Г. В. Чернова, А. Д. Швейцера и многих других советских исследователей. Работы этих авторов обогатили науку в раскрытии явлений языка, речи и перевода.

Так, в «Конспекте вводных лекций по курсу ,, Психология перевода"» В. А. Артемов (См. В. А. Артемов. Конспект вводных лекций по курсу «Психология перевода». М., изд. МГПИИЯ имени М. Тореза, 1969. См. также работу Б. А. Бенедиктова «Психология овладения иностранным языком», Минск, «Вышэйшая школа», 1974.) показывает, что в настоящее время непреложная истина состоит в том, что психологическое изучение всех аспектов коммуникации, то 'есть собственно языка, речи, мышления и поведения, позволяет раскрыть психологическую природу речи и языка, определить правила общения посредством языка и другие закономерности, реализуемые переводчиком в процессе своей работы. К этому выводу подводят нас и те тенденции, которые проявляются в развитии современной психологии обучения иностранным языкам за последние годы.

В отличие от сугубо лингвистической и литературоведческой концепций перевода психологическое толкование перевода шире, оно выходит за рамки обычного сравнения и анализа языков и языковых средств. Исследователь-лингвист А. Д. Швейцер в статье «Возможна ли общая теория перевода?» дает, по существу, психологическую оценку переводу и первоочередным считает решение вопроса о том, «можно ли строить теорию общего перевода, исходя только из формально-структурных или художественно-эстетических критериев. Думается, что такой подход к проблемам общего перевода всегда будет однобоким и не сможет дать исчерпывающей объективной картины тех процессов, которые принято относить к переводу» (А. Д. Швейцер. Возможна ли общая теория перевода? с. 36.). Такой же позиции, как показано ниже, придерживаются и психологи.

Следует признать, что на данном этапе психологическая концепция перевода еще только зарождается, поэтому среди психологов и лингвистов нет пока единства мнений даже в отношении содержания понятия «психология перевода». Так, исследователь-лингвист А. В. Федоров в книге «Введение в теорию перевода» (1953) относит к области психологии перевода определенный психический творческий процесс. В последнем же издании своей книги о психологии перевода А. В. Федоров упоминает лишь вскольз. Он пишет: «Психология перевода также имеет дело с отношением языка к мышлению, с языковыми образами» (А. В. Федоров. Основы общей теории перевода. М., «Высшая школа», 1968, с. 23.). Языковед Р. Пернес видит психологические моменты перевода в самом процессе научения иностранному языку. Он пишет:

«...В отношении учения о переводе, с другой'стороны, по-видимому, следует учитывать факты подлинного процесса усвоения языка: отсюда -- более психологический подход»(R. Bon De S о u s a Pernes. Categories, Translation, and Linguistic Theory. Doct. diss. Princeton Univ., 1966, p. 55. -- Пер. авт.). Психолог Б. В. Беляев считал, что главной проблематикой психологии перевода является изучение психологических особенностей мышления на родном и иностранном языках и вопросы реализации этих особенностей в переводе.

В статье «Психологический анализ процесса языкового перевода» Б. В. Беляев писал: «Самой главной и основной стороной человеческого общения с помощью языка является то, что часто называют внутренней или смысловой стороной речи, а также и ее смысловым содержанием. Это смысловое содержание, то есть те мысли, которые внешне выражаются средствами того или иного языка, и есть тот «предмет перевода», который следует иметь в виду, когда ставится вопрос о том, что же именно переводится. Следовательно, строго говоря, переводятся не слова, а выражаемые ими понятия и суждения, не тексты, а содержащиеся в них мысли и рассуждения.

Возможность перевода с одного языка на другой нужно понимать поэтому как возможность выражения одних и тех же мыслей средствами двух разных языков. Для процесса перевода с психологической точки зрения характерно переключение мышления человека с одной языковой базы на базу другого языка. А отсюда следует, что языковой перевод нужно считать не особым видом речевой деятельности человека, а особым мыслительным процессом, который лишь основывается на речевой деятельности, но особого вида речи не образует» (Б. В. Беляев. Психологический анализ процесса языкового перевода. «Иностранные языки в высшей школе», вып. II, М., Росвузиздат, 1963, с. 162. (См. также монографию Б. В. Беляева «Очерки по психологии обучения иностранным языкам», М., «Просвещение», 1965, с. 149 -- 161.)).

И. В. Карпов, (См. И. В. Карпов. Психологическая характеристика процесса понимания и перевода учащимися иностранных текстов. «Вопросы теории и методики учебного перевода», М., Акад. пед. наук РСФСР. 1950.) в своих работах относит к психологии перевода изучение ступеней перевода, а 3. А. Пегачева -- анализ смыслового содержания предложения и особенность восприятия и понимания иноязычной речи. Особенно большие возможности в раскрытии психологических закономерностей перевода 3. А. Пегачева усматривала в устном переводе. «При устном, в частности при синхронном переводе, -- писала 3. А. Пегачева,-^ перед переводчиком стоит много чисто психологических трудностей. Основные из них следующие: 1) одновременное слушание и говорение, 2) переключение с системы одного языка на систему другого, 3) возможность лишь однократного восприятия, 4) ограниченные возможности короткой памяти. 5) различные помехи восприятия (темп; восприятие на слух речи, построенной по законам письменной речи; нелогичность речи оратора и т. д.). Естественно, что навык перевода может быть образован успешно и в наиболее короткий срок лишь при условии постепенного и последовательного подключения и последующего исключения трудностей. На каждом этапе обучения перед студентом должна быть поставлена задача преодоления какой-то одной трудности при возможном устранении всех остальных» (3. А. П е г а ч е в а. Некоторые психологические вопросы обучения устному переврду. «Бюллетень коллоквиума по экспериментальной фонетике и психологии речи», № 2, М., изд. МГПИИЯ имени М. Тореза, 1959, с. 128.).

Психологическая проблематика перевода, указанная 3. А. Пегачевой, получила дальнейшее развитие в трудах ряда советских психологов. Некоторые психологические особенности синхронного перевода исследованы, например, в докторской диссертации Б. А. Бенедиктова (См. Б. А. Бенедиктов. Общие и темпоральные особенности устного перевода и владения языками. Докт. дисс. Л., 1972. Тому же вопросу посвящена и работа А. Ф. Ширяева, в которой вопросы синхронного перевода рассматриваются, правда, с лингвистической точки зрения. (См. А. Ф. Ш и р я е в. Синхронный перевод с французского языка. Канд. дисс. М., 1973.)). Проанализировав вопрос замен как между языками, так и внутри одного языка, автор пришел к выводу о том, что осуществление замен в переводе происходит не только на основе нормативных соответствий, но и несет на себе отпечаток опыта самого переводчика. Более того, замены, производимые внутри одного языка, отличаются от двуязычных замен, поскольку теория закономерных соответствий нацеливает на воспроизведение мыслей оригинала на языке перевода, или, другими словами, двуязычные замены при переводе направлены на решение чисто профессиональных задач. Б. А. Бенедиктов указывает, что одноязычный перевод (то есть толкование на одном языке, например на родном, того или иного понятия) может присутствовать в составе «двуязычного перевода» в качестве его компонента. В работе Б. А. Бенедиктова раскрываются также многие другие психологические аспекты синхронного перевода.

Оригинальную психологическую трактовку синхронного перевода можно найти в статье И. А. Зимней и Г. В. Чернова. Авторы установили, что «время совпадающего звучания двух источников составляет в среднем около 70% времени общего звучания (за вычетом пауз), находясь в пределах от 51 до 82%; ...что время «чистой» одновремен-

Несостоятельность теорий, отрицающих возможность адекватного перевода

Решение вопроса о трудностях перевода в психолингвистическом плане непосредственно связано с решением вопроса о взаимодействии языка, мышления и ориентации переводчика. Позиция исследователя в этом важном и сложном вопросе во многом определяет его понимание переводческого процесса и соответствующее решение переводческих трудностей. Так, если исследователь перевода считает, что мышление всех людей имеет универсальный, общечеловеческий характер, то он будет понимать переводческие трудности в одном плане. Если же он будет полагать, что в мышлении людей, пользующихся различными языками, имеются существенные различия, то в работах такого исследователя процесс перевода и проблема трудностей будут освещаться совершенно по-иному. Развивая далее этот тезис, можно утверждать, что суть вопроса упирается не просто во «взаимонепонимание сторон», а в решение проблемы познания мира, связанной с различием мировоззрений. По этому поводу А. В. Федоров в своем труде «Введение в теорию перевода» отмечает, что именно этим и объясняется ожесточенность происходящих споров по вопросам переводимости. К сожалению, А. В. Федоров не приводит достаточно веской аргументации, которая бы вскрыла всю несостоятельность теории «невозможности перевода» (В последнем издании своей книги А. В. Федоров посвящает этому вопросу целый раздел: «Уточнение вопроса о переводимости и принцип полноценного (адекватного) перевода», см. «Основы общей теории перевода», е..144--154.)

Условно говоря, нигилистов, отрицающих возможность адекватного перевода, можно разделить на две группы. К первой группе относятся нигилисты из числа «традиционалистов», которые видят в самом акте перевода не более не менее как предательство по отношению к «духу языка». («Traduttori -- traditori!» «переводчики--предатели» -- гласит классическое изречение этой школы.) Исследователь Пауль Гюнтер (Р. F. G e u n t h e г. Faithful Ugliness or Faithless Beauty: the Translator's Problem. In: "The German Quarterly" XXXV, Nov., 1962, p. 504) цитирует следующие слова одного немецкого переводчика, который долгое время переводил Гомера, а затем, разочаровавшись в своей работе, пришел к такому неутешительному выводу: ,,Lieber Leser, lerne Griechisch und werf meine Obersetzung ins Feuer!" («Дорогой читатель, выучи греческий язык, а мой перевод предай огню»). Что и говорить -- оригинальное решение! В прошлом, когда наука о языке и речи была еще только в стадии становления, «ниспровергать» перевод было гораздо легче. Высказанный в свое время В. Гумбольдтом тезис о том, что язык народа есть его дух и его дух есть его язык, впоследствии послужил ему основанием для другого вывода, а именно, что весь перевод представляет собой попытку достичь невозможного. Наряду с В. Гумбольдтом, как известно, такой же точки зрения на перевод придерживались и другие немецкие философы -- Г. В. Лейбниц. А. Шлегель. К отрицанию возможности преодолеть трудности перевода В. Гумбольдт и его сторонники пришли, по-видимому, потому» что они, в конечном счете, в своеобразии каждого языка видели как бы непроницаемую стену.

Вторая группа теоретиков-нигилистов в области перевода представлена теми логиками и языковедами, которые пытаются обосновать свою точку зрения с помощью философских воззрений. К такой категории исследователей-теоретиков следует отнести У. Квайна (Cм. W. Q u i n е. Word and Object. N. Y. and Ldn., 1960) и Б. Уорфа (См. Benjamin L. W h о г f. Language, Thought and Reality. Selected Writings of B. L. Whorf. Cambridge and N. Y., 1956.). Концепции обоих авторов, в конечном счете, сводятся к попытке доказать, что полноценный перевод с одного языка на другой якобы вообще невозможен ввиду расхождения выразительных средств разных языков. Эту идею У. Квайн подкрепляет своей гипотезой о допустимости в ряде особо трудных случаев нескольких истолкований оригинала. Отсюда и его вывод о неопределенности процесса коммуникации вообще и, следовательно, о неопределенности перевода, поскольку переводчик, выступая в качестве истолкователя смыслового содержания оригинала, из-за этой неясности всегда будет по-разному толковать и, стало быть, переводить текст.

О неубедительности такой позиции говорит научно обоснованная критика в адрес подобных теорий. Лишь в последнее время появился ряд докторских диссертаций, посвященных развенчиванию теории нигилизма в переводе, не говоря уже о многочисленных научных статьях и монографиях по этому вопросу. Говард Дармштадтер в своей докторской диссертации (См. H. Darmstadter W. V. 0. Quine on Translation. Doct. diss. Princeton Univ., 1967.) с помощью научных лингвистических, психологических и логических доводов доказывает ложность тезисов У. Квайна. Не будем здесь повторять критические доводы и логико-математические выкладки Г. Дармштадтера. Сошлемся лишь на основные тезисы У. Квайна, в которых, как указывает Г. Дармштадтер, У. Квайн пытается доказывать невозможное. Согласно точке зрения У. Квайна, для любых двух языков будут, по крайней мере, две различные системы перевода, которые будут «представлять предложения одного языка в предложениях другого». Причем, указывает У. Квайн, обе такие системы перевода не только будут отличаться друг от друга в деталях, но и по существу. Так У. Квайн «обосновывает» свой тезис о неопределенности перевода (indeterminacy of translation). В основе тезиса У. Квайна лежит, следовательно, анализ тех методов, которые мог бы использовать переводчик при переводе с какого-то неизвестного языка. Г. Дармштадтер указывает, что, для того чтобы читатель смог поверить У. Квайну, последнему прежде всего надо проиллюстрировать те методы перевода, которые может использовать переводчик при переводе предложений. Путем ряда логических доказательств Г. Дармштадтер последовательно, пункт за пунктом, показывает неубедительность и шаткость доводов У. Квайна.

С. Н. Вейссман (См. S. N. W e i s s m a n. Foundations of a Theory of Transla-tion for Natural Languages. Doct. diss. The Columbia Univ., 1965.) в своей докторской диссертации, написанной в чисто философском плане, также посвящает один раздел доказательству несостоятельности тезисов У. Квайна. Нельзя не согласиться с риторическим вопросом С. Н. Вейссмана о том, что же побуждает У. Квайна отрицать возможность того, что вот уже на протяжении многих веков осуществляется на практике? Если учесть логическую перенасыщенность доводов У. Квайна, а так-же его увлечение абстрактными формулировками, далекими от повседневной теории и практики перевода, то вновь убеждаешься в справедливости вывода С. Н. Вейссмана, считающего, что «наилучший выход из этого парадокса -- сделать предположение, что, рассматривая «радикальный перевод», У. Квайн, по сути дела, рассматривает отнюдь не перевод, а что-то совершенно иное...»(S. N. W e i s s m a n. Op. cit., pp. 255--256.).

Наконец, из новейших работ по этому вопросу следует отметить вышеупомянутую работу Р. Пернеса «Категории, перевод и лингвистическая теория» (См. R. Per n es. Op. cit. ), большая часть которой также посвящается критике псевдонаучных концепций У. Квайна и Б. Уорфа, и докторскую диссертацию Джона М. Додана «Перевод и значение» (См. J. M. D о 1 a n. Translation and Meaning. An Examination of Quine's Translational Indeterminacy Hypothesis. Doct. diss. Stanford Univ., 1969.). В своей работе Дж. Долан, в частности, показывает, что теория У. Квайна в значительной степени строится на отрицании синонимии как таковой, поскольку У. Квайн, играя на теоретической неразработанности проблем синонимии, фактически сбрасывает со счета и ту «рабочую» синонимию, которой мы неизменно пользуемся в повседневной речи.

В отличие от логика У. Квайна подход к переводу Б. Уорфа строится не на абстрактных логических рассуждениях, а на неправильном толковании взаимоотношений между языком и мышлением. И. И. Ревзин и В. Ю. Розенцвейг, анализируя концепцию Б. Уорфа, отмечают, что она «сближается с мыслью о непроницаемости языков»(И. И. Ревзин, В. Ю. Розенцвейг. Основы общего и машинного перевода. М., «Высшая школа», 1964, с. 70.). Отстаивая концепцию непроницаемости языков, ее сторонники защищают свою позицию ссылками на то, что реальный мир якобы совершенно по-разному воспринимается людьми, говорящими на разных языках. Рассуждающие таким образом теоретики перевода неправильно интерпретируют существующие взаимоотношения между внешним миром, языком, речью, сознанием, мышлением и поведением.

Так, например, рассуждая в том плане, что по-русски определенное явление природы после грозы известно под названием радуга, то есть «радужная дуга», по-английски rainbow, дословно -- «дождевая дуга», по-французски arc-en-ciel -- «дуга в небе», по-немецки Regenbogen -- «дождевая дуга», а на амхарском языке kest demena -- «дуга облака», сторонники точки зрения Б. Уорфа делают вывод, что каждый народ на своем языке по-своему «видит» мир и соответственно по-своему мыслит и истолковывает различные объективные явления.

Увлекаясь «прасмыслом» и «словообразами», сторонники концепции Б. Уорфа забывают о социальной природе речевого общения. Они игнорируют тот факт, что слова, употребляемые в речи, выступают в присущих им современных значениях. Ф. Энгельс писал о подобных увлечениях псевдосемантикой следующее: «Слово религия происходит от геligare (связывать -- Ред), и его первоначальное значение--связь. Следовательно, всякая взаимная связь двух людей есть религия. Подобные этимологические фокусы представляют собой последнюю лазейку идеалистической философии. Словам приписывается не то значение, какое они получили путем исторического развития их действительного употребления, а то, какое они должны были бы иметь в силу своего происхождения» (К. Маркой Ф.Энгельс. Соч. Изд. 2-е. М., Госполитиздат, 1961, т. 21, с. 293.). Подчеркивая «проясняющую» роль словоупотребления в речи, Ф. Энгельс, однако, отнюдь не имеет в виду, что слова вообще лишены внутреннего образа. Этимология некоторых слов легко прослеживается по их корням и вполне соответствует современному значению слова. Ф. Энгельс обращал внимание на принципиальное различие между этимологической основой слова, которая передается в значении слова, и всякими необоснованными ссылками на прасмысл. Конечно, процесс приобретения словом новых значений, перехода слов в иной лексический пласт (например, из сленга в разряд общеупотребительных слов) происходит не сразу, не в один день или год. Следует также указать, что в концепции Б. Уорфа, в основе который лежит идея «непроницаемости» языков в связи с особым видением мира каждым народом, не учитывается сама социально-коммуникативная природа общения посредством языка. Именно на этот момент обращает свое внимание Р. Браун в своей работе «Слова и вещи» (См. Roger Brown, Words and Things. Glencoe, 1958,). В главе «Лингвистическая относительность и детерминизм» Р. Браун весьма убедительно доказывает неприемлемость теории Б. Уорфа и подчеркивает, что в силу общесоциального характера приобретаемых человечеством знаний названия различных предметов и явлений составляют в разных языках основную часть словарного фонда. Этот словарный фонд главным образом и используется в языке. Следовательно, резюмирует Р. Браун, между различными языками существует взаимная переводимость (mutual translatability) (I b id., p. 232.).

Р. Браун заявляет, что нет никаких оснований предполагать, что «взгляд на мир» индейца иной, чем миропонимание американца, а миропонимание американца и немца принимать за одно и то же, несмотря на существенные различия в данных языках. Мы вполне согласны с выводом Р. Брауна о том, что «различия в материальной культуре и социальных обычаях отнюдь не ведут к различию в психологии человеческого познания» (I b i d- p. 233,). Кроме того, Р. Браун выступает против метода буквализма как приема доказательства различия в мышлении людей под влиянием языков и предлагает «переводить свободно». Это совершенно справедливое замечание, если учесть, что буквальный перевод является особым видом учебного перевода, предназначенного для узконаправленных (учебных) целей, и ни в коей мере не отвечает требованиям адекватного (профессионального) перевода. И, наконец, последний довод Р. Брауна сводится к тому, что наличие в том или ином редком языке особых слов, для перевода которых на другие языки необходимо строить целые фразы, показывает ту большую, быть может, особую роль, которую эти явления играют в жизни данного народа. Кроме того, здесь очевидно и то, что нельзя автоматически сводить слова-понятия в одном языке к отдельным словам в другом.

В языке каждого народа в силу ряда особых исторических, географических или этнографических условий некоторые области материальной или духовной сферы жизни представлены соответственно большим или меньшим числом слов и слов-понятий и разной степенью их классификации.

Для целей объяснения перевода, однако, важно не забывать тот факт, что в целостном высказывании отдельные категориальные различия как бы нейтрализуются. В английском языке в США, к примеру, для передачи понятия «автомашина» используется много сугубо американских слов. Это такие слова, как limousine, sedan, hardtop, compact, convertible, station wagon и т. д.. которых может и не быть в другом языке. Но разве это означает, что данные понятия нельзя передать в целостном высказывании? Отнюдь нет. С другой стороны, в эскимосском языке, скажем, гораздо больше слов, характеризующих свойства снега, чем в английском языке. Спрашивается, следует ли из этого, что если в каком-то определенном языке нет тех или иных слов-понятий, то они вообще невыразимы на другом языке? Ответ надо дать отрицательный: в случае необходимости, на каком бы языке люди ни говорили, они вполне могут выделить и передать на своем языке семантические признаки предметов и явлений действительности.

Таким образом, при рассмотрении вопроса о фактическом или потенциальном развитии лексики национального языка, следует иметь в виду, что новые слова и понятия появляются в языке не только тогда, когда в том уже возникла реальная необходимость (хотя такой способ и является обычным способом новообразований), но иногда и просто в результате определенного эмоционально-психологического воздействия или в результате словотворчества писателей, поэтов, журналистов, специалистов в области науки и техники, переводчиков. По нашим наблюдениям, такое воздействие бывает двух видов -- произвольное и непроизвольное. Рассмотрение вопроса о развитии национальной лексики, таким образом, вплотную подводит нас к выявлению самой природы слова, и прежде всего коммуникативных особенностей слова с точки зрения перевода. Этому вопросу и посвящается следующий раздел.

3. Природа слова и перевод

Под социально-коммуникативной способностью слова мы имеем в виду способность слова функционировать в речи в качестве неотъемлемого компонента общего процесса коммуникации. Попадая в разные речевые ситуации, слово получает и несет определенную социально-коммуникативную нагрузку. Эта нагрузка не распределяется равномерно на все слова. Оперативно используемое нами в разговорной или письменной речи количество слов несравнимо меньше, чем их общее число. Этот запас известен в методике обучения иностранным языкам под названием «речевой актив»".

К переводу сообщений и устному (синхронному, последовательному) переводу этот вывод имеет самое прямое отношение. Для переводчика важно хорошо знать наиболее употребительны ев речи слова и их часто реализуемые значения. Вот один весьма примечательный факт. По свидетельству Г. Уоррела (Н. R. W а г г е 1. A Science of Human Behaviour. Cleveland, 1962, p. 157.), 500 наиболее часто употребляемых в английском языке слов имеют, по меньшей мере, 10 тыс. постоянно реализуемых в речи значений. Переводчику, таким образом, прежде всего следует обращать внимание на многозначную природу слова. Именно этот факт и создает неисчислимое количество трудностей для исследователей машинного перевода, так как они не в состоянии втиснуть в прокрустово ложе своего «словаря-программы» все поистине безграничное многообразие оттенков человеческих мыслей, чувств и ассоциаций, которые по-настоящему может понять и оценить только творчески мыслящий человек. Образно говоря, контекст является своего рода фильтром, который всякий раз играет свою особую роль, проясняя и конкретизируя значение слова, создавая вокруг него определенный круг ассоциаций. В справедливости данного суждения приходится убеждаться особенно при переводе таких слов с широкой полосой значений, как facilities, background, amenities, community, development, care, welfare, intelligence, identification, rehabilitation, institution, gap.

Интересно отметить, что интенсивное развитие словарного состава английского языка в США и Англии за последние годы объясняется не столько развитием новых областей науки и техники, появлением новых терминов, изобретений и технологических процессов -- традиционный способ обогащения языка, -- сколько за счет проникновения в английский язык слов-понятий и названий из области рекламы, «массовой культуры» и других сфер.. Остановимся на этом явлении подробнее.

Каждому известно, что в жизни любого общества постоянно возникают все новые, непредвиденные ситуации и явления, а вместе с ними появляется и необходимость их языкового описания. Описания всего нового можно достигнуть или путем создания новых слов, или путем использования старых, но уже в новых значениях. Следовательно,. неизбежно приходится нарушать установившуюся в речи: нормативность в употреблении некоторых слов. Теперь,. если учесть, что наша речь в значительной мере состоит из. готовых форм (клише), то случайная удачная аномалия, некоторое нарушение норм грамматики, нестандартное, оригинальное построение фразы -- все это неизбежно привлекает к себе внимание, а сама новизна таких слов или фраз. способствует их распространению в языке.

Экспериментирование с языком особенно усилилось в. последние годы в США. По нашему мнению, на языке американской рекламы легче всего можно показать ту вполне очевидную, но часто забываемую нами истину, что для переводчика способ реализации речевого акта является не менее важным, чем сама передача смыслового содержания. На этот факт уже давно обратили внимание советские и зарубежные исследователи (См. научно-популярную брошюру А. А. Леонтьева «Языкознание и психология», М., «Высшая школа», 1966, с.,51 -- 54. В этой брошюре автор обращает внимание на еще не изученные «резервы» языка рекламы в области намеренного воздействия на поведение человека. См. также М. Pei, "The Wonder World of Advertising",. in: "Double-Speak in America", N. Y., 1973, и монографию «Психолингвистические проблемы массовой коммуникации», М., «Наука», 1974.). За счет каких же факторов в языке рекламы появляются все'новые и новые слова? Во-первых, это искусственное создание рекламных названий для товаров. По свидетельству М. Пей, ежегодно Патентное бюро США регистрирует более 20 тыс. фирменных названий (brand names). Некоторые из этих названий оказываются настолько удачными, что впоследствии быстро попадают в словарный состав языка. Примером могут служить такие теперь уже узаконенные в английском языке слова, как scotch tape -- клейкая лента, скоч, cellophane -- целлофан, nylon -- нейлон, linoleum -- линолеум, thermos -- термос. В языке рекламы во многих случаях новые слова представляют собой намеренно искаженное написание или произношение общеизвестных английских слов: secureance (вместо security), flavoritic (вместо flavorful), wheaties (вместо wheat), friskies (вместо frisky), mony (вместо money), cornfetti (вместо confetti) или искусственное образование таких слов: hydramatic, fordomatic, ultramatic, dippity-do, systemetrics, Versitron, adaptronics, longetro-nics, technigraphics. Во-вторых, чтобы вызвать большее доверие к изделиям фирм, в качестве названий товаров нередко используются имена исторических деятелей: Веn Franklin -- карандаши, Lincoln -- ткани, Martha Washington -- косметические изделия, Robert Burns -- сигары.

Мифология также является одним из источников многих рекламных названий: Trojan -- одеяла, Pandora -- женское белье. Следует отметить, что подобные же тенденции развиваются и в рекламном языке других стран. Например, советская реклама также широко использует искусственно придуманные слова-названия: пистоль (порошок для чистки), посудомой, самоблеск и т. д.

Подобная практика наименования предметов используется не только в рекламе, но и в науке и технике. Ср.:

Apollo -- «Аполлон» (космический корабль), Blue Scout -- «.Блу Скаут» (ракета-носитель), Janus -- «Янус» (пилотируемый космический корабль), Gemini -- «Джеминай» (космический аппарат).

Нередко рекламные слова-названия заимствуются из лексики общеобиходного словаря. В отличие от специальных исторических, мифологических и других подобных названий слова-названия, заимствованные из обычного словаря, обладают тем преимуществом, что они всем хорошо известны. Вот ряд примеров такого плана: Arrow -- рубашки (от слова arrow -- стрела). Carnation -- .молоко (от слова carnation -- гвоздика). Иногда для тех же целей заимствуются иностранные слова: Antonio у Cleopatra -- сигары, Richelieu -- драгоценности.

Многие слова-названия, используемые в языке американской рекламы, представляют собой специально «изобретенные» слова: spic and span -- средство для чистки.

Наконец, следует отметить, что многие фирменные и рекламные названия изделий были специально придуманы так, чтобы уже само название давало исчерпывающую характеристику особенностей рекламируемого товара: Kools-ментоловые сигареты (уже в названии передается идея прохлады), endurance -- масляные краски (в названии подчеркивается стойкость красок).

В-четвертых, в языке рекламы существует множество сокращенных слов-названий: вместо полного названия Coca-cola (напиток «кока-кола») американцы просто говорят Coke, вместо Lucky Strikes (сигареты) -- luckies, вместо Chevrolet (модель автомашины) Chevy, вместо Budweiser (пиво) -- Bud.

Разумеется, подобное пристрастие американцев к сокращениям берется на вооружение специалистами США в области рекламы. В последнее время в американском варианте английского языка появилось множество кратких слов.

Грамматические особенности языка рекламы крайне своеобразны. В языке рекламы грамматика как бы уходит на второй план, поскольку главное в рекламе -- достижение смыслового и эмоционального эффекта. Сравнительная степень в языке рекламы вопреки нормам грамматики может оказаться, и часто действительно оказывается, без сравнения: в радио- и телерекламах постоянно можно слышать фразы типа -- this (product) is faster, better, longer, stronger. Более того, иногда в таких случаях используются сравнительная и превосходная степени даже у существительных, хотя, согласно грамматическим правилам, степень сравнения у существительных совершенно невозможна: coffee-er coffee, it's the peanuttiest butter, it's the macaroniest taste.

Очень часто в языке рекламы используется превосходная степень, а также другие определения-стереотипы. Продукция в рекламных объявлениях в США неизменно рекламируется как «наилучшая». Вот стереотипный набор эпитетов непомерного восхваления: the best -- наилучший, America's best -- лучший товар во всей Америке, America's only -- только в Америке и т. д.

Новшества можно найти не только в сфере употребления рекламных слов-названий, но иногда преднамеренно ломается и сама структура предложения. Buy the now car! -- Покупайте современный автомобиль! You've got the now lookl -- Вы выглядите модно! She's got the now hair-do! -- У нее самая модная прическа! Здесь наречие now несколько необычно употребляется вместо необходимого прилагательного modern. Или еще пример: Us Toreyton,smok-ers would rather fight than switch. -- Мы, кто курит сигареты Торитон, скорее будем драться, чем перейдем на другую марку. Здесь us употребляется вместо we. В ряде случаев подобная ломка речевой нормы приводит к появлению весьма оригинальных конструкций. Несомненно, что количество рекламной лексики возрастало бы в еще больших темпах, если бы она всегда была достаточно понятной. Однако, учитывая искусственный характер таких новообразований, не удивительно, что они обычно оцениваются как слова с низкой коммуникативной способностью.

Чтобы повысить коммуникативную способность рекламной лексики, в языке американской рекламы используются крылатые слова, поговорки, фразеология типа: is as an apple of one's eye -- как зеница ока, after his own heart -- no душе, bag and baggage -- со всеми пожитками, wild-goose chase -- скачки на лошадях гуськом.

Вопрос о том, насколько эффективны рекламные клише с точки зрения их воздействия на человека, пока еще остается открытым. Следует признать, что наряду с сомнениями в оценке их воздейственной силы имеются и положительные суждения на этот счет. Так, Е. Л. Лагеруолл по этому поводу пишет: «В борьбе с неврозом клише во многих случаях мы находим такое лекарство, которое хуже болезни. Те замены, которые мы ищем вместо оборотов типа холодный, как лед -- as cold as ice, не употребляются столь же свободно в языке по той простой причине, что в других > употребляемых нами фразах нет той же образной Бездейственности. Следовательно, необходимо обновлять старые слова и фразы, которые, подобно фольклору, завещаются от одного поколения другому» (Е. L. L a g e r w a 1 1. What's So Bad About Cliches? In:"Advertising Agency", Nov. 1953. p. 108. -- Пер. авт.).

М. Борисова (М. Борисова. Муки слова. «Лит. газ.», 1971, №29.) в статье «Муки слова» утверждает, что клише сохраняют свою экспрессию. Она обращает внимание, в частности, на то, что в общенародном языке штампами становятся именно те обороты, которые сперва были примерами удачных находок, оригинальных лексических построений. В связи с этим, полагает М. Борисова, следует считать малоубедительным тезис о том, «будто устойчивые словосочетания самой своей повторяемостью исключают эмоциональное их восприятие».

Использование экспрессивных речевых штампов в языке рекламы США подтверждает слова М. Борисовой. Более того, составители массовых рекламных текстов, лозунгов, заголовков, повторов, каламбуров как раз и стремятся к тому, чтобы фирменное название, продукции служило своего рода условным рефлексом и автоматически вызывало в сознании читателя соответствующий образ.

Таких фраз-клише в современной рекламе США буквально необъятное количество. Приведем лишь несколько примеров.

Рекламная фраза-клише на английском языке (в США)

Область и предмет рекламирования

Примерный перевод на русский язык

Good to the Last Drop.

Ask the Man Who Owns one.

Fresh-up with Seven-up.

Coke is the real thing.

Put a tiger in your tank!

Come alive! You're in the switched-on generation!

Кофе фирмы «Maxwell House»

Автомобиль марки «Packard»

Напиток «Seven-up»

Напиток «Соса-cola»

Бензин (разных фирм)

Обращение к «человеку с улицы»

Вкусный до последней капли.

Спроси (об этой автомашине) человека, у которого она уже имеется (подразумевается положительная оценка качеств такой автомашины)

Освежитесь (напитком) «Севен-ап».

«Кока-кола» -- стоящий напиток.

Заправьте ваш бензобак лучшим бензином.

Веселее! Вы же принадлежите к новому поколению!

Язык подобных лозунгов весьма остроумен и изобретателен, хотя, к сожалению, эта изобретательность не всегда идет ему на пользу. Вот некоторые примеры того, как слово может обесцениваться под влиянием рекламы. .

Допустим, что надо внушить как можно большему числу людей мысль о том, что какой-то фильм следует посмотреть. Какие варианты здесь возможны?

Первый и в общем самый обычной способ -- это просто изложение определенной информации в форме повествования. Так, по-английски эту мысль можно выразить следующим образом (Большая часть приводимых нами примеров заимствуется из раздела объявлений газеты "The New York Times" (1970 -- 1972 гг.):

the film is funny; very funny; it is the funniest; it is laughable; it's comic; it's a laugh-provoking film; it's jolly; it's gay; it's joyful (joyous); a real laugh; good-humoured! it's mirthful; it's real fun; one of the best and funniest movies ever; a fun picture; a very joyous experience! и т. д. или, другими словами, в данном случае используется спокойный, лаконичный стиль.

Несколько меняя структуру речевых построений, можно еще более усилить Бездейственность. Это -- второй способ. В таком случае рекламный стиль языка будет несколько иным:

it's an awfully funny film; it's a laugh-filled film; the film is too funny for words; it's a (good) laugh-filled entertaining film; it's amusingly funny; it's so funny I couldn't stop laughing; it's so funny you wouldn't stop laughing; it's a funny comic film; it's a truly funny film; the film is the funniest performance (I've ever seen, you'll ever see); it's wonderfully funny; it's not a film, it is a funny show; a laugh-getting film; a tremendously funny film; it is a movie going experience; laughter and fun; it is a modern master of fun; it is a hard show to beat for its comism; it is terribly funny; it is sharp and incisive humor; the gayest show in town; fast and funny; it is funny (real and touching); it's a fun-filled film, it is really amusing; funniest movie in years; funniest movie I've seen this year; fun and fantasy in a double- delight show! Reminds you of Chaplin; one of the major movie surprises of the year.

Третий способ привлечения внимания к той же самой мысли можно назвать способом, направленным на достижение наибольшего естественного коммуникативного эффекта. При такой ориентации авторы -- создатели рекламных фраз пытаются «подкрепить» Бездейственность языка не только путем обычных приемов усиления экспрессии (использование образных средств, метафор, синонимии и т. д.), но и о помощью специальных приемов манипулирования языком (лексикой и грамматикой). В случае нарушения языкового чувства меры создаваемые таким образом фразы приобретают весьма искусственный характер. В-результате возникают построения типа:

the film is an orgy -- so funny it isl it is a comic nugget of a film; it's a welcome bundle of fun (of merriness, of laughter, of joy); all film is jokes by the yard! the film is a smash-hit fun; it is so funny it had me crying with laughter; it is side-splitting; it is so funny it'll cause your sides to ache; it is very, very, very funny! a kind of laugh-in (for the broad public); it will give you the funniest evening imaginable; a beautiful (black) comedy; an (evil) film filled with perversely funny humor; has humor, vitality; its effect on the audience is overwhelming; a (colorful) laugh-provoking spectacle.

Четвертый способ, направленный на еще большее усиление коммуникативного эффекта, можно назвать «императивным». Сообщение информации в повелительной форме -- излюбленный прием американской рекламы. Читателю рекламного объявления вместе с информацией как бы исподволь тут же сообщается, что он должен делать:

why, it's a real fun, want real fun -- see it; truly funny -- by all means go see' it; You'd better go see it -- it's funny (it's brilliant); mark it must seel real fun; classic comedy, by all means go! the hysterical heroes in their biggest laugh hits, we recommend it; truly a masterpiece, real fun, unthinkable for any one not to see it; don't let the titles throw you! what a delight to laugh out loud at sex, you cannot afford to miss it; dazzlingly surrealistic and explosively funny, a masterpiece not to be missed; a rousingly funny comedy takes off in wild flight, see it; a delightfully spicy spoof, it's a must; bouncing and beaming, tremendous humor, see it; a joy to see, must be seen by anybody who really enjoys funny movies.

И, наконец, пятый способ выражения той же мысли с помощью языка рекламы характеризуется стремлением к достижению максимального эффекта. Создается впечатление, что составители подобных рекламных текстов стремятся не столько к сообщению определенной информации, сколько к тому, чтобы поразить, ошеломить читателя рекламного объявления. Так, вместо того чтобы использовать обычный человеческий язык, в рекламных объявлениях сплошь и рядом можно встретить такие вычурные описания фильма как:

wildly funnyl hilariously funnyl the film is devilishly funnyl it'll keep you laughing all the way to doomsday; it's all as mad comics will have it; it's a screamingly funny film; it is a murderously funny movie; it's a savagely witty film; the film is explosively funny, beautifully done! devastatingly funnyl a triumph! a rip-snorter! so funny you laugh till you cry; leaves you helpless with laughter; eye-popping! mind-boggling! the most delightful funny film I have ever seen! howlingly funny; it's "Lenny" with fangs took the enamel off my teeth.

О чем же свидетельствуют все эти способы? Они показывают, что для характеристики фильма как интересного, смешного в речи могут использоваться как вполне естественные фразы, так и несколько надуманные, но тем не менее вполне приемлемые в условиях функционирования рекламы в США. Оказывается, фильм может быть murderously funny -- убийственно смешной, savagely funny -- дико смешной более того, он может быть devilishly funny -- дьявольски смешной, и если ты, зритель -- покупатель билета еще сомневаешься в том, что после просмотра такого фильма будешь смеяться до тех пор, пока не скончаешься it'll keep you laughing all the way to doomsday, то рекламная фраза типа it's all as mad comics will have it -- фильм придется no вкусу даже сумасшедшим комикам, видимо, должна окончательно развеять любые сомнения. Столь вычурные языковые построения, наблюдаемые в языке американской рекламы, с тревогой указывает Р. Бейкер (См. R. Baker. Observer: American is Cheap Talk. "The New York Times", 1970, Sept. 15.), ведут к девальвации слова., к засорению языка маловразумительными словами-пустышками.

Данные наблюдения над особенностями языка рекламы для нас особенно интересны, с точки зрения перевода, так как показывают не только богатые возможности контекстуальной синонимии в широком смысле слова, но и поразительные возможности различных способов описания одних и тех же ситуаций.

Для нас важна сама возможность варьирования словом. Не секрет, что порой начинающие переводчики спешат объявить то или иное иноязычное слово или выражение непереводимым и тут же калькируют его, тогда как на самом деле они не проверили десятки иных, вполне возможных речевых построений, передающих ту же самую мысль. В отходе от канона, привычных, стандартных приемов решения переводческих задач-проблем тоже проявляется своеобразный талант переводчика-профессионала. Лев Озеров в статье «Выбор и предпочтение», на наш взгляд, очень удачно формулирует эту мысль. Автор задается вопросом о том, какими путями идет обновление поэзии и отвечает:

«В художестве важно не только научиться. Важно не научиться. Не научиться бывает подчас трудней. Нарушить стандарт, отвергнуть шаблон. Не принять общепринятого» (Л. Озеров. Выбор и предпочтение. «Иностранная литература». 1972, № 2, с. 211.).

То же самое можно сказать и про деятельность переводчика. Под выбором адекватных средств выражения подразумевается не только употребление так называемых постоянных соответствий, которых, кстати говоря, может и не существовать в языке перевода, но и нахождение другого способа перевода, а также создание нового равноценного речевого построения при отсутствии словарных соответствий. Другими словами, переводчик должен владеть методикой поиска адекватных средств выражения заданной мысли, техникой нахождения нестандартных решений, особенно в трудных проблемных ситуациях. В памяти переводчика-профессионала хранится большое число уже проверенных словарных соответствий, но в процессе перевода он должен принять наиболее точные, стилистически верные решения.

Переводчики на своем опыте знают, как трудно иной раз точно воссоздать смысловое содержание как отдельной «единицы мысли» (например, выражаемой словосочетанием), так и всей мысли (заключенной в предложении).

Слово, подвергаясь различным реализациям в акте общения, тем самым проявляет свою социально-коммуникативную функцию. По образному выражению лингвиста Т. С. Элиота (Цит. по: "Time", 1969, Sept. 19.), слова в речи нередко «гнутся, ломаются и трескаются под давлением». В результате распространения и воздействия средств массовой информации и- различных психологических давлений на язык в настоящее время новообразования типа эвфемизмов интенсивно проникают во все сферы разговорного и литературного языка. Особенно сильно распространились эвфемистические тенденции в английском языке в США, где реклама и бизнес действительно без всякого стеснения «ломают» язык на свой лад. Не удивительно поэтому, что некоторые американские лингвисты даже предлагают различать два языка -- «язык фактов» (fact language) и «язык идей» (idea language), причем последний, по их мнению, вполне может использоваться в целях, противоположных истинной природе коммуникаций: не для выражения мысли, а для маскирования ее. Исследователь Дж. Вагнер (См. G. Wagner. On the Wisdom ot Words. Princetbn (New Jersey). 1968.) указывает, что когда человек, например, без конца слышит (или читает) фразы, в которых сообщается информация типа: coca-cola refreshes you best -- кока-кола -- наилучший освежающий напиток, то есть информация, далекая от действительного положения вещей, то в результате смысл фразы рушится. А это, в свою очередь, приводит к тому, констатирует Дж. Вагнер, что многие американцы постепенно утрачивают веру в язык, убеждаясь в том, что «слова ненадежны» (words are tricky).

По мнению А. В. Кунина, эвфемизм -- явление «широкого социального порядка». «К эвфемизму, -- пишет А. В. Кунин, -- прибегают всюду, где необходимо завуалировать, смягчить, ослабить то или иное слово или выражение» (А. В. К у н и н. Английские идиомы. Изд. 3-е. М., Учпедги», 1937. с. 16.) Особенно широко эвфемизмы используются в языке рекламы, в сленге и в профессиональном жаргоне (shop talk).

Для переводчика очень важно знать об особенностях употребления эвфемизмов в языке, чтобы правильно оценить роль подтекста, особенно при переводе публицистических материалов или художественной литературы.

Например, ломбардные лавки (pawnshops) в настоящее время в рекламных объявлениях в США все чаще называются уже не лавками, а компаниями ювелирных изделий и по представлению займов (loan and jewelry companies). Гитарист (guitarist) предпочитает называть себя не гитаристом, а художником по звукозаписи (recording artist; entertainer); певец (singer), известный лишь по выступлениям в ряде местных или частных клубов, предлагая свои "услуги, например, театру, говорит о себе как об артисте эстрады (showman, entertainer, performer). Ранее использовавшиеся автомашины многие годы в США просто назывались used cars или second-hand cars, однако теперь дельцы, занимающиеся перепродажей автомашин, все чаще рекламируют старые автомашины не как ранее использовавшиеся (used cars), а как автомашины, ранее находившиеся во владении (pre-owned cars). В соответствии с такого рода рекламой особый эвфемистический язык проникает буквально во все области жизни. Так, чтобы не называть вещи своими именами, упоминая рынок на американских биржах, теперь уже не говорят спад (fall), а затишье в деловых операциях (easing) или, как высказываются маклеры Уолл-стрита, происходит корректировка курса акций (correction is made) или перенастройка (adjustment, technical correction). Удивительно, что техническая корректировка (technical adjustment, correction) непременно происходит тогда, когда на бирже имеет место спад курса акций, а не повышение. Чтобы избежать слов, рисующих удручающую картину состояния капиталистической экономики, чтобы не употреблять такое, скажем, понятие, как, 'хроническая инфляция' (chronic inflation), некоторые экономисты «поправляют» состояние экономических дел просто-напросто путем применения эвфемизма-синонима для слова инфляция -- gradual increase in prices and wages -- постепенный рост цен и зарплаты. Биржевой бум, как известно, часто сопровождается резкой депрессией (depression, bust); чтобы не употреблять столь -«неприятные» слова, был изобретен эвфемизм business cycle -- цикл деловой активности, который, разумеется, может «несколько» спадать или усиливаться. Даже традиционное, вековое экономическое понятие спрос и предложение (supply and demand) теперь все чаще подменяется таким абстрактно звучащим термином как регулируемые цены и заработная плата (administered prices and wages). Судя по языку эвфемизмов, бюджет во многих западных фирмах теперь нельзя перерасходовать (budget overrun), бюджет всегда сам по себе растет или увеличивается (budget growth, budget increase), дабы директора концернов не показались неумелыми руководителями.

Следуя этой «логике», директор-растратчик фирмы оказывается уже совсем не растратчик, а всего-навсего negative saver -- негативный накопитель (!) денег. Бедные (the poor) в современном капиталистическом обществе, судя по эвфемистической лексике, уже совсем не бедные: в экономической печати они сперва превратились в очень нуждающихся (the neediest), затем просто в нуждающихся (the needy, the ill-provided), затем в людей, лишенных благ (the deprived), потом в социально обездоленных (the socially deprived), затем в малопривилегированных (the underprivileged), а позже в попавших в менее благоприятные жизненные обстоятельства (the disadvantaged) и, наконец, в малообеспеченных (low-income people).

Неоправданное использование эвфемизмов в отдельных случаях (в сфере классификации профессий и т. д.) приводит к употреблению в английском языке весьма необычных слов-названий. Вот ряд примеров.

Существующие названия

Перевод на русский язык

Встречающиеся новые названия

Перевод на русский язык

boarding house

пансионат

guest house (Вг.)

дом для гостей

beauty-shop operator

работник парикмахерской

beautician

косметолог

automobile mechanic

автомеханик

automobile internist

специалист по устройству двигателя. автомашины

gypsy cab driver

водитель-таксист, который не входит в общегородской профсоюз работников такси (букв. водитель «дыганс-кого такси»)

non-medallion cab driver

водитель такси, не имеющий общегородского регистрационного полицейского знака (на дверце машины)

garbage collector

уборщик мусора

sanitation engineer

инженер по вопросам санитарии

rat-catcher

человек, устанавливающий ловушки для крыс

extermination engineer

специалист по истреблению грызунов

salesman

торговец, коммерсант

field representative

представитель торговой фирмы на местах

dog-catcher

человек, занимающийся ловлей диких (бродячих) собак

animal welfare officer

сотрудник по вопросам охраны животных

janitor

сторож; уборщик

custodian

работник службы охраны

stool pigeon

доносчик, осведомитель

police informant

полицейский информатор

boycott

бойкот

cease to purchase

прекращение купли

cooling-off

период выжидания, «охлаждения страстей»

period of reconsideration

период переоценок

fire

уволить (с работы)

remove

«удалить» с места работы

dispute

(трудовой) спор

difference

различие во взглядах

exploit

эксплуатировать

use without reward

пользоваться чьими-л. услугами без вознаграждения

feather-bedding

искусственное раздувание штатов

using excess employees

использование услуг дополнительных служащих

lockout

локаут

business moratorium

мораторий в деловой деятельности

scab, strike breaker

«скэб», штрейкбрехер

substitute, non-certified worker

замена, услуги рабочего, не получившего официального разрешения на работу

sit-down strike

сидячая забастовка

work cessation on premises

прекращение работы в помещении

strike, walkout, work stoppage

забастовка, прекращение работы

work cessation

прекращение работы

sweat shop

цех (предприятие) , в котором существует потогонная система труда

abnormal requirement

чрезмерные требования

Что же получается? Можно ли согласиться с тем, чтобы, скажем, такие насыщенные пафосом классовой борьбы английские слова, как boycott, exploit, lockout, scab, strikebreaker, sit-down strike, sweat shop, заменялись столь безжизненными суррогатами, лишенными эмоциональной окраски, как cease to purchase, use without reward, business moratorium, substitute, non-certified worker, work cessation on premises и abnormal requirement?

Вспомним, как внимательно и принципиально относился к политической терминологии В. И. Ленин. Понятие sweat trades В. И. Ленин (Данные примеры перевода политической лексики В. И. Лениным мы заимствуем из канд. дисс. А. Д. Кононюка «Перевод В. И. Лениным безэквивалентных общественно-политических терминов с английского языка на русский», Киев, 1973.) удачно перевел как потогонные производства, а термин sweating system как система вышибания пота. Наполненный классовым содержанием термин lockout В. И. Ленин перевел с помощью русской кальки локаут, отказавшись от ряда других известных в то время неточных вариантов перевода (прекращение работы хозяевами, хозяйская стачка, стачка хозяев, стачка предпринимателей) .

Дававшиеся ранее варианты перевода для слова lockout как бы ставили в один ряд борьбу рабочего класса за свои экономические права с эгоистичными мерами хозяев, проводимыми с целью дальнейшей наживы. В. И. Ленин видел нейтрализующее действие подобной терминологии и потому для слова lockout предпочел русский вариант-кальку локаут (А. В. Федоров, характеризуя работу В. И. Ленина над переводами, отмечает: «Требуя смысловой точности (особенно в передаче слов, выражающих основные понятия той или иной концепции), будучи беспощаден к'ошибкам, вызванным неграмотностью, Ленин далек от требования буквальности в передаче содержания трудов Маркса и Энгельса -- будь то перевод или изложение их». См. А. В. Федоров. Основы общей теории перевода, с. 110.)). Теперь же некоторые современные буржуазные экономисты пытаются выбить революционный дух, присущий отдельным английским словам, относящимся к стачечной борьбе, путем намеренного затушевывания и ослабления их семантики и, следовательно, их Бездейственности.

Из приведенных примеров видно, что эвфемизмы -- очень сложное и противоречивое явление в языке. В ряде случаев их использование кажется вполне правомерным. Так, в художественной литературе эвфемизмы -- эффективное стилистическое средство для писателей, которые прибегают к нему с целью оживления языка персонажей. Во многих случаях эвфемизмы, пожалуй, уместны в медицине, иногда вполне возможны в языке современной дипломатии.

С другой стороны, когда эвфемизмы берут себе на вооружение отдельные мастера рекламных дел, то это, по словам У. Сэфайера (См. Вводную часть в кн.: W. S a f i r e. The New Language of Politics, N. Y.. 1966.), приводит к тому, что многие фразы-лозунги и слова оказываются непонятными даже для самих носителей английского языка.

Таким образом, мы видим, что важнейшая особенность речи состоит не только в том, что речь имеет, по словам Канта, «обозначающую способность», но и в том, что она непосредственно связана с социальными условиями. Слово же выступает в качестве основного элемента языка и может иметь, как уже отмечалось, различные значения в зависимости от той или иной ситуации. Многообъемный характер слова отнюдь не случаен, поскольку именно в этом находит отражение обобщенный характер связи между словом-понятием и реальным миром. Следовательно, в слове-понятии находят выражение самые существенные наши представления о данном реальном объекте.

Отсюда для переводчика вывод: следует усваивать не только главное значение слова, но и второстепенные значения, которые как раз и реализуются в различных речевых ситуациях. Упор, стало быть, надо делать на усвоении всего круга значений слова или с л о в а-понятия,и тогда ни одно из значений и ни один из оттенков мысли не ускользнет от внимания переводчика. О важности передачи каждой «единицы мысли» оригинала в переводе мы убедимся в следующем разделе.

Единица перевода и проблема качества перевода

Чтобы полностью воссоздать все особенности оригинала, переводчик должен передать не только мысль в отдельных общих чертах, но и нюансы мысли. Как с теоретической точки зрения, так и в практическом плане данную проблему, по нашему мнению, можно свести к проблеме адекватного перевода микроконтекстов в виде отдельных слов и словосочетаний, которые, входя в состав предложения, тем самым образуют единое смысловое целое. Точность перевода как отдельных частей текста, так и всего текста в целом, собственно говоря, и определяет качество перевода.
В процессе перевода переводчик-профессионал интуитивно делит текст на отдельные «отрезки мысли». Правильность или неправильность такого деления непосредственно может сказаться на качестве перевода. Допустим, что некоторые из них выбираются переводчиком неправильно. К чему это приведет? Это приведет к неправильному толкованию роли отдельных лексических единиц в тексте и, следовательно, к ряду ошибок.
Процесс перевода текста развертывается постепенно, а если предложение длинное, то переводчик непременно разбивает его на ряд частей и работает над каждой частью отдельно. Работая над полноценной передачей на другой язык отдельных «единиц мысли», переводчик уделяет большое внимание решению проблем перевода на уровне слова. Вот почему выделение единиц перевода -- это не только теоретический, но и практический вопрос.
Решение вопроса о единице перевода является той областью, где и поныне ломаются копья представителей различных школ и направлений переводческой мысли. Остановимся на этом подробнее.
Некоторые теоретики перевода, точки зрения которых даже трудно ассоциировать с какой-либо школой, полагают, что единицей перевода является слово. Особенно ревностно эта точка зрения в свое время отстаивалась теоретиками перевода Библии и другой религиозной литературы, которые были искренне убеждены в том, что любой отход от «слова божьего» -- это кощунство. Акцент на выборе слова как единицы перевода ставился и в более позднее время (Интересный исторический обзор по проблеме единицы перевода можно найти в работе F. R. Amо s. Early Theories of Translation. N. Y., 1920. Из советских монографий, затрагивающих этот вопрос, следует отметить труд П. И. Копанева "Вопросы истории и теории художественного перевода".).
Однако впоследствии как теоретики, так и сами переводчики-профессионалы пришли к выводу, что перевод слово в слово мешает глубокому и полному раскрытию мыслей авторов художественных произведений.
Если слово не может быть единицей перевода, то, по-видимому, надо искать какое-то другое решение. Одно из таких решений предложил Джон Драйден. Его позиция сводилась фактически к игнорированию роли отдельных слов. Этот метод перевода известен в истории перевода как учение Драйдена о парафразе. В «Британской Энциклопедии» 1911 года издания имеется большая обзорная статья по переводу, в которой, в частности, весьма подробно рассматривается и метод Драйдена. Для того чтобы выполнить перевод идеально, Драйден рекомендовал: «Переводчик, который будет переводить, передавая в какой-то степени силу и дух оригинала, никогда не должен останавливаться на словах (разрядка наша.-- В. К..) своего автора. Он должен отдаваться работе полностью, в совершенстве понять гений и замысел автора, характер темы, особенности искусства или предмета, о которых идет речь; тогда он сможет выразить себя столь же верно и с той же жизненной силой, как если бы он сам создавал оригинал; с другой стороны, тот переводчик, который копирует слово за словом (разрядка наша. -- В.К.), утрачивает сам дух произведения в процессе утомительной передачи оригинала» (Цит. по: "Encyclopedia Britannica", 1911, ed. p. 183.-- Пер. авт.). Такова рекомендация Джона Драйдена.
Насколько же она осуществима? Может ли она служить в качестве ориентации для переводчика нашего времени? Независимо от того, разделяем ли мы эту точку зрения или сомневаемся в ней, следует признать, что долгое время эта рекомендация служила эталоном в работе переводчиков художественных произведений.
Идентичной позиции придерживались и другие теоретики перевода. Исследователь Уиламовиц требовал сперва как бы мысленно увидеть «картину» оригинала. Уиламовиц отмечал, что переводчик «не должен переводить слова или предложения, а он должен «схватить» и воспроизвести мысли и чувства» (Цит. по: J. Р. Р о s t g a t е. Translation and Translators. Theory and Practice. Ldn., 1922, p. 7.). Именно в попытке наиболее точного и адекватного воспроизведения смыслового содержания оригинала и заключаются, по мысли Уиламовица, творческие возможности переводчика. Таким образом, мы видим, в каком трудном положении оказывается переводящий. История перевода показывает, что наиболее стимулирующая критика шла именно от тех, кто в самой трудности положения как раз и усматривал возможность для оригинальных поисков и решений различных проблемных ситуаций (задач). Об этом же свидетельствует и современная теория научения, в соответствии с которой в процессе выполнения тех или иных операций человек все более совершенствуется в их выполнении, оттачивая тем самым свое мастерство.
Следует ли из вышесказанного, что в качестве единицы перевода обязательно выступает предложение?
Дж. Миллер пишет, что «подлинная суть психолингвистической проблемы не выявляется до тех пор, пока мы не начинаем рассматривать предложения, ибо только тогда важность (речевой) продуктивности становится совершенно очевидной» (Q. M i 1 1 e r. The Psychology of Communication. N. Y., 1967, p. 72.). Нам кажется, что такой подход (опора на предложение) является плодотворным. Несомненно, в процессе перевода переводчик располагает большими возможностями в области семантических поисков и решений на уровне предложения. Такой ход рассуждения показывает, что переводчику приходится работать не только над передачей смысла всей фразы, но и над передачей отдельных единиц мысли.
Однако не все исследователи придерживаются такой позиции. Например, Л. Форстер отмечает, что в эпоху Возрождения предпочтительным в переводе был такой принцип «...Каждую фразу рассматривают в ее контексте, взвешивая ее достоинства, а затем переводят ее эквивалентной фразой без учета перевода отдельных слов» ( L. F о r s t e г. Aspects of Translation. Studies in Communica- tion. Vol. 2. Ldn- 1958, p. 12.) Это, как мы видим, уже совершенно другая точка зрения.
При решении рассматриваемого вопроса, по нашему мнению, прежде всего нужно учитывать факторы адекватности перевода. Может ли быть для нас приемлем принцип перевода, о котором упоминает Форстер? Или перевод целыми «кусками» на основе общего смысла и впечатлений? Или перевод по принципу слепого копирования отдельных слов? Ответ на этот вопрос может быть такой -- в зависимости от теоретического подхода к тому, что является единицей перевода, переводящий будет добиваться разных результатов.
Понятие social welfare к примеру, состоит из двух слов social + welfare. Слово welfare имеет следующее основное значение: 'состояние или условие обеспечения здоровья, счастья и процветания', например, работать во имя благосостояния нации -- to work for the welfare of the nation (См. A. S. H о r n b у, Е. V. .G a t e n b у, H. W a k e f i e 1 d. The Advanced Learner's Dictionary. Ldn., 1958.). Таким образом, здесь welfare -- благосостояние, процветание. Отсюда social welfare, казалось бы, должно иметь значение 'социальное благосостояние'. Однако это не так. Понятие social welfare часто переводится на русский язык как социальное обеспечение (См. «Большой англо-русский словарь» под ред. И. Р. Гальперина в 2-х т. М., «Сов. энциклопедия», 1972, далее БАРС). Понятие 'социальное обеспечение', которое является достаточно терминологичным в русском языке, оказывается крайне «размытым» в английском. В этом можно убедиться по передаче этого понятия на английский язык в ряде современных словарей.

Словарь

Термин,

Предлагаемый эквивалент по-английски

«Русско-английский словарь» под общим руковод. А. И. Смирницкого, М., 1939 «Англо-русский словарь)» под ред. И. Р. Гальперина «Русско-английский социально-экономический словарь» Р. Э. Ф. Смита «Glossary of Economics including Soviet terminology» by F. and M. Clifford Vaughan. N. Y., 1966

социальное обеспечение

»

»

»

social maintenance (с. 600)

social welfare (с. 493)

social security (с. 392)

public relief (p. 61)

Таким образом, различный перевод на английский язык одного понятия ('социальное обеспечение') может изменить и содержание всего текста. Ведь одно дело, когда речь идет о системе социального обеспечения и другое, когда имеются в виду только отдельные мероприятия в виде социальной помощи (например public relief). Отсюда вывод -- прежде всего необходимо в рамках контекста определить круг понятия 'социальное обеспечение', а уж затем оперировать им.
Все это убедительно свидетельствует о том, что для правильного и полного перевода мысли прежде всего необходимо правильно понять и перевести связанные смысловые группы слов, составляющие эту мысль. Следовательно, при оценке перевода надо учитывать не только то, сколь верно переведено все предложение, абзац, текст в целом, но и то, насколько точны найденные переводчиком частные решения. Передача только общей мысли, общей нити повествования может привести к парафразе, адаптации, пересказу и т. д., что, как отмечалось выше, никоим образом не соответствует переводу в строгом смысле слова.
Оригинальную трактовку понятия «единицы перевода» предлагает Дж. Кэтфорд. Поскольку понятие «предложение» можно рассматривать в строго грамматическом плане, то Дж. Кэтфорд (J. С a t f о r d. The Linguistic Theory of Translation. Ldn.. Oxford Univ. Press, 1965.) удачно использовал этот факт и сделал логичный вывод о том, что при обычном переводе «грамматическая иерархия» может осуществляться на любом уровне (at any rank), причем в любом большом тексте уровни постоянно меняются: в одном случае перевод делается на уровне предложения, в другом -- на уровне слова или словосочетания, а в третьем -- путем применения тех и других способов.
Основываясь на своем профессиональном опыте, мы полагаем, что для достижения высокого качества перевода необходимо творческое совмещение элементов частного (решение проблем перевода на уровне слов и словосочетаний) и целого (перевод всей мысли на уровне предложения, с учетом более крупного текстового отрезка или даже всего произведения в целом). В процессе работы сам текст (а точнее его языковые особенности и его смысловое содержание) как бы постоянно вносит отдельные коррективы в творчество переводчика, что позволяет ему добиваться еще большей точности и выразительности. Поэтому, что бы мы ни относили к единице перевода -- сегмент предложения, синтагму, группу связанных по смыслу слов, для переводчика-практика здесь важно одно -- уметь проникнуть в смысловое содержание этой единицы, уяснить мысль автора и точно выразить ее на другом языке. В методике работы переводчика-профессионала не должно быть сдвигов ни в сторону абсолютизации роли слова, ни в сторону увлечения «общей мыслью».
Что касается оценки качества перевода, то эта оценка имеет принципиальное значение не только для изучения процесса перевода, но и для установления умений переводчика, уровня его квалификации, проверки того, насколько творчески он владеет техникой перевода..
Оценка качества перевода -- наиболее сложный вопрос в современной теории и практике (Этот вопрос рассматривается нами, в частности, в статье «О психологическом подходе к решению вопроса об оценке качества перевода», «Ученые записки МГПИИЯ имени М. Тореза», т. 60 М., 1971.). Помимо традиционной лингвистической концепции в настоящее время намечается и психологический подход к решению этой проблемы.
Наиболее полно психологическая концепция оценки качества перевода изложена в статье Дж. А. Миллера и Дж. Г. Биб-Сентера (См. G. М i 1 1 е r and J. G. Вeebe-Center. Some Psychological Methods for Evaluating the Quality of Translation. In: "Mechanical Translation", III, 1956, pp. 73--80.). В самом начале статьи авторы сообщают, что совершенство перевода следует измерять той степенью, в какой текст перевода передает точный смысл оригинала. Другими словами, речь идет о степени эквивалентности текста оригинала тексту перевода.
С этой целью авторы предлагают создать специальную оценочную шкалу, которая могла бы служить для оценки переводов.
Предположительно такая шкала должна давать весь набор возможных оценок машинного перевода как «совершенно непригодный», «пригодный для ознакомления с существом вопроса», «полезный после постредактирования», «читабельный на данной стадии» и «годный для опубликования в печати». На данном этапе, однако, такая шкала еще не создана, и это -- задача будущего. В настоящее время предлагают проводить оценку перевода путем сравнения специалистом-билингвом качеств оригинала и перевода в плане объема передачи в переводе инвариантного элемента, то есть смысловой информации текста. В основе предложенной концепции -- принцип «впечатления». Другая идея -- сопоставление обоих текстов по степени их языковой избыточности -- пока малоприемлема из-за трудности выполнения таких операций, хотя оценка текстов по трудности их понимания уже и на данном этапе проводится весьма успешно (См. Абраам Моль. Теория информации и эстетическое восприятие. М., «Мир», 1966). И, наконец, Миллер и Биб-Сентер предлагают определять качество перевода путем постановки вопросов к оригиналу и к тексту перевода. Ответы на них должны вскрыть глубину понимания затрагиваемого в тексте вопроса. Такая методика, как известно, не представляет собой нового подхода и весьма основательно уже разработана советскими психологами, изучающими вопросы психологии чтения иноязычной литературы (См. 3. И. К л ы ч н и к о в а. К вопросу о показателях понимания содержания иноязычного текста. «Психология в обучении иностранному языку», М., «Просвещение», 1967; е е ж е. Психологические особенности обучения чтению на иностранном языке. М., «Просвещение», 1973). Таким образом, хотя в целом вышеупомянутые тезисы представляют определенный интерес для психолингвистики, поскольку авторы выдвигают новую концепцию оценки качества перевода, выдвинутые авторами положения все же вызывают сомнения. Прежде всего, по нашему мнению, требуется обоснование допустимости привлечения экспериментаторами билингвов для оценки качества перевода. Согласно теории научения, оценивающий качество перевода информант невольно будет как бы бессознательно учитывать информацию, уже полученную им при чтении оригинала. По-видимому, необходимо разработать более строгую методику, чтобы оценка была более надежной.
Другой путь оценки перевода -- это сопоставление текстов с целью определения той коммуникативной нагрузки, которую они несут. Такая операция потребует учета тех трудностей, которые были преодолены переводчиком, поскольку именно плохо переведенные трудные части текста получают в переводе повышенную коммуникативную нагрузку. Такая идея выдвигается Ю. Найдой (См. Е. Nida. Ор. cit.), но, к сожалению, лишь в самом общем плане, и Ю. Найда ничего не говорит о том, каким образом на практике можно было бы измерять такую нагрузку.
Оригинальным подходом к решению данной проблемы является идея Роберта Е. Уолла (R. Е. W a 1 1, Jr. Translation Quality and Its Measurement, In: "Linguistic and Engineering Studies in Automatic Translation of Scientific Russian into English", vol. I, Univ. of Washington Press, 1958.) о создании такой шкалы оценки перевода, с помощью которой можно было бы измерять как «полноту перевода, так и его точность». Диапазон подобной шкалы должен состоять из величин от 0 до 1, причем величину, равную единице, должны получить те тексты, в которых в полной мере будут решены проблемы многозначности. Хотя Роберт Е. Уолл имеет в виду автоматический перевод, его идея представляет определенный интерес и для оценки перевода, выполняемого человеком. Сидней М- Лэмб (S. M. L a m b. MT Research at the University of California, "Proceedings of the National Symposium on Machine Translation". Berkeley, 1960, pp. 140 -- 154.), с другой стороны, акцентирует внимание на проблеме точности перевода. Чтобы убедиться в точности, пишет Лэмб, необходимо, чтобы после прочтения перевода у билингва возникло чувство «уверенности» в точности, или необходимо создать такую техническую систему, которая бы позволяла получать переводы «как можно ближе к тексту оригинала». Автор признает, что в стилистическом плане автоматический перевод вряд ли когда-либо будет столь же совершенным, как и перевод, выполненный человеком.
Рассматривая вопрос об оценке качества перевода, нельзя не упомянуть о ряде интересных работ, представленных на третьем Конгрессе Международной федерации переводчиков, который был посвящен исключительно вопросам качества перевода (См. "Quality of Translation. Proceedings of the IIIrd Congress of the IFT". Bad Godesberg (1959). N. Y., 1963.).
В статье «Качество перевода» Симон Зилахи (См. S. Z i l a h y. Quality in Translation. In: "Quality of Translation", N. Y., 1963.) отмечает, что качество перевода художественных и научно-технических текстов зависит от того эффекта, которого стремится добиться переводчик. Идея эффекта, по нашему мнению, это не что иное, как теория динамической эквивалентности, весьма подробно разработанная Ю. Найдой (См. E. N i d a. Op. cit.). В основе этой теории лежит мысль о том, что реакция получателя переводной информации (то есть читателя перевода) должна соответствовать реакции читателя оригинала.

По нашему мнению, ценность перевода может быть установлена лишь на базе комплексного подхода к этому вопросу.

Мы полагаем, что детерминантами процесса перевода являются:

1) преодоление трудностей, связанных с нахождением точных эквивалентов и соответствий на языке перевода для слов и словосочетаний оригинала;

2) преодоление трудностей, связанных с воссозданием смыслового содержания предложения или более крупного отрезка текста;

3) преодоление трудностей, связанных с передачей стилистических и экспрессивных характеристик оригинала.

Поэтому при оценке качества перевода необходимо исходить из оценки качества решения всех этих задач-трудностей. Оценка качества перевода должна, стало быть, состоять из четырех основных операций:

1) оценки качества перевода слов и словосочетаний;

2) оценки качества перевода предложений и, таким образом, текста в целом;

3) оценки качества передачи элементов экспрессии и стилистических особенностей оригинала;

4) оценки «звучания» и силы воздействия всего переведенного текста в сравнении с оригиналом.


Ясно, что такая детализация необходима для того, чтобы оценить качество перевода во всей его полноте. При такой оценке из поля зрения не ускользают такие важные факторы перевода, как точность перевода отдельных элементов текста и текста в целом, включая его стилистическое оформление. Конечно, этот вопрос очень сложный. Во многих отношениях он еще не решен. Именно поэтому Антони Г. Оэттингер (A. G. О е t t i n g e r. Automatic Language Translation. Cambridge (Mass.), 1960, p. 114.-- Пер. авт.) пишет: «Как бы ни были велики трудности перевода, трудности оценки качества перевода не менее сложны. А пока что в этом вопросе каждый сам себе судья».