А. Фет и эстетика чистого искусства


Л. Розенблюм

А. ФЕТ И ЭСТЕТИКА "ЧИСТОГО ИСКУССТВА"

(Вопросы литературы. - М., 2003, № 2)


Фет - единственный из великих русских поэтов, убежденно и последовательно(за единичными исключениями) ограждавший свой художественный мир от социально-политическихпроблем. Однако сами эти проблемы не только не оставляли Фета равнодушным, но,напротив, вызывали его глубокий интерес, становились предметом острых публицистическихстатей и очерков [1], постоянно обсуждалисьв переписке. В поэзию же они проникали очень редко. Фет как бы чувствовал непоэтичностьтех общественных идей, которые развивал и отстаивал. При этом он вообще считалнепоэтичным всякое произведение, в котором существует отчетливо выраженная мысль,открытая тенденция, тем более - чуждая ему тенденция современной демократическойпоэзии. С конца 1850-х - начала 1860-х годов и далее художественные принципынекрасовской школы вызывали у Фета не только идейный антагонизм, но и стойкое,обостренное эстетическое неприятие.
Феномен Фета заключался в том, что сама природа его художественного даранаиболее полно соответствовала принципам "чистого искусства". "...Приступаяк изучению поэта, - писал Белинский в пятой статье о Пушкине, - прежде всегодолжно уловить, в многообразии и разнообразии его произведений, тайну еголичности, т. е. те особности его духа, которые принадлежат только ему одному.Это, впрочем, значит не то, чтоб эти особности были чем-то частным, исключительным,чуждым для остальных людей: это значит, что все общее человечеству никогда неявляется в одном человеке, но каждый человек, в большей или меньшей мере, родитсядля того, чтобы своею личностию осуществить одну из бесконечно-разнообразныхсторон необъемлемого, как мир и вечность, духа человеческого" (курсивмой. - Л. Р.).
Одной из насущных потребностей человеческого духа Белинский считал его устремленностьк красоте: "Прекрасна и любезна истина и добродетель, но и красота такжепрекрасна и любезна, и одно другого стоит, одно другого заменить не может".И еще: "...красота сама по себе есть качество и заслуга и притом еще великая"[2].
Пользуясь определением Белинского, можно сказать, что Фет родился, чтобы поэтическивоплотить стремление человека к красоте, в этом и заключалась "тайна еголичности". "Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалосьчем-либо помимо красоты", - признавался он в конце жизни [3].В программной для его эстетики статье "О стихотворениях Ф. Тютчева"(1859) Фет писал: "Дайте нам прежде всего в поэте его зоркость в отношениик красоте" [4].
Стихотворение Фета "А. Л. Бой" (1879) написано в размерелермонтовской "Думы" и в жанре исповеди:
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы? [5]
Строки эти звучат полемически, как бы от имени друзей-единомышленников ("мы"):"Мы" - не потерянное поколение, "мы" не уйдем бесследнои бесславно, ибо служил добру и жертвовали красоте. Можно спросить, чем жертвовалФет? Многим, и прежде всего - популярностью, оставаясь в течение долгого временипоэтом для сравнительно узкого круга ценителей искусства.
Другое суждение Белинского из той же пятой статьи о Пушкине также оказалосьочень близким Фету. Это - определение "поэтическая идея". "Искусствоне допускает к себе отвлеченных философских, а тем менее рассудочных идей: онодопускает только идеи поэтические" [6].Возможно, что центральное для эстетики Фета понятие "поэтическая мысль",основополагающее в его статье "О стихотворениях Ф. Тютчева", возниклоне без влияния этого рассуждения Белинского.
Белинский заметил Фета в самом начале его пути: "Из живущих в Москвепоэтов всех даровитее г-н Фет" - и особенно выделил (в третьей статье оПушкине) его антологические стихи [7]. Несколькопозже, в обзоре "Русская литература в 1843 году", отмечая, что "стихотворениянынче мало читаются", Белинский обращает внимание на "довольно многочисленныестихотворения г-на Фета, между которыми встречаются истинно поэтические"[8]. Однако одновременно он сетует на ограниченностьсодержания сочинений молодого поэта: "...я не читаю стихов (и только перечитываюЛерм<онтова>, все более погружаясь в бездонный океан его поэзии), и когда случитсяпробежать стихи Фета или Огарева, я говорю: "Оно хорошо, но как же не стыднотратить времени и чернил на такие вздоры?" (письмо В. П. Боткину от 6 февраля1843 года). Больше имя Фета у Белинского не появляется. В последние же годыжизни весь его энтузиазм отдан защите социального направления литературы, "натуральнойшколы", которая вызывала враждебное отношение поэта.
В начале декабря 1847 года Белинский писал своему другу Боткину, будущемутеоретику "чистого искусства" и единомышленнику Фета, о различии ихубеждений: "Стало быть, мы с тобою сидим на концах. Ты, Васенька, сибарит,сластена - тебе, вишь, давай поэзии, да художества — тогда ты будешь смаковатьи чмокать губами. А мне поэзии и художественности нужно не больше как настолько,чтобы повесть была истинна, т. е. не впадала в аллегорию и не отзывалась диссертациею.Для меня дело - в деле. Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила наобщество нравственное впечатление. Если она достигает этой цели и вовсе безпоэзии и творчества, - она для меня тем не менее интересна, и я ее нечитаю, а пожираю".
Но до широкой полемики об эстетических принципах "чистого искусства"было еще далеко. Она развернулась в период острой общественной борьбы конца50-х - начала 60-х годов и в этом аспекте достаточно хорошо изучена. Из статейсторонников "чистого искусства" наиболее известны: "Критика гоголевскогопериода русской литературы и наши к ней отношения" А. Дружинина, направленнаяпротив "Очерков гоголевского периода русской литературы" Чернышевского("Библиотека для чтения", 1856, т. 140), "Стихотворения А. Фета"В. Боткина ("Современник", 1857, № 1), которую Л. Толстой назвал "поэтическимкатехизисом поэзии" (письмо Боткину от 20 января 1857 года), а также статьясамого Фета "Стихотворения Ф. Тютчева". В ряду этих программных выступленийстатья Фета выделяется тем, что это - слово поэта, в котором эстетическая теорияформулируется как результат своего художественного опыта и как обретенный всобственных художественных исканиях "символ веры".
Утверждая, что художнику дорога только одна сторона предметов - их красота,понимая красоту, гармонию как изначальные, неотъемлемые свойства природы и всегомироздания, Фет отказывается видеть их в общественной жизни: "...вопросы- о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, оее нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами,от которых давно и навсегда отделался" [9].Но не только общественные, идеологические "вопросы" неприемлемы впоэзии, с точки зрения Фета. Неприемлема вообще прямо заявленная идея. В поэзиивозможна лишь "поэтическая мысль". В отличие от мысли философской,она не предназначена "лежать твердым камнем в общем здании человеческогомышления и служить точкою опоры для последующих выводов; ее назначение озарятьпередний план архитектонической перспективы поэтического произведения, или тонкои едва заметно светить в ее бесконечной глубине" [10].С этой точки зрения Фет предъявляет претензию (правда, единственную во всейстатье) даже к последней строфе стихотворения "обожаемого поэта" Тютчева"Итальянская villa": "Художественная прелесть этого стихотворенияпогибла от избытка содержания. Новое содержание: новая мысль, независимо отпрежней, едва заметно трепетавшей во глубине картины, неожиданно всплыла напервый план и закричала на нем пятном" [11].
Можно оспорить суждение Фета, можно вспомнить, что и сам он в дальнейшем,особенно после увлечения Шопенгауэром, не избегал открытых философских высказыванийв поэзии, но важно понять главную эстетическую устремленность Фета: созданиеобраза красоты есть цель искусства, и она лучше всего достигается, когда поэтическаямысль, в отличие от философской, не выражается непосредственно, а светит в "бесконечнойглубине" произведения.
Эстетическая концепция Фета, и, как бы ни избегал он сам подобных определений,это была именно концепция - отчетливо формулируемая система взглядов, вызревалапостепенно. Так, в путевых очерках «Из-за границы» (1856-1857) Фет говорит отех потрясающих впечатлениях, которые пережил он в Дрезденской галерее перед"Сикстинской Мадонной" Рафаэля и в Лувре перед статуей Венеры Милосской.Главная мысль Фета - о непостижимости этих вершинных явлений искусства для рационалистическогопознания, о совсем иной природе поэтической идеи. "Когда я смотрел на этинебесные воздушные черты, - пишет Фет о Мадонне, - мне ни на мгновение не приходиламысль о живописи или искусстве; с сердечным трепетом, с невозмутимым блаженствомя веровал, что Бог сподобил меня быть соучастником видения Рафаэля. Я лицомк лицу видел тайну, которой не постигал, не постигаю и, к величайшему счастью,никогда не постигну". И далее - о Венере: "Что касается домысли художника, - ее тут нет. Художник не существует, он весь перешел в богиню Ни на чем глаз не отыщет тени преднамеренности; все, что вам невольнопоет мрамор, говорит богиня, а не художник. Только такое искусство чисто и свято,все остальное - его профанация". И наконец - как обобщение: "Когдав минуту восторга перед художником возникает образ, отрадно улыбающийся, образ,нежно согревающий грудь, наполняющий душу сладостным трепетом, пусть он сосредоточитсилы только на то, чтобы передать его во всей полноте и чистоте, рано или поздноему откликнутся. Другой цели у искусства быть не может, по той же причине,по кото рой в одном организме не может быть двух жизней, в одной идее - двухидей" [12] (курсив мой. - Л. Р.).
В 1861 году в спор между демократической критикой и сторонниками "чистогоискусства" включился Достоевский. Его статья "Г.-бов и вопрос об искусстве"("Время", 1861, № 1) рассматривала проблему с замечательной ясностьюи полнотой. Прежде всего Достоевский объявляет, что не придерживается ни одногоиз существующих направлений, поскольку вопрос "ложно поставлен". Утверждая,что искусство требует свободы творчества и вдохновения, и тем выражая сочувствиесторонникам "чистого искусства", Достоевский показывает, что они противоречатсвоим же принципам, не признавая за обличительной литературой права на такуюже свободу. Идеал "высшей красоты", эстетический восторг перед красотойДостоевский глубоко разделяет, и как эталон "чистого искусства" вего рассуждениях представлен именно Фет (в памяти Достоевского не только стихотворенияФета, но и его статья о Тютчеве, о чем свидетельствует текст). И хотя потребностькрасоты в искусстве вечна, а следовательно, всегда современна, возможны такиетрагические моменты в жизни общества, когда "чистое искусство" окажетсянеуместным и даже оскорбительным (фантастическое предположение о том, как надругой день после Лиссабонского землетрясения в газете "Лиссабонский Меркурий"появляется стихотворение "Шопот, робкое дыханье..." и о несчастнойучасти замечательного поэта, которому впоследствии потомство все же воздвигнетпамятник).
Подлинный апофеоз фетовской лирики возникает в конце статьи, где Достоевскийанализирует "антологическое" стихотворение "Диана", приводившеев восторг современников, несмотря на различие их общественных взглядов: "Последниедве строки этого стихотворения полны такой страстной жизненности, такой тоски,такого значения, что мы ничего не знаем более сильного, более жизненного вовсей нашей русской поэзии" [13].
В следующем году в том же журнале "Время" (1862, № 7) появиласьстатья А. Григорьева "Стихотворения Н. Некрасова", где поэзия демократическаяи поэзия "чистого искусства", несмотря на резкое противостояние ихидеологов, рассматривались как две закономерные стороны общего развития литературыпослепушкинского периода. Позиция эта принципиально совпадала со взглядами редакциижурнала Достоевских, о чем А. Григорьев сообщает в самом начале: "Редактор"Времени", с которым я говорил об этой назревавшей у меня в душе статье,советовал мне поговорить сначала о критических толках по поводу стихотворенийлюбимого современного поэта" (то есть Некрасова. - Л. Р.) [14].А. Григорьев так и делает, обнаруживая, что борьба, происходящая в критике,не поднималась до понимания, с одной стороны, высокого поэтического (а не толькоидейного) значения некрасовской "музы мести и печали", с другой -поэзии "чистого искусства". "Начните, например, говорить о стихотворенияхФета, - замечает А. Григорьев, - (я беру это имя как наиболее оскорбленное иоскорбляемое нашей критикой...): тут, во-первых, надобно кучу сору разворачивать,а во-вторых, о поэзии вообще говорить, о ее правах на всесторонность, о широтеее захвата и т. п., - говорить, одним словом, о вещах, которые критику надоелидо смерти, да которые и всем надоели, хотя в то же самое время всеми положительнопозабыты" [15]. "Поэты истинные,все равно, говорили ли они
Я не поэт - я гражданин [16], -
или
Мы рождены для вдохновений [17],
Для звуков сладких и молитв, -
служили и служат одному: идеалу, разнясь только в формах выражения своегослужения. Не надобно забывать, что руководящий идеал, как Егова израильтянам,является днем в столпе облачном, а ночью в столпе огненном. Но каково бы нибыло отношение к идеалу, оно требует от жреца неуклонной, неумытной правды"[18].
А. Григорьев пишет об односторонности каждой из борющихся партий: демократическойкритики ("теоретиков") и "обиженной" критики (защитников"чистого искусства"), "упорно верующей в вечность законов душичеловеческой". "Всякий принцип, как бы глубок он ни был, - утверждаетА. Григорьев, - если он не захватывает и не узаконивает всех ярких, могущественнодействующих силою своею или красотою явлений жизни, односторонен, следовательно,ложен Найдется ли когда-нибудь всесторонний принцип, - я не знаю и,уж конечно, не мечтаю сам его найти" [19](курсив мой. - Л. Р.).
«Одностороннему» принципу «чистого искусства» всю жизнь был верен Фет и довелего до такой духовной полноты и поэтического совершенства, до таких художественныхоткрытий, что, казалось бы, правота взглядов Достоевского и А. Григорьева могластать очевидной. Однако общественная борьба имеет свои законы, и дискуссия вокругпозиции Фета разгоралась.
Неуклонно отстаивая свои эстетические убеждения, Фет с годами чувствовал себявсе более и более одиноким. В конце пути он с горечью сетовал в письме к К.К. Романову (поэту К. Р.) 4 ноября 1891 года: "... все мои друзья пошлив прогресс и стали не только в жизненных, но и в чисто художественных вопросахпротивниками прежних своих и моих мнений" [20].
Внимание критиков всегда привлекало то обстоятельство, что мир Фета отчетливоразделен на сферу практической жизни и сферу красоты. И если первая подчиненасуровой необходимости, вторая предполагает истинную свободу, вне которой немыслимотворчество. Это раздвоение было замечено давно, но объяснялось по-разному.
Современники Фета из демократического лагеря, несмотря на разногласия междусобой, находили здесь причины исключительно социальные. Так, Салтыков-Щедринодин из разделов хроники "Наша общественная жизнь" ("Современник",1863, № 1-2) озаглавил: "Г-н Фет как публицист". Здесь он пишет:
"Помните ли вы г. Фета, читатель? того самого г. Фета, который некогданаписал следующие прелестные стихи:
О, долго буду я, в молчаньи ночи тайной,
Коварный лепет твой, улыбку, взор случайной,
Перстам послушную волос златую [21] прядь
Из мыслей изгонять и снова призывать...
(Далее стихотворение Фета цитируется до конца. — Л. Р.)
или:
Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь!
Опять и опять я люблю тебя,
Тихая, теплая,
Серебром окаймленная!
Я совсем не шутя говорю, что эти стихи прелестны: по моему мнению, другихподобных стихов современная русская литература не имеет. Ни в ком решительноне найдет читатель такого олимпического безмятежия, такого лирического прекраснодушия.Видно, что душа поэта, несмотря на кажущуюся мятежность чувств, ее волнующих,все-таки безмятежна; видно, что поэта волнуют только подробности, вроде "коварноголепета", но жизнь, в общем ее строе, кажется ему созданною для наслажденияи что он действительно наслаждается ею. Но увы! С тех пор как г. Фет писал этистихи, мир странным образом изменился! С тех пор упразднилось крепостное право,обнародованы новые начала судопроизводства и судоустройства, светлые струи безмятежияи праздности возмущены, появился нигилизм и нахлынули мальчишки. Правды на землене стало; люди, когда-то наслаждавшиеся безмятежием, попрятались в ущелия ирасседины земные, остался один "коварный лепет", да и то совсем нетакого свойства, чтобы его
Из мыслей изгонять и снова призывать..." [22].
Однако публицистика Фета (к тому времени были опубликованы "Заметки овольнонаемном труде" - 1862 год и два очерка "Из деревни" - 1863год) ни в малой мере не свидетельствует о грусти по ушедшей крепостническойэпохе или о том, что, погрузившись в безмятежные лирические чувства, Фет незаметил происходящих в стране перемен. Напротив, размышления Фета-публицистанаправлены на коренное реформирование хозяйственной деятельности, всей сельскойжизни на основе вольнонаемного труда и тщательно разработанного законодательствадля установления и регулирования отношений между помещиками и крестьянами, наобразование и воспитание крестьян. Но, полемически заостряя тему, Салтыков ненамерен замечать это. Он укоряет Фета за крепостнические настроения, и в частностиза его конфликт с нерадивым работником Семеном, задолжавшим барину 11 рублей,делая из этого, в целом незначительного эпизода, широкие обобщения: "Вместес людьми, спрятавшимися в земные расседины, и г-н Фет скрылся в деревню. Там,на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперванапишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс иопять почеловеконенавистничает, и все это для тиснения отправляет в "Русскийвестник" [23]. То, что Фет-публицистприсоединился к антидемократическому направлению катковского журнала, побуждаетСалтыкова (без всяких на то оснований) услышать "вопль души по утраченномкрепостном рае" даже в стихотворении "Прежние звуки с былым обаяньем..."("Русский вестник", 1863, № 1).
В следующем году о противоречиях Фета писал Писарев. В юности Фет был однимиз любимых поэтов критика, в чем он признавался в начале статьи с характернымназванием "Промахи незрелой мысли" ("Русское слово", 1864,кн. 12). В статье "Реалисты", впервые напечатанной под названием "Нерешенныйвопрос", Писарев утверждал: "...поэт может быть искренним или в полномвеличии разумного миросозерцания, или в полной ограниченности мыслей, знаний,чувств и стремлений. В первом случае он - Шекспир, Дант, Байрон, Гете, Гейне.Во втором случае он - г. Фет. - В первом случае он носит в себе думы и печаливсего современного мира. Во втором - он поет тоненькою фистулою о душистых локонахи еще более трогательным голосом жалуется печатно на работника Семена Работник Семен - лицо замечательное. Он непременно войдет в историю русскойлитературы, потому что ему назначено было провидением показать нам обратнуюсторону медали в самом яром представителе томной лирики. Благодаря работникуСемену мы увидели в нежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчетливогохозяина, солидного bourgeois и мелкого человека. Тогда мы задумались над этимфактом и быстро убедились в том, что тут нет ничего случайного. Такова должнабыть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего "шопот, робкое дыханье,трели соловья" ("Русское слово", 1864, кн. 9-11) [24].
Уже в новую эпоху, в начале следующего века о "двойственности" Фетаговорил В. Я. Брюсов. В лекции "А. А. Фет. Искусство и жизнь", прочитаннойв 1902 году в связи с десятилетием со дня смерти Фета, он объяснял противоречияФета причинами только философскими. "Мысль Фета, - пишет Брюсов,- воспитанная критической философией, различала мир явлений и мир сущностей.О первом говорил он, что это "только сон, только сон мимолетный",что это "лед мгновенный", под которым "бездонный океан"смерти. Второй олицетворял он в образе "солнца мира". Ту человеческуюжизнь, которая всецело погружена в "мимолетный сон" и не ищет иного,клеймил он названием "рынка", "базара" Но Фет не считалнас замкнутыми безнадежно в мире явлений, в этой "голубой тюрьме",как сказал он однажды. Он верил, что для нас есть выходы на волю, есть просветы...Такие просветы находил он в экстазе, в сверхчувственной интуиции, во вдохновении.Он сам говорит о мгновениях, когда "как-то странно прозревает" [25].
Однако все примеры, приведенные Брюсовым, относятся ко времени 1860-х годови позднее: самый ранний из них - "И как-то странно порой прозреваю"(из стихотворения "Измучен жизнью, коварством надежды") - 1864 год.Предыдущее творчество Фета еще не было связано с немецкой классической философией,но эстетические принципы поэта сложились к этому времени вполне определенно.
Именно они, утверждающие служение красоте как высшую цель свободного искусства,давали возможность Фету отъединить поэтическое творчество от практической деятельности.И так было всегда, от начала и до конца пути. Идейная и художественная эволюцияФета, обогащение его лирики философской проблематикой, новые открытия в областипоэтического языка происходили в пределах одной эстетической системы.Более того, Фет глубоко ощущал не только нераздельность своего художественногомира на всем протяжении пути, но и целостность прожитой им духовной жизни, отюности до старости.
Всё, всё мое, что есть и прежде было,
В мечтах и снах нет времени оков;
Блаженных снов душа не поделила:
Нет старческих и юношеских снов.
(1887)
В уже упомянутом письме к К. Романову от 4 ноября 1891 года Фет признавался:"Я с первых лет ясного самосознания нисколько не менялся, и позднейшиеразмышления и чтения только укрепили меня в первоначальных чувствах, перешедшихиз бессознательности к сознанию".
Среди позднейших "размышлений и чтений", как известно, значительноеместо принадлежало Шопенгауэру. Философ привлек Фета представлением о целостнойи всегда равной себе картине мира, о свободном художественном созерцании, чуждомпрактическим интересам. В 1878 году Фет начал переводить главный труд Шопенгауэра"Мир как воля и представление".
В статье Д. Благого "Мир как красота", названной так по аналогиис заглавием труда Шопенгауэра, справедливо отмечается, что Фет воспринял философиюШопенгауэра как откровение, "потому что она оказалась внутренне очень близкаему и вместе с тем приводила в целостную и стройную систему то, что он позналв своем собственном жизненном опыте и в сложившемся в результате его мировоззрении,в котором легко обнаружить уже имевшиеся еще задолго до знакомства с Шопенгауэромнекие "шопенгауэровские" черты". Затем исследователь так развиваетсвою мысль: "Близко было ему, "всю жизнь", как он пишет, твердившему"об ужасе жизни", и безоговорочно пессимистическое воззрение Шопенгауэра,которое сам немецкий философ противопоставляет решительно всем другим философскимсистемам ("так как все они оптимистичны")". Однако, говоря отом, что поэзия Фета отличается от его философских убеждений оптимистическимхарактером, автор прибегает к известному разделению "Фет - Шеншин":"...в поэзии Фета нет и тени той философии пессимизма, ощущения безысходногоужаса бытия, переживания жизни как нескончаемой цепи страданий, что составляетпафос шопенгауэровской философской системы. Все это оставляется на потребу Шеншину"[26]. Но возможно ли столь решительно разъединятьмировоззрение, философские взгляды поэта и его творчество? Достаточно вспомнить,что в одном из писем Толстому (3 февраля 1879 года) сам Фет подчеркивал связьсвоих стихов с усиленными занятиями философией: "Второй год я живу в крайнедля меня интересном философском мире, и без него едва ли можно понять источникмоих последних стихов". Письмо написано как раз во время работы над переводомШопенгауэра.
Действительно, поэтический мир Фета, несмотря на глубину страданий, горечьутрат, в целом оптимистичен, нередко даже приподнято, вдохновенно оптимистичен.Но это - результат не внутреннего отстранения от шопенгауэровского пессимизма,а его психологического, философского преодоления. Так, стихотворение "Измученжизнью, коварством надежды, / Когда им в битве душой уступаю..." ()открывается эпиграфом из Шопенгауэра, а заканчивается совсем другим настроением:
И этих грез в мировом дуновеньи,
Как дым, несусь я и таю невольно,
И в этом прозреньи, и в этом забвеньи
Легко мне жить и дышать мне не больно.
Стихотворений безнадежно горьких, которые встречают ся у всех больших поэтов,у Фета очень немного. Одно из них - "Напрасно!" (), написанноееще до знакомства с Шопенгауэром, завершается так:
Не нами
Бессилье изведано слов к выраженью желаний.
Безмолвные муки сказалися людям веками,
Но очередь наша, и кончится ряд испытаний
Не нами.
Но больно,
Что жребии жизни святым побужденьям враждебны;
В груди человека до них бы добраться довольно...
Нет! вырвать и бросить; те язвы, быть может, целебны, -
Но больно.
Все же общая настроенность поэзии Фета, от юности до старости, от восторженно-радостного"Я пришел к тебе с приветом..." (1843) до "Еще люблю, еще томлюсь/ Перед всемирной красотою..." (конец 1890), очень далека от пессимизма.
Единство эстетического мира Фета отразилось в композиции "Вечерних огней",где хронологический принцип не имеет существенного значения. Так, раздел "Мелодии"(в первом выпуске) открывает "Сияла ночь. Луной был полон сад..."(1877). Затем после нескольких стихотворений 70-х годов идут "Солнце нижетлучами в отвес..." и "Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне..."(оба - 1863), далее - "Забудь меня, безумец исступленный..." (1855),и завершается все стихотворением "Прежние звуки с былым обаяньем..."(1863).
То же безразличие к хронологии проявлено при формировании других разделов("Море", "Снега", "Весна") и особенно - раздела"Элегии и думы", где стихотворения, написанные в 60-е, 70-е и 80-егоды, перемежаются. Очевидно, В. Соловьев, которого Фет в дарственной надписиназвал "зодчим этой книги" [27],в полном согласии с автором стремился представить читателю эстетически целостныймир поэта.
Того же мнения несомненно держался и Страхов, также принимавший участие вподготовке "Вечерних огней". Уже после смерти Фета, когда Страховвместе с К. Р. готовил издание "Лирических стихотворений" Фета, онписал своему соредактору, что необходимо: "Удержать порядок, в которомрасположены были стихотворения, потому что этот порядок и сохранился в памятичитателей, и имел некоторое значение у автора. Напр, в третьем выпуске"Муза" прямо примыкает к предисловию. Если же расположить строго хронологически,то придется перетасовать стихотворения и поставить впереди то, что писано гораздораньше "Вечерних огней" [28].

"ЧИСТОТА СЛУЖЕНИЯ"

"Вечерние огни" (в совокупности всех выпусков), как первое, подготовленноепри жизни Фета собрание его поэтических сочинений, должны были достаточно полнопредставить читателю и эстетическую позицию автора. Этим, в частности, объясняетсявключение в первый выпуск "Вечерних огней" перевода трактата Горация"О поэтическом искусстве. К Пизонам", а в третий - диалога "Соловейи роза", написанного в 1847 году, вошедшего в издание 1850 года и наполовинусокращенного для "Вечерних огней". Отмечая в Предисловии к третьемувыпуску несовершенство этого произведения, Фет пишет: "Тем не менее решаемсясохранить его, находя, что ни в одном из наших молодых произведений с такоюясностью не проявляется направление, по которому постоянно порывалась нашамуза" [29] (курсив мой. - Л. Р.).
Перевод Горация был завершен Фетом еще в 60-х годах, набран в "Русскомвестнике", но в печати не появился [30].Между тем и через двадцать с лишним лет (первый выпуск "Вечерних огней"вышел в 1883 году) обращение к труду Горация, как полагал Фет, сохраняло своюактуальность в литературной борьбе. В самом начале предисловия к переводу Фетговорит о главном - о соотношении в сочинении Горация мыслителя и поэта, о том,что дидактика противоречит искусству и что идея должна возникать перед читателемлишь в результате создания художественной картины (позиция та же, что и в статье"О стихотворениях Ф. Тютчева"): "Гораций был настолько мыслитель,что, решившись раз представить теорию поэзии, не допустил бы такого беспорядкав изложении, какой представляет "Письмо к Пизонам". С другой стороны,он был весьма опытный и даровитый художник-поэт и не мог, конечно, предпринятьв стихотворной форме такой дидактический труд. Фантазия его буйствует. Он какбы не в силах совладеть с налетающими на него образами (без этого всякий лиризммертвечина; не Горацию было не знать этого); и если он в этом Письме, как ивезде, является назидательным и полезным, то это одно из его достоинств, ноникак не цель" [31].
В комментариях к переводу Фет прямо полемизирует с социологическим подходомк искусству: "...часто внимание публики увлечено драматическим произведением,имеющим только внешние признаки истинно художественной вещи. Грация и красотане чувствуются в целом, не властвуют им, а проступают местами, как бы пятнами,и художник, не понимая этого первейшего требования искусства, воображает, чтосделал все, достигнув дагерротипической верности нравов. Как не сказать и тут,что Гораций словно метит этим камнем в огород нашей, так называемой натуральнойшколы". Далее Фет вновь подчеркивает, что так называемая "польза"искусства состояла всегда в нравственном влиянии его как искусства: "Подименем пользы Гораций преимущественно разумеет те общие высоконравственные изречения,которыми блистала древняя драма и которые были только следствием ее высокогостроя и внутреннего богатства, а никак не целью. (То же у Шекспира.)" [32].
Наконец, говоря о значении поэзии как важнейшего средства на пути к цивилизациии опираясь на еще одно «многознаменательное место» в трактате Горация, Фет заключает:"Гораций, очеркивая догомерическое проявление поэзии, ясно указывает навысокое значение, которое придавали древние этому вечному элементу человеческогодуха, до того родственного элементу религиозному, что от Орфея до Лютера люди,как только начнут молиться и возвышаться духом, - начинают петь, и наоборот.Действительно, нужна почти нечеловеческая грубость и тупость, чтобы после всегоэтого отвергать благотворное действие искусства или приискивать ему еще какой-товнешней полезности" [33].
Адресат этих строк очевиден: это воинствующие противники "чистого искусства",так называемые "утилитаристы". Фет продолжал: "Лучшие проявлениядуха до того в корне своем срослись с поэтическим восторгом, что все это вывелолюдей из троглодитов в состояние гражданского общества, как то: религия, гражданскиезаконы, социальные отношения, политическое устройство, науки и т. д., у всехпервобытных народов выражались в поэтической форме стихами, и поэты - сеятеливсех этих благ - причислены к лику богов" [34].
Итак, по убеждению Фета, поэзия - главнейший двигатель духовного и общественногоразвития. С этим несомненно связана его исключительная по интенсивности работанад переводами произведений мировой классики (вопрос о качестве переводов иих принципах - тема отдельная, которая обсуждается в переписке Фета с Полонским).
Предписывать искусству задачи "внешней полезности", с точки зренияФета, - абсурдно. Со времени 60-х годов, когда был завершен перевод Горацияи написаны комментарии к нему, позиция Фета осталась неизменной. Предисловиек третьему выпуску "Вечерних огней" (1889 года) об этом свидетельствует.Именно началом эпохи реформ датирует Фет свое резкое расхождение с демократическойкритикой: "Быть писателем, хотя бы и лирическим поэтом, по понятию этихлюдей, значило быть скорбным поэтом. Так как в сущности люди эти ничего не понималив деле поэзии, то останавливались только на одной видимой стороне дела: именнона его непосредственной бесполезности" [35].
Предисловие Фета - последняя, завершающая публичная декларация эстетики "чистогоискусства". Здесь много принципиально важных заявлений. Прежде всего причинураскола в русской поэзии, начиная с 60-х годов, Фет видит в позиции демократическоголагеря. Дважды появляется слово "остракизм", которому подвергалось"чистое искусство". Свою же позицию Фет убежденно считает оборонительнойот тех, кто требует от поэзии непосредственной пользы: "Понятно, до какойстепени им казались наши стихи не только пустыми, но и возмутительными своейневозмутимостью и прискорбны отсутствием гражданской скорби". И далее:"Слова ненависти, в течение стольких лет раздававшиеся вокруг наших стихов,и не снятый с них и поныне остракизм были бы понятны, если бы среди единогласноготенденциозного хора они, подобно стихам Тютчева и гр. Алексея Толстого, звучалипорицанием господствующего направления; но ничего подобного в них не было, иони подверглись гонению, очевидно, только за чистоту своего служения" [36].В принципе это действительно так, и Фет был наиболее "чистым поэтом""чистого искусства", но острое несогласие с поэзией некрасовской школывсе же не раз проникало в его стихи.
Из четырех стихотворений Фета, посвященных Музе, в "Вечерние огни"вошли два более поздних. И хотя пленительно-женственный образ Музы 50-х годовздесь сохранен, акцентирована полемическая позиция поэта, неподвластного "буйствутолпы":
Пришла и села. Счастлив и тревожен,
Ласкательный твой повторяю стих;
И если дар мой пред тобой ничтожен,
То ревностью не ниже я других.
Заботливо храня твою свободу,
Непосвященных я к тебе не звал,
И рабскому их буйству я в угоду
Твоих речей не осквернял.
()
"Свобода" (независимость творческая, свобода вдохновения) - главное,определяющее понятие в поэзии "чистого искусства". Чаще всего Фетговорит именно о "свободном искусстве", предпочитая такое определение"чистому искусству" и "искусству для искусства" (последнеееще в 1855 году отверг Боткин: "Нет науки для науки, нет искусства дляискусства - все они существуют для общества" [37]).Все же Фет иногда пользуется определением "искусство для искусства",как, например, в стихотворении, предположительно обращенном к Тургеневу:
К чему пытать судьбу? Быть может, коротка
В руках у парки нитка наша!
Еще разымчива, душиста и сладка
Нам Гебы пенистая чаша.
Зажжет, как прежде нам во глубине сердец
Ее огонь благие чувства, -
Так пей же из нее, любимый наш певец:
В ней есть искусство для искусства.
("Ты прав: мы старимся...", .)
Сразу же после Предисловия к третьему выпуску "Вечерних огней" помещеностихотворение "Муза" с эпиграфом из Пушкина, ставшим своего рода девизомзащитников "чистого искусства". "Мы рождены для вдохновенья,/ Для звуков сладких и молитв". Здесь сама Муза обращается к поэту:
Пленительные сны лелея наяву,
Своей божественною властью
Я к наслаждению высокому зову
И к человеческому счастью.
Когда бесчинствами обиженный опять,
В груди заслышишь зов к рыданью, -
Я ради мук твоих не стану изменять
Свободы вечному призванью.
(1887)
Быть может, самый сильный упрек, который адресует Фет "псевдопоэту":
Влача по прихоти народа
В грязи низкопоклонный стих,
Ты слова гордого: свобода
Ни разу сердцем не постиг.
И наконец, в одном из последних стихотворений Фета (2 марта 1891 года) - всео том же:
Кляните нас: нам дорога свобода,
И буйствует не разум в нас, а кровь,
В нас вопиет всесильная природа,
И прославлять мы будем век любовь.
Как мы уже видели, эти художественные принципы в высокой степени соответствовалинатуре Фета. Стихотворение "Муза" (1887) оканчивалось словами Музы,обращенными к поэту:
К чему противиться природе и судьбе? -
На землю сносят эти звуки
Не бурю страстную, не вызовы к борьбе,
А исцеление от муки.
Фет не противился "природе и судьбе", будучи убежден в своем призваниичистого лирика, "чистокровного поэта", как называл его Полонский:"Моя поэзия - не без примеси рефлекций, - писал он Фету 29 марта 1888 года.- Поэзия Майкова - не без примеси чего-то поучающего - дидактического и патриотического ты один pur sang - чистокровный поэт - и по преимуществу лирик. Выходяза пределы лиризма, в драму или в эпос, - ты уже вне дома. Стих твой тяжелеет- не поет - и в особенности не умеет разговаривать. - Тут уж извини, брат, -мы оба тебе не уступим". В письме от 25 октября 1890 года Полонский опятьс восхищением пишет Фету о его лирическом даре: "Внутри Вергилия, Горация,Овидия, Теренция, Марциала - и других - сидит гениальный римлянин - отчего жеон не перешел в тебя, несмотря на то, ты с ними беспрестанно беседуешь?- Не потому ли, что тот идеально-восторженный лирик, который сидит в тебе, никого- чужого - к себе не подпускает. Ну, сам посуди - есть ли хоть что-нибудь античноев твоем стихотворении "Упреком, жалостью внушенным"?!!!!!!Я по своей натуре более идеалист и даже фантазер, чем ты, - но разве я - илимое нутро, может создать такой гимн неземной красоте - да еще в старости!"
Тот "идеально-восторженный лирик", о котором говорит Полонский,"не подпускал к себе" как "чужого" и самого Фета во многихсторонах его жизни, личности и общественных убеждений. Здесь торжествовал единственныйэстетический принцип - служение Красоте.
Полонского, знавшего Фета смолоду, поражала одновременно и цельность и противоречивостьего натуры. Он горячо выразил это в том же письме Фету: «Что ты за существо- не постигаю. Ну скажи, ради Бога и всех ангелов его - и всех чертей его, откудау тебя берутся такие елейно-чистые, - такие возвышенно-идеальные, - такие юношественно-благоговейныестихотворения, - как "Упреком, жалостью внушенным". Стихи этитак хороши, что я от восторга готов ругаться. Гора может родить мышь, - но чтобымышь родила гору, - этого я не постигаю. - Это паче всех чудес, тобою отвергаемых.Тут не ты мышь, - а мышь - твоя вера, ради которой Муза твоя готова
...себя и мир забыть
И подступающих рыданий
Горячий сдерживать порыв.
Какой Шопенгауэр, - да и вообще, какая философия объяснит тебе происхождениеили тот психический процесс такого лирического настроения! - Если ты мне этогоне объяснишь, - я заподозрю, что внутри тебя сидит другой - никому не ведомый- и нам, грешным, невидимый человечек, окруженный сиянием, с глазами из лазурии звезд, и - окрыленный. - Ты состарился, а он молод! - Ты все отрицаешь, аон верит! - Ты видишь в женщине - как бы ни была она прекрасна, - нужник - аон видит в ней красоту души и упивается ее чистотою! - Ты презираешь жизнь,а он, коленопреклоненный, зарыдать готов - перед одним из ее воплощений - передтаким существом, от света которого Божий мир теперь в голубоватой мгле".
Во всей переписке Фета (а его многолетними корреспондентами были и Л. Толстой,и Тургенев, и Боткин, и Страхов) нет такой проницательной обобщающей характеристикиего противоречивой личности. Важно, что характеристика эта дана не только поэтом,но и близким другом Фета на протяжении долгих лет жизни, и, по-видимому, былапринята Фетом безоговорочно. Он откликнулся на письмо Полонского сразу и оченьсердечно (в письме от 28 октября 1890 года).
Будучи также и живописцем, Полонский сумел красочно обрисовать своеобразиехудожественного мира Фета, определившееся еще в юности. "Когда еще я былстудентом, - писал Полонский Фету 16 июля 1888 года, - я, как мне помнится,говорил тебе, что твой талант - это круг, мой талант - линия... Правильный круг- это совершеннейшая, т.е. наиболее приятная для глаза форма но линияимеет то преимущество, что может и тянуться в бесконечность и изменять своенаправление". Разумеется, и Фет менялся: его поздняя лирика значительносложнее и глубже ранних стихов, но, пользуясь сравнением Полонского, можно сказать,что вся эта сложная эволюция происходила в пределах того "круга",который оставался поэтическим миром Фета. "Все, что ты пишешь, - вытекаетиз глубины тебе присущего миросозерцания", - добавляет здесь же Полонский.
В этом фетовском миросозерцании идеалом всегда оставался Пушкин, и оценкасамых разных общественных явлений соизмерялась с отношением к Пушкину. В письмеот 14 августа 1888 года Полонский напоминал Фету об обличительных стихах, написанныхкогда-то при его участии в защиту Белинского от памфлета М. Дмитриева: "Чтовам Пушкин? Ваши боги / Вам поют о старине / И печатают эклоги / У холопьевна спине". Цитируя эти стихи, Полонский восклицал: "Каким тогда былты либералом!"
Примечательно, что когда антикрепостнические мотивы Фета сменились на антинигилистические,когда идеологическими противниками поэтов "чистого искусства" стали"утилитаристы", одним из главных и гневных упреков оставался все тотже: "Что вам Пушкин?" Позднее Полонский напоминал Фету: "Это,впрочем, было в то благословенное время, когда нарождались Зайцевы-Писаревыи целая ватага их последователей - когда начали с тебя и кончили Пушкиным? -Повалили, забросали грязью - и глядели на всех, как победители!" (3 апреля1890 года).
Для поэзии "чистого искусства" Фет был фигурой харизматической,поскольку был не только "чистым поэтом" "чистого искусства",но и единственным великим поэтом этого направления (Тютчев не принадлежал кнему всецело). "Жрецом чистого искусства" назвал Фета Тургенев в письмек нему из Парижа 5-7 ноября 1860 года. Сказано это не без некоторой иронии:Тургенев последовательно защищает искусство от всяких ограничений, провозглашаемыхво имя художественности и творческой свободы: "Я пришел к заключению, чтомы с вами одних и тех же мнений (имеются в виду конкретные эстетические оценкиотдельных произведений. - Л. Р.), только за вами водится обычай взваливать всякуючепуху на ум, как сказано у Беранже:
C'est la faute de Voltaire,
C'est la faute de Rousseau" [38]
Вот и "Минин" [39] не вытанцовалсяпо причине ума, а ум тут ни при чем; просто силы - таланта не хватило. Развевесь "Минин" не вышел из миросозерцания, в силу которого Островскийсочинил Русакова в "Не в свои сани не садись" (5/17 марта 1862года).
В ответ на не дошедший до нас отзыв Фета об "Отцах и детях" Тургеневзамечал: "Вы приписываете всю беду тенденции, рефлексии, уму, однимсловом. А по-настоящему надо просто было сказать: мастерства не хватило Тенденция! А какая тенденция в "О и д<етях>" - позвольте спросить?"(6/18 апреля 1862 года).
Подобно тому как Достоевский в свое время упрекал защитников "чистогоискусства" в том, что, ратуя за свободу творчества, они стремятся лишитьэтой свободы своих идейных противников, Тургенев пишет Фету 10 октября 1865года: "Поэт, будь свободен! Зачем ты относишься подозрительно и чуть непрезрительно к одной из неотъемлемых способностей человеческого мозга, называяее ковырянием, рассудительностью, отрицанием, - критике? Я бы понималтебя, если бы ты был ортодокс, или фанатик, или славянофильствующий народолюбец- но ты поэт, ты вольная птица Ты чувствуешь потребность лирических излиянийи детской радостной веры - качай! Ты желаешь под каждое чувство подкопаться,все обнюхать, разорить, расколотить, как орех, - валяй! Главное, будь правдивс самим собою и не давай никакой, даже собственным иждивением произведеннойсистеме оседлать твой благородный затылок! Поверь: в постоянной боязни рассудительностигораздо больше именно этой рассудительности, перед которой ты так трепещешь,чем всякого другого чувства. Пора перестать хвалить Шекспира за то, что он -мол, дурак".
Горячий этот спор шел, однако, несколько по касательной к существу вопроса.Фет никогда не хвалил Шекспира подобным образом. Шекспир и Гете были его кумирами.Но как мы уже видели, он был убежден, что в искусстве должны существовать нерационалистические, а поэтические идеи. И все же в некоторых редких случаяхФет считал оправданным прямое выражение идеи в поэзии, особенно когда это касалосьсущности самой поэзии. Прочитав в "Русском вестнике" "Разговор"Полонского, Фет написал ему 16 ноября 1889 года: "Разговор" твой дидактическое,но вместе с тем вполне законное произведение, какие писали самые вдохновенныелирики, как Пушкин - "Книгопродавец и поэт" - и Мюссе - "Дюрани Дюпон" (диалог "Дюран и Дюпон" Фет перевел).
Несмотря на остроту полемики, Тургенева и Фета продолжали связывать не толькомноголетние дружеские отношения, не только понимание значительности сделанногокаждым в литературе, но и близость эстетических оценок. "Я с вами спорюна каждом шагу, - писал Тургенев Фету 19/31 марта 1862 года, - но в ваш эстетическийсмысл, в ваш вкус верю твердо". Однако постепенно эта близость оттесняетсянепримиримыми разногласиями общественно-политического характера и наступаетразрыв отношений на целых четыре года, после которого они возобновляются в большойстепени формально. Историю конфликта с Тургеневым Фет правдиво и сдержанно отразилв "Моих воспоминаниях", опубликовав письмо Тургенева от 30 октября(11 ноября) 1874 года: "Не могу, однако, не выразить своего удивления вашемуупреку г-ну Каткову в либерализме! После этого вам остается упрекнуть Шешковскогов республиканизме и Салтычиху в мягкосердечии. Вас на это станет, чего доброго!Вы чрезвычайно довольны всем окружающим вас бытом: ну и прекрасно! Помните,как двадцать лет тому назад вы в Спасском, в самый разгар Николаевских мероприятий,огорошили меня изъявлением вашего мнения, что выше положения тогдашнего российскогодворянина, - и не только выше, но и благороднее и прекраснее, - ум человеческийпридумать ничего не может А такие антецеденты делают все возможным, -все, кроме хотя бы мгновенного соглашения между нами двумя по какому бы то нибыло вопросу" [40].
Приводя это письмо, Фет обнаружил постоянную готовность открыто представлятьчитателю свои взгляды, несмотря на то, что иные из них могли восприниматьсякак ретроградные и компрометировать автора. В одном из писем Страхову (27 мая/8июня 1879 года) он признавался: "Хотите верить или не верить. Я никогдане лгу и ненавижу ложь".
Гораздо более глубокими и духовно близкими были отношения Фета с Л. Толстым.Еще в самом конце 50-х годов, в период раскола в редакции "Современника",они обдумывали (имея в виду и участие Боткина как теоретика искусства) возможностьиздания своего журнала, свободного от революционно-демократической идеологии.Журнал не состоялся, но жизнь не развела Толстого и Фета: долгие годы они оставалисьдрузьями и единомышленниками. 27 июня 1867 года Толстой писал Фету: "Отэтого-то мы и любим друг друга, что одинаково думаем умом сердца, каквы называете. (Еще за это письмо вам спасибо большое. Ум ума и умсердца - это мне многое объяснило.)".
Известно преклонение Фета перед Толстым-художником, но после перелома, произошедшегов мировоззрении и творчестве Толстого, Фет не скрывал своего разочарования,- этот путь противоречил его главным убеждениям. "Я никому не уступлю вбезграничном изумлении перед талантом Льва Толстого, - писал он Полонскому 23января 1888 года, - но это нисколько не мешает мне с величайшим сожалением видеть,что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений, спасительных для человечества Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл в жизни, но его -тю-тю, а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому художественное произведение,в котором есть смысл, для меня не существует". (Под "смыслом",так решительно отвергаемым и непригодным для искусства, Фет имеет в виду идею,выраженную прямо и назидательно.)
Позднее Фет продолжал этот спор в связи с появлением "Крейцеровой сонаты":"Прекрасно в одном из писем ко мне говорит Толстой: "Нельзя уговоритькамень, чтобы он падал кверху, а не книзу, куда его тянет". Между тем,плохо понявший Шопенгауэра Лев Никол в последнее время и преимущественнов "Крейцеровой сонате" старается уговорить камень лететь вопреки законатяготения Но в глубине души я до последнего издыхания, зная, по опытуи Шопенгауэру, что жизнь есть мерзость, все-таки буду жить надеждой, что вот-вотсчастье и наслаждение помажут меня по губам Хотя я никогда ни на какиетемы не пишу, но мне кажется, что следующие, мною написанные вчера, стихи моглибы быть фактическим с моей стороны возражением на протест и вражду, объявленнуюТолстым взаимному влечению полов в его "Крейцеровой сонате" (31 января1890 года). Далее следует стихотворение "Сердцем предвидя невольный ответ,/ Тихий в глазах прочитал я запрет...".
В своих рассуждениях о неправильно истолкованном Шопенгауэре Фет, конечно,был очень далек от понимания истинных причин кризиса в мировоззрении и творчествеТолстого. Но, полемизируя с Толстым, он высказал это по-фетовски: не прямымвыражением идеи, а в стихотворении, поэтически рисующем естественность и неодолимостьсердечного влечения. Есть только маленький штрих, намекающий на полемику, -в изменении первой строки стихотворения для окончательного текста, где вместо"Сердцем предвидя невольный ответ" стало: "Чуя другими внушенныйответ".
Нельзя не заметить слов Фета: "зная, что жизнь есть мерзость", ноэто знание не изменяло его художественной позиции. В другом письме Полонскомуон говорит: "Хотя любовь иногда выражается в тумаках возлюбленному предмету,но я этой совершенно несомненной формы любви не воспеваю и воспевать не умею.Почему? - Это надо спросить у моей вислогубой дурищи - Музы" (30 декабря1890 года). Характерно также употребляемое Фетом слово "воспеваю",очень точно соответствующее изображению мира красоты (а стихотворения свои Фетнередко называет "песнями").
Здесь же Фет пишет об односторонности своей поэзии по сравнению с безграничныммногообразием тем у Пушкина, от обыденных до героических, и прибавляет: "Кудауж тут моей насекомой музе тащиться!"
Поздний Фет в письмах не раз изображает свою музу и бездельницей, и "подурехой",что, естественно, невозможно встретить в его стихах. Там:
Все та же ты, заветная святыня,
На облаке, незримая земле,
В венце из звезд, нетленная богиня,
С задумчивой улыбкой на челе.
("Музе", .)
Проза жизни, которую Фет хорошо знал, которая отражена в его статьях, письмахи воспоминаниях, не попадала в его стихи. Фет не претендовал на всеохватностьсвоего мира, на отражение в нем всех сторон и закономерностей реальной действительности.К тому же к произведениям поэтическим и прозаическим он предъявлял разные требования.
В переписке сохранились яркие свидетельства большого интереса и сочувствияФета к реалистической французской литературе и даже к французскому натурализму."Я, не взирая на резь и утомление в глазах, мучаюсь над романами Мопассанас братией и должен признаться, что с легкой руки Бальзака французы - великолепныеаналитики и знатоки человеческого сердца", - сообщал он Полонскому 2 декабря1891 года. А еще год тому назад Фет рассказывал ему же: "Я тебе не писал,что все последнее время восхищался романом Золя "La bete humaine"[41]. Сколько тут понимания основ всего животногоцарства, неотразимо сохранившихся в обузданном общественным сожительством человеке После всех ужасов, совершаемых героями романа, иногда с полной бессознательностьюневинности, роман кончается мастерским описанием 18-тивагонного поезда, набитогопьяными солдатами, орущими песни, тогда как их на убой мчит машина, никем неуправляемая, так как машинист и кочегар, подравшиеся из-за женщины, свалилисьи размолоты колесами машины. Рядом с этой правдой как фальшиво звучат ноты Толстовского"Чем люди живы" и т. д. Это нехорошо, главное потому, что неправда.Люди, как вся органическая природа, живы борьбой за существование", - совершенно"по-писаревски" завершает Фет свою мысль (письмо от 24 декабря 1890года).
И в этом нет ничего неожиданного: Фет не отрицает антагонизма ни в природе,ни в обществе, он только, во-первых, отстаивает право искусства на независимость,в том числе - на изображение мира со стороны его красоты, которая не толькоесть реальность, но, с точки зрения автора, высшая реальность, и, во-вторых,восстает против тенденциозности, губительной для искусства, против "ржавогоножа тенденции" (письмо Полонскому от 8 ноября 1891 года).
Чтобы явственно увидеть своеобразие поэтического мира Фета, достаточно сопоставитьего стихи с его же трезвыми высказываниями о жестоких законах природы. "Даи ты неповинен в том, что соловьи клюют бабочек" (там же). А вот замечательноестихотворение "Бабочка" ():
Ты прав. Одним воздушным очертаньем
Я так мила.
Весь бархат мой с его живым миганьем -
Лишь два крыла.
Не спрашивай: откуда появилась?
Куда спешу?
Здесь на цветок я легкий опустилась
И вот - дышу.
Надолго ли, без цели, без усилья,
Дышать хочу?
Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья
И полечу.
При мысли о соловьях, этих лирических героях многих стихотворений Фета, соловьях,чьи песни, по слову Полонского, Фет "переводил на русский язык" (20-21мая 1892 года), трудно представить себе, что такие соловьи клюют такихбабочек, потому что здесь - другая ипостась действительности, воспринятойсо стороны ее красоты.
Поклонение красоте - лейтмотив всего творчества Фета: "Полон нежноговолненья, / Сладостной мечты, / Буду ждать успокоенья / Чистой красоты"(1847); "В благословенный день, когда стремлюсь душою / В блаженный мирлюбви, добра и красоты..." (); "Целый мир от красоты, / От великаи до мала, / И напрасно ищешь ты / Отыскать ее начало. / Что такое день ильвек / Перед тем, что бесконечно? / Хоть не вечен человек, / То, что вечно, -человечно" ().
В поэтическом мире Фета нет красоты жестокой, мучительной, она всегда возвышает,потому что неотделима от добра, она - "человечна". Но при этом мирФета отнюдь не идилличен. В нем есть страдание, скорбь, смерть, но прозы жизнив нем нет.

"БЛАГОДАТНАЯ ТАЙНА"

Интересно сопоставить то, как изображается "всесильная природа"в письмах Фета и его стихах. Конечно, жизнь на лоне природы и занятия сельскимхозяйством из всех возможных видов деятельности были наиболее близки Фету. Фермерство,как писал Фету и его жене Боткин, "есть единственное практическое занятие,которое может ужиться с поэтическою душою" (31 июля / 12 августа 1861 года).В ответном письме Фет делится своими тревогами в связи с неустойчивой погодой:"Правда, я люблю и очень люблю природу, но мне теперь, в настоящее время,она только пугало. Я иначе, чем ты, смотрю на заходящее солнце. Я или ждуили боюсь дождя. Пруд у нас теперь в саду разлился и горит, как зеркало, а ябоюсь, чтоб эта излишняя красота не разорвала моей недоконченной плотины Я точно фехтую с природой, она ме ня дождем, а я ее огнем" (12/24сентября 1861 года; курсив мой - Л. Р.).
Через много лет, 3 мая 1892 года, Фет пишет Полонскому: "Что сказатьтебе про нас? Как бы, благодаря газетному вранью, не пришлось нам и в этом годупопасть при тяжком народном бедствии в неожиданный просак С открытия весныни одного дождя и все гибнет, а частию уже погибло". И опять: "Дождиэти, которых мы, грешные, напрасно молили всю весну, до июля месяца, с самойуборки перешли к нам и перепортили все остатки и без того скудного урожая"(9 августа 1892 года).
Тревога об угрозе неурожая связана у Фета прежде всего с возможностью голода- "народного бедствия". В предыдущем году, сообщая Полонскому, чтопоездка в Крым задерживается из-за "невероятной жары", Фет добавлял:"... и Бог знает, как решится вследствие предстоящей трагической голодухи,о которой лучше и не упоминать. Далеко неловко думать об удовольствиях в видупредстоящего народного бедствия" (28 июня 1891 года). И Фет горько сетуетв этой связи на неумелое, бестолковое ведение дел "руководящими сферами",как он выражается: "Какой городской житель в состоянии понять то потрясающееволнение, которым исполняют меня, деревенщину, даже не картины пожаров и неизбежногоголодания, а той бессмысленной и бесшабашной среды, в которой суждено вращатьсяцелому государству вследствие нежелания или неспособности руководящих сфер связатьдве мысли логическим умозаключением. Как непричастный непосредственно к делусторонний человек поймет мою водобоязнь взглянуть в деревне в окошко и мое стремлениебежать в город и уподобиться индюшке, спрятавшей голову под лопух. При подобныхусловиях можно еще с грехом пополам умственно работать, но лирически вдохновлятьсянечего и думать" (7 августа 1891 года).
Все же иногда даже в таких письмах появляются новые лирически вдохновенныестихотворения, - поэтический "поток" Фета (если вспомнить определениеЛ. Толстого [42]) не иссякал, но содержаниеэтих стихов совсем иное, чем в письмах. Так, в письме от 14 июня 1892 года Фетпосылает Полонскому стихотворение "Ночь лазурная смотрит на скошенный луг...",которое завершается так:
Точно в нежном дыханьи травы и цветов
С ароматом знакомым доносится зов,
И как будто вот-вот кто-то милый опять
О восторге свиданья готов прошептать.
На фоне привычных тем фетовской лирики выделяется единственное во всем творчествепоэта стихотворение о деревне, которое по тону несколько напоминает его горькиедеревенские мотивы в письмах:
Из дебрей туманы несмело
Родное закрыли село;
Но солнышком вешним согрело
И ветром их вдаль разнесло.
Знать, долго скитаться наскуча
Над ширью земель и морей,
На родину тянется туча,
Чтоб только поплакать над ней.
(1886)
"Всесильная природа" - несомненно центральный образ поэзии Фета.Это не пейзажи, не картины природы, не "фон", на котором возникаетлирическая исповедь героя, не "оболочка зримая". Жизнь самой природыи все, что происходит в душе человека при ее непосредственном участии, -постоянные мотивы Фета, его главное художественное открытие. Именно об этомсказано у Тютчева в поэтическом обращении к Фету:
Великой Матерью любимый,
Стократ завидней твой удел -
Не раз под оболочкой зримой
Ты самое ее узрел...
("Иным достался от природы...", .)
Именно самое природу узрел лирический герой стихотворения "Я рад,когда с земного лона...". Жизнь, происходящая в природе, бесконечно привлекательнадля человека и недосягаема в своей простоте и естественности.
Я рад, когда с земного лона
Весенней жажде соприсущ,
К ограде каменной балкона
С утра кудрявый лезет плющ.
И рядом, куст родной смущая,
И силясь и боясь летать,
Семья пичужек молодая
Зовет заботливую мать.
Не шевелюсь, не беспокою.
Уж не завидую ль тебе?
Вот, вот она здесь, под рукою,
Пищит на каменном столбе.
Я рад: она не отличает
Меня от камня на свету,
Трепещет крыльями, порхает
И ловит мошек на лету.
(1879)
Это дважды повторенное "я рад" (в начале первой и заключительнойстрофы) - знак счастливого, хоть и мгновенного слияния с жизнью природы, голос,которой поэт постоянно слышит, как, например, в стихотворении "Мотылек- мальчику", где трогательно выражена мольба мотылька о пощаде:
Цветы кивают мне, головки наклоня,
И манит куст душистой веткой;
Зачем же ты один преследуешь меня
Своею шелковою сеткой?
(1860)
Замечательно признание Фета Полонскому в письме от 4 октября 1888 года поповоду его "Хвойного леса": "Еще раз возвращаюсь к прелестному"Хвойному лесу". Так и слышится, что не связанный никакими побуждениямиили соображениями совершенно свободный поэт вошел в лес, как ребенок или молодойбог, для которого нет ни малейшей разницы между муравьем и генералом Муравьевым,кроме того, что муравей гораздо несомненнее в каждую данную минуту знает, чтоему делать, и не смущается тем вздором, который станут говорить о его действиях.Словом, видно, мне с тем и умереть, оставшись в поэзии непримиримым врагомнаставлений, нравоучений и всяческой дидактики; но с муравьями я беседоватьсердечно рад" (курсив мой. - Л. Р.).
Законы природы, по Фету, несомненнее общественных идей, и поэт долженпомнить это.
Природа постоянно являет примеры поучительной для человека стойкости (здесьФет близок Толстому, его повести "Три смерти"). В стихотворении "Георгины"вчерашние "пылкие" и "томные" цветы погибают, схваченныевнезапным холодом:
Казалось, нет конца их грезам
На мягком лоне тишины, -
А ныне утренним морозом
Они стоят опалены.
Но прежним тайным обаяньем
От них повеяло опять,
И над безмолвным увяданьем
Мне как-то совестно роптать.
()
И еще:
Учись у них - у дуба, у березы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы,
И треснула, сжимаяся, кора.
Здесь и укор, и урок страдающему человеку: "Они стоят, молчат; молчии ты!" И далее:
Но верь весне. Ее промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша,
Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа.
(1883)
Чаще всего лирический герой Фета не чувствует "равнодушия" природы,а напротив - ощущает живую связь с ней (он действительно "Великой Матерьюлюбимый"). В отличие от Тютчева, глубоко ощущавшего и счастье общения сПриродой ("Нет, моего к тебе пристрастья / Я скрыть не в силах, мать-Земля!"),и трагический разлад с нею ("Откуда, как разлад возник? / И отчего же вобщем хоре / Душа не то поет, что море, / И ропщет мыслящий тростник?"),герой Фета воспринимает отношения человека с природой всегда гармонически. Емуневедомы ни "хаос", ни "бездны", столь значительные в тютчевскоммировосприятии, ни чувство сиротства среди всемирного молчанья:
Нам мнится: мир осиротелый
Неотразимый Рок настиг -
И мы, в борьбе, природой целой
Покинуты на нас самих.
(Тютчев, "Бессонница".)
Герой Фета не знает этого чувства покинутости человека, отданного природойна волю рока. Красота природы вливает в душу, при всех невзгодах, ощущение полнотыи радости бытия:
Снова птицы летят издалека
К берегам, расторгающим лед,
Солнце теплое ходит высоко
И душистого ландыша ждет.
Снова в сердце ничем не умеришь
До ланит восходящую кровь
И душою подкупленной веришь,
Что, как мир, бесконечна любовь.
("Весенние мысли", 1848.)
Или:
Пропаду от тоски я и лени,
Одинокая жизнь не мила,
Сердце ноет, слабеют колени,
В каждый гвоздик душистой сирени,
Распевая, вползает пчела
Нет, постой же! С тоскою моею
Здесь расстанусь. Черемуха спит.
("Пчелы", 1854.)
Можно ли, друг мой, томиться в тяжелой кручине?
Как не забыть, хоть на время, язвительных терний?
Травы степные сверкают росою вечерней,
Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.
("Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне...", 1863.)
Распахни мне объятья твои,
Густолистый, развесистый лес!
("Солнце нижет лучами в отвес...", 1863.)
Нельзя заботы мелочной
Хотя на миг не устыдиться,
Нельзя пред вечной красотой
Не петь, не славить, не молиться.
("Пришла, - и тает всё вокруг...", 1866.)
И так до конца жизни, ибо "Блаженных грез душа не поделила: / Нет старческихи юношеских снов" ("Всё, всё мое, / Что есть и прежде было...",1887).
Это "всё" - также и неизбывное, постоянно присутствующее в лирикеФета, вдохновенное и спасительное чувство единения с природой. Какая-то особенная,интимная связь с природой и есть "благодатная тайна" поэта.
Сад весь в цвету,
Вечер в огне,
Так освежительно-радостно мне!
Вот я стою,
Вот я иду,
Словно таинственной речи я жду.
Эта заря,
Эта весна
Так непостижна, зато так ясна!
Счастья ли полн,
Плачу ли я,
Ты - благодатная тайна моя.
("Сад весь в цвету...", .)
В самых последних стихах Фета - то же единение:
Ночь и я, мы оба дышим,
Цветом липы воздух пьян.
(1891)
И верить хочется, что все, что так прекрасно,
Так тихо властвует в прозрачный этот миг,
По небу и душе проходит не напрасно,
Как оправдание стремлений роковых.
("О, как волнуюся я мыслию больною...", 1891.)
Одно из поздних стихотворений Фета заканчивалось так:
И безмолвна, кротка, серебриста
Эта полночь за дымкой сквозной
Видит только, чту вечно и чисто,
Чту навеяно ею самой.
("От огней, от толпы беспощадной...", 1889.)
"Вечно и чисто" в природе, изображаемой Фетом, всё - и смена временгода, каждое из которых несет свою, казалось бы такую знакомую и вместе с темвсегда новую (как в первый раз!), красоту, и чувство поэта, влюбленного в этукрасоту и до малейших оттенков замечающего все изменения в ней.
Еще вчера, на солнце млея,
Последним лес дрожал листом.
И озимь, пышно зеленея,
Лежала бархатным ковром.
..................................................
Сегодня вдруг исчезло лето.
А позже, также "вдруг", - волшебное явление зимы:
Как будто в сизом клубе дыма
Из царства злаков волей фей
Перенеслись непостижимо
Мы в царство горных хрусталей.
()
Холодной, мрачной осенью вся природа выглядит безнадежно печальной, как идуша поэта ("Старый парк", ). Но часто, как бы ни сгущался холоди мрак, поэт предчувствует просветление:
А все надежда в сердце тлеет,
Что, может быть, хоть невзначай,
Опять душа помолодеет,
Опять родной увидит край,
Где бури пролетают мимо,
Где дума страстная чиста, -
И посвященным только зримо
Цветет весна и красота.
("Какая грусть! Конец аллеи...", 1862.)
Здесь очень важно слово "посвященным", то есть одаренным чувствомпрекрасного, способным воспринимать красоту природы и всего мироздания.
Как будто волею всезрящей
На этот миг ты посвящен
Глядеть в лицо природы спящей
И понимать всемирный сон.
("Есть ночи зимней блеск и сила...", .)

"ИЗ ВРЕМЕНИ В ВЕЧНОСТЬ"

Живая связь между душой и мирозданием глубоко ощущается в ее общении(именно это слово естественно здесь употребить) с морской стихией и звезднымнебом. Так, в стихотворении "Море и звезды" именно они побеждают тоскуи злобу:
И с моря ночного, и с неба ночного,
Как будто из дальнего края родного,
Целебною силою веяло в душу.
Всю злобу земную, гнетущую вскоре
По-своему каждый - мы оба забыли,
Как будто меня убаюкало море,
Как будто твое утолилося горе,
Как будто бы звезды тебя победили.
(1859)
"Диалог" со звездами начался у Фета в самом раннем его творчествеи продолжался всю жизнь.
Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды вглядясь, -
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.
()
Скажу той звезде, что так ярко сияет, -
Давно не видались мы в мире широком,
Но я понимаю, на что намекает
Мне с неба она многозначащим оком.
("Младенческой ласки доступен мне лепет...", .)
Молчали листья, звезды рдели,
И в этот час
С тобой на звезды мы глядели,
Они - на нас.
("Звезды", 1859.)
Наконец, одно из самых значительных стихотворений в этом многолетнем "диалоге"- "Среди звезд" (1876). Поэту слышатся голоса звезд:
Вы говорите: "Вечность - мы, ты - миг,
Нет нам числа. Напрасно мыслью жадной
Ты думы вечной догоняешь тень;
Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный
К тебе просился беззакатный день.
Вот почему, когда дышать так трудно,
Тебе отрадно так поднять чело
С лица земли, где всё темно и скудно,
К нам, в нашу глубь, где пышно и светло".
"Стихотворение это, - писал Толстой Фету, - не только достойно вас, ноособенно и особенно хорошо, с тем самым философски-поэтическим характером, кот<орого>я ждал от вас. Прекрасно, что это говорят звезды. И особенно хороша последняястрофа" ( 1876 года).
В "фантастическом рассказе" "Сон смешного человека" (1877)Достоевский описывает счастливых людей на другой планете, которые жили по единымзаконам со всей окружающей природой: "Они указывали мне на деревья свои,и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точно ониговорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, еслискажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и убежден, что те понималиих. Так смотрели они на всю природу Они указывали мне на звезды и говорилио них со мною о чем-то, чего я не мог понять, но я убежден, что они как бы чем-тосоприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым путем".И еще: "У них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целымвселенной".
Именно так, но не на другой, а на этой планете, "каким-то живым путем"общается со звездным небом лирический герой Фета:
На стогне сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
()
Чайковский назвал это стихотворение гениальным, говоря, что ставитего "наравне с самым высшим, что только есть высокого в искусстве"(письмо к К. Р. от 21 сентября 1888 года) [43].
Возникает образ фетовской вселенной, величественной и одновременно близкой,к которой человек причастен, при всей "мимолетности", "мгновенности"своей жизни. И эта причастность для него спасительна (см. стихотворение "Измученжизнью, коварством надежды...", о котором мы уже упоминали):
Еще темнее мрак жизни вседневной,
Как после яркой осенней зарницы,
И только в небе, как зов задушевный,
Сверкают звезд золотые ресницы.
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.
()
В существовании связи между отдельной человеческой жизнью и жизнью мировойвидел Фет высшую реальность и в этом смысле не возражал против того, чтобы называтьсяреалистом. Так, в письме к К. Р. от 15 июля 1892 года он сообщал: "Говоруха-Отрок порывается написать к моему новому изданию стихотворений предисловие,в котором хочет выставить меня реалистом. Я бы не упомянул об этом обстоятельстве,не имея в виду Ваших прекрасных сонетов, которые в смысле Говорухи-Отрока должныбыть названы реалистическими, так как обращены к реальному и вечному, пока вовселенной останутся люди, лицом к лицу звездного неба. Все же, что мы делаемслучайного и преходящего, не заслуживает названия реального" [44](курсив мой. — Л. Р.).
Но образ красоты всемирной прежде всего и больше всего воплощается для Фетав красоте земли. В фантастическом сюжете стихотворения "Никогда" (1879)конец земной жизни олицетворяется страшной картиной гибели родного селенья,погребенного "под снежной пеленой", с недвижными ветвями мертвоголеса, с ветхой колокольней, напоминающей мерзлого путника. Хотя вселенная жива:все происходит при ярком зимнем свете, решение недавно вышедшего из могилы человекавернуться обратно - неотвратимо: он может психологически существовать лишь вземном времени.
Известно, каким насыщенным было каждое мгновение в лирике Фета, - то былимоменты ярких впечатлений, пылких чувств, безумного горя и ослепительного счастья,моменты эстетических радостей и творческих вдохновений. А главное, все эти моменты,"миги" (по слову Фета) оставались незабываемыми и поэтому как бы длилисьвсю жизнь. Часто это были моменты судьбы. "И всю жизнь в этот миг я солью,этим мигом измерю", - писал Фет в стихотворении "Истрепалися сосенмохнатые ветви от бури..." (1869). Но бури проходили, и жизнь продолжалась.В стихотворении "Никогда" настал конец времени, и герой Фета видитединственный выход - соединить свою участь с участью планеты, неразрывную связьс которой он ощущал постоянно:
Куда идти, где некого обнять,
Там, где в пространстве затерялось время?
............................................................................
А ты, застывший труп земли, лети,
Неся мой труп по вечному пути!
Через год после того, как было написано это стихотворение, и вне связи с нимФет признавался Страхову: "Я слишком люблю прекрасную природу; но смерти,небытия не боюсь. Хоть сейчас, ибо знаю, что я не более, как явление и что времяу меня в мозгу, с потуханием которого тухнет время" (5/17 февраля 1880года). Казалось бы, такое суждение может подтвердить точку зрения Брюсова, окоторой мы упоминали выше. Однако это теоретический взгляд Фета. В стихотворенииже все обстоит иначе: там "время" - категория не субъективная, а объективная:оно исчезает независимо от человеческого сознания, и такое его исчезновениевместе со всем миром прекрасной природы воспринимается трагически.
В известной статье Н. Недоброво "Времеборец (Фет)" (1910) замечательнопоказано, как Фет "боролся" со временем, поэтически закрепляя мгновенияжизни: "Торжество искусства над временем звучит во всяком Фетовом гимнеискусству" [45]. Но здесь есть одно противоречие:преодолевать время - еще не значит спасаться от него в пространстве. А именнотак неожиданно интерпретировано стихотворение "Никогда": "Фетобмолвился намеком: "Куда идти, где некого обнять, там, где в пространствезатерялось время". Это странное выражение глубоко символично для Фетовамира. Там можно найти еще два образа, выражающих спасение от времени в пространстве"[46]. Но ведь именно такой судьбы герой Фетане только не ищет - он ее страшится. Трудно разделить и претензию критика ккартине вымершей земли, изображенной Фетом в этом стихотворении: "Неужелиза всю историю земли, от наших дней до конца мира, облик земли переменится тольков том направлении, что русский помещичий дом придет в разрушение, а русскиеселения и церковь с ветхой колокольней останутся на своем месте? Предположение,что вещественные памятники русского деревенского быта сохранятся до кончинымира, не является ли беспредельной невосприимчивостью сознания к категории времени?Конечно, Фет написал свою картину наивно, внимание его было сосредоточено надругих сторонах стихотворения; но бросалась в глаза разительная странность,только что отмеченная" [47]. Однако Фетне нуждался в таком снисхождении: он намеренно (а не наивно) создал не научно-фантастическую,а лирическую картину.
В связи с темой вечности естественно встает вопрос о религиозном мировоззренииФета. 1 февраля 1879 года Л. Толстой писал автору стихотворения "Никогда":"...положение невозможно, не человеческое. Но вопрос духовный поставленпрекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. - Я бы не захотел опять в могилу.Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не кончено. Дляменя остаются еще мои отношения к Богу, т. е. отношения к той силе, котораяменя произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит". Ноэто суждение Толстого отнюдь не свидетельствует о так называемом "атеизме"Фета, констатация которого долгие годы была чуть ли не общим местом в трудахавторитетных исследователей поэта. Для формирования такой концепции значительнуюроль сыграла работа Г. Блока "Рождение поэта. Повесть о молодости Фета"(Л., 1924), где речь шла о своеобразном "пари", заключенном Фетомпод фамилией Рейхенбаха, что и через двадцать лет он будет "отрицать существованиеБога и бессмертие человеческой души". Серьезность ссылок на такой аргументубедительному сомнению подверг А. Тархов в комментарии ко второму тому "Сочинений"Фета (М., 1982), и эта статья положила начало обсуждению проблемы, до того времениказавшейся решенной. Здесь же автор отметил, что свидетельством о подлиннойвере Фета может служить его поэзия [48].
В 1983-1985 годах в нескольких номерах "Вестника русского христианскогодвижения" развернулась широкая дискуссия. "О мировоззрении Фета. Былли Фет атеистом?" - под этим названием была напечатана статья Н. Струве[49]. Затем появились выступления: Е. Эткинда- "О мировоззрении А. А. Фета", Н. Струве "Был ли Фет атеистом?- ответ на письмо проф. Эткинду" [50]и др. Продолжение этой полемики находим в исследованиях В. Шеншиной, в частностив ее обстоятельной статье "А. А. Фет как метафизический поэт". "Многограннаяиндивидуальность такого художника, как Фет, представляется нам как сложное единство.И онтологическая поэзия Фета явно свидетельствует о том, что он не был атеистом",- справедливо пишет автор [51].
Но это единство не только сложно, - оно противоречиво и предостерегает отодносторонних выводов. Переписка, публикуемая в новом томе "Литературногонаследства", дает для изучения этой проблемы значительный материал. Например,когда 5/17 февраля 1880 года Фет пишет Страхову: "Ни я, ни Шопенгауэр небезбожники, не атеисты. Не заблуждайтесь, будто я это говорю, чтобы к Вам подольститься.Я настолько уважаю себя, что не побоялся бы крикнуть Вам: "Таков, Фелица,я развратен", - то за этим глубоко выстраданным признанием верующего человекаслышится отзвук философских бесед со Страховым, который, видимо, тогда воспринималвзгляды Фета как атеистические.
Подобные впечатления возникали и у Полонского. 25 октября 1890 года, восторженноотзываясь о стихотворении Фета "Упреком, жалостью внушенным...", Полонскийписал ему: "Господи, Боже мой! - уж не оттого ли я так и люблю тебя - чтов тебе сидит - в виде человечка, бессмертная чистота души твоей?! - И ты ещесмеялся надо мной за мою веру в бессмертие!.. Да кто ему не верит, тот пустьи не читает стихов твоих, - не поймет - ни за какие пряники!"
Конечно, Фет смеялся доброжелательно над простодушной верой своего друга,но все же - смеялся. Как поэт и мыслитель он всегда шел своим путем духовныхисканий. Еще в молодости Фет писал Полонскому: "... неверие и вера, живущиево мне, не плоды, выросшие на университетской скамье, а на браздах жизни"(31 мая 1846 года).
В этом отношении, несмотря на все последующие разногласия, Фет всегда чувствовалособенную близость с Л. Толстым. 4 октября 1886 года он писал С. А. Толстой,что Лев Николаевич "лучше всего знает, как высоко он стоит в моих глазах,невзирая на разногласия наши на окраинах дорогой нам правды". Толстой жедорожил Фетом как "родственной натурой" (см. письмо его Фету от 30августа 1869 года). 7 ноября 1866 года он писал Фету: "Вы человек, к<отор>ого,не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых, и к<отор>ый в личномобщении дает один мне тот хлеб, к<отор>ым, кроме единого, будет сыт человек".
В обширной переписке Толстого и Фета есть письмо Толстого от 29 апреля 1876года, прямо относящееся к своеобразию религиозного мироощущения Фета: "Яблагодарен Вам за мысль позвать меня посмотреть, как Вы будете уходить, когдаВы думали, что близко, - пишет Толстой Фету. - Я то же сделаю, когда соберусьтуда, если буду в силах думать. Мне никого в эту минуту так не нужнобыло бы, как Вас и моего брата. Перед смертью дорого и радостно общение с людьми,которые в этой жизни смотрят за пределы ее; а вы и те редкие настоящиелюди, с которыми я сходился в жизни, несмотря на здравое отношение к жизни,всегда стоят на самом краюшке и ясно видят жизнь только оттого, что глядят тов нирвану, в беспредельность, неизвестность, то в сансару, и этот взгляд в нирвануукрепляет зрение. А люди житейские, сколько они ни говори о Боге, неприятнынашему брату и должны быть мучительны во время смерти, потому что они не видяттого, что мы видим, именно того Бога, более неопределенного, более далекого,но более высокого и несомненного..." (разрядка моя. - Л. Р.). Поместивэто письмо в свои "Воспоминания" с некоторыми сокращениями, но безвсяких комментариев, Фет, надо полагать, к мнению Толстого в основном присоединился[52].
К проблеме религиозного мировоззрения Фета мы еще вернемся, поскольку онатесно связана с другими его главными темами - любви и творчества.

"ПАМЯТЬ СЕРДЦА"

Когда в Предисловии к третьему выпуску "Вечерних огней" Фет отметил,что его раннее сочинение "Соловей и роза", при всем несовершенстве,отражает то направление, "по которому всегда порывалась" его муза,это было важное признание. Любовь - великая сила, способная творить красоту.До поры невидимая, эта красота при божественном участии открывается миру. И"безгласная серая птичка" превращается в соловья, а на ветке колючегокустарника расцветает роза:
И нежному ангелу стало
Их видеть так грустно и больно,
Что с неба слезу огневую
На них уронил он невольно.
И к утру свершилося чудо...
Любовь соловья и розы навсегда осталась в лирике Фета символом любовной темы,где неразделимы красота, счастье и страдание.
Истерзался песней
Соловей без розы;
Плачет старый камень,
В пруд роняя слезы.
Уронила косы
Голова невольно.
И тебе не томно?
И тебе не больно? -
писал Фет в 1873 году в стихотворении "В дымке-невидимке...".
"Это новое, никогда не уловленное прежде, чувство боли от красоты выраженопрелестно", - писал Толстой Фету об этом стихотворении (11 мая 1873 года).
Впервые было уловлено Фетом с такой остротой сочетание страдания и радости:
И, без тебя томясь предсмертной мукой,
Своей тоской, как счастьем, дорожу.
("Anruf an die Geliebte Бетховена", .)
И мукой блаженства исполнены звуки,
В которых сказаться так хочется счастью.
("В страданье блаженства стою пред тобою...", 1882.)
Когда бы ты знала, каким сиротливым,
Томительно-сладким, безумно счастливым
Я горем в душе опьянен...
("Не нужно, не нужно мне проблесков счастья...", 1887.)
О, я блажен среди страданий!
Как рад, себя и мир забыв,
Я подступающих рыданий
Горячий сдерживать прилив!
("Упреком, жалостью внушенным...", 1888.)
Блоковский образ: "Радость - Страданье одно" ("Роза и Крест")восходит, очевидно, и к традиции Фета.
Самым значительным во всей любовной лирике Фета был цикл стихотворений, посвященныйего роману с Марией Лазич, ее трагической судьбе и вечно живому чувству поэтак ней. "Манилов первый изобрел "именины сердца", Лорис-Меликовизобрел "диктатуру сердца"; я же при баснословной своей беспамятностиобладаю памятью сердца", - писал Фет Полонскому 12 августа 1888года. Это свойство Фета представляет некоторые затруднения при истолкованиипоздних, так называемых "старческих", стихов поэта: написаны ли онипо живой памяти прошлого (как, несомненно, стихотворение "На качелях")или же выражают чувство, недавно пережитое. Но к циклу о любви к М. Лазич признаниеФета относится более всего. Имени ее поэт нигде не упоминает, в воспоминанияхона названа Еленой Лариной, в знак несомненной близости ее характера к пушкинскойгероине.
В литературе о Фете принято считать, что в отличие от "денисьевского"цикла Тютчева и "панаевского" - Некрасова Фет не изображает характерагероини. Согласиться с этим трудно. Действительно, Фет не описывает героиню,не рассказывает о ней ('эпической струи", как он сам признавал, в его талантене было). Но он изображает историю любви и характер героини отдельными деталями,по-фетовски многозначительными. Так, в стихотворении "Долго снились мневопли рыданий твоих..." (1886) предстает весь роман: взаимная любовь, мучительноесближение, которого инстинктивно боится героиня, предчувствуя, видимо, неравенствоотношений, короткое счастье и горькое расставание. Во всем стихотворении героиняпроизносит только одно слово:
Подала ты мне руку, спросила "Идешь?"
Чуть в глазах я заметил две капельки слез;
Эти искры в глазах и холодную дрожь
Я в бессонные ночи навек перенес.
Мы видим женщину, самоотверженно любящую и исполненную высокого достоинства.То же и в стихотворении "Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок..."(), где на все уверения возлюбленного героиня отвечала только молчанием:
Я давно угадал, что мы сердцем родня,
Что ты счастье свое отдала за меня,
Я рвался, я твердил о не нашей вине, -
Ничего ты на всё не ответила мне.
Вариацией этой последней строки оканчивается каждое четверостишие:
Я молил, повторял, что нельзя нам любить,
Что минувшие дни мы должны позабыть,
Что в грядущем цветут все права красоты, -
Мне и тут ничего не ответила ты.
Отказ от красоты в настоящем во имя воображаемой красоты в грядущем (о немже - и в стихотворении "Старые письма") - мучительный грех лирическогогероя Фета. Молчание героини в последней строфе стихотворения переходит в гробовоемолчание:
С опочившей я глаз был не в силах отвесть, -
Всю погасшую тайну хотел я прочесть.
И лица твоего мне простили ль черты? -
Ничего, ничего не ответила ты!
Но любовь такой силы не может исчезнуть, она продолжает покорять поэта:
Нет, я не изменил. До старости глубокой
Я тот же преданный, я раб твоей любви...
(1887)
Может быть, самым значительным стихотворением "ларинского цикла"было "Alter ego" (1878), восхищавшее современников. Во всей русскойлирике XIX века нет стихотворения, которое бы воспевало любимую женщину не толькокак вдохновительницу поэта, но как участницу его творчества, как его поэтическое"alter ego".
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, -
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?
Именно в этой бесконечной духовной близости - высшая форма любви, залог еебессмертия:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
Тут можно еще раз вспомнить слова из письма Полонского Фету о бессмертии души:"Да кто в него не верит, пусть и не читает стихов твоих!"
Особенно это относится к стихам Фета, где речь идет о вдохновении, о самомпроцессе творчества.

"ОГОНЬ, СИЛЬНЕЙ И ЯРЧЕ ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ..."

В стихотворении с эпиграфом из оды Державина "Бог" - "Дух всюдусущий и единый" - поэт, мысленно обращаясь к Создателю, сравнивает потрясениеот бури на океане с еще более сильным потрясением, которое он испытывает в моменттворчества:
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда испугом обуян,
На скалы мечет океан
Твою серебряную ризу.
Но, просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Неизреченные глаголы.
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
(1885)
Смысл стихотворения, обращенного к Богу, не был уловлен даже искушенными читателями.При подготовке издания Фета 1894 года К. Р. писал Страхову 27 октября 1893 года:"...на скалы мечет океан твою серебряную ризу". Вряд ли представлялсяпоэту в этой ризе "Дух всюду сущий и единый", поставленный в эпиграфе.Полагал бы, что вместо твою следует поставить свою, что относилобы ризу к океану" [53]. В ответе Страховаот 10 декабря 1893 года находим важное свидетельство творческой воли Фета: "ПоправкуСвою вместо Твою я сам предлагал Афанасию Афанасьевичу,но он возразил, что именно хотел сказать о Боге. Тогда я заметил, что необходимовпереди какое-нибудь обращение: О, Ты, или К Тебе и т. п. АфАф, чтобы чем-нибудь заменить это обращение, придумал поставить эпиграф:Дух всюду сущий и пр." [54].
Еще раньше, за шесть лет до этого стихотворения и тоже обращаясь к Творцу,Фет выразил ощущение божественности происхождения поэтического дара:
Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день Твой светлый серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем.
...........................................................................
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
Меж тем как я - добыча суеты,
Игралище ее непостоянства, -
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
(1879)
Именно исчезновение огня, дарованного человеку Создателем, осознаетсякак самая большая трагедия при мысли о предстоящей смерти.
Не жизни жаль с томительным дыханьем, -
Чту жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
("А. Л. Бой", 1879.)
Заметим еще раз: не следует, видимо, стремиться к какому-то четкому, окончательномуопределению религиозного мировоззрения Фета, опровергая безосновательную характеристикуего как атеиста. В действительности все было значительно сложнее. Однажды Достоевскийнаписал о себе: "... я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пори даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоитмне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мнедоводов противных". Это сказано в том же письме Н. Д. Фонвизиной от февраля1854 года, где Достоевский признается, что в счастливые минуты Бог посылаетему душевное спокойствие и веру, что нет ничего прекраснее и совершеннее Христа.Разумеется, мучительные идейные искания Достоевского несопоставимы с фетовскими,но и Фет был человеком своего века со своим "мятущимся сознаньем",в счастливые творческие минуты ощущавший силу "небесного притяжения"("И верю сердцем...").

"СВОБОДНОЕ ИСКУССТВО... ТРЕБУЕТ"

Завершая творческую жизнь, Фет, прежде многократно формулировавший в статьяхи письмах свои эстетические убеждения, еще раз, быть может, с мыслью о том,что это будут итоговые обобщения, высказал их в переписке с поэтом К. Р. - своимгорячим поклонником. Не то чтобы это было задумано как некий целостный и стройныйтрактат, но в итоге эпистолярного диалога, содержащего эстетические размышленияи советы Фета, сложилось рассуждение "о поэтическом искусстве", своегорода фетовское "De arte poetica" (именно так назывался трактат Горация,переведенный Фетом).
Речь идет не о литературе в целом, но только о поэзии, и притом - поэзии лирической.Лирическая же поэзия, по убеждению Фета, не терпит пространных, подробных описаний,- в ней все должно быть сконцентрировано вокруг лирического события, а изображениенеопределенных чувств, в чем обычно упрекали "чистых поэтов", годится,по мысли Фета, только для прозы (неожиданное и очень интересное замечание)."Страдание, счастие, гнев, ужас и т.д., словом сказать, все мотивы дорогипоэту как мотивы к произведению стройных и одноцентренных выпуклостей, а о том,что кто-то страдал неведомо чем, а другой при лунном свете его любил, можетбыть гораздо толковее разъяснено прозой, и рождается вопрос, зачем же тут стихии рифмы? Зато пусть кто-нибудь попробует рассказать прозой любое стихотворениеГете, Пушкина, Тютчева или Гафиза" (27 декабря 1886 года) [55].Заметим, что не только страдание, но гнев и ужас Фет считал законными темамилирики, за исключением тех произведений, в которых они имели социальное илиполитическое содержание.
Другой важный тезис Фета - требование сжатости и емкости лирического произведения,его индивидуальной музыкальной интонации. "Лирическое стихотворение подобнорозовому шипку: чем туже свернуто, тем больше носит в себе красоты и аромата Дело поэта найти тот звук, которым он хочет затронуть известную струнунашей души. Если он его сыскал, наша душа запоет ему в ответ; если же он непопал в тон, то новые поиски в том же стихотворении только повредят делу"[56].
Звук, мелодия, изначальная интонация несут предощущение главного смысла лирическогопроизведения, непосредственно затрагивая душу.
Приближается звук. И покорна щемящему звуку
Молодеет душа, -
так начал Блок одно из своих очень близких Фету стихотворений.
Известно суждение о Фете Чайковского (тоже в письме к К. Р. от 28 августа1888 года): "Фет, в лучшие свои минуты, выходит из пределов, указанныхпоэзии, и смело делает шаг в нашу область. Поэтому часто Фет напоминает мнеБетховена, но никогда Пушкина, Гете, или Байрона, или Мюссе. Подобно Бетховену,ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам,хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скореепоэт-музыкант" [57]. ЧуткостьФета к музыкальности стихотворной речи была необыкновенной: "У всякогопоэтического стиха, - писал он Полонскому, - есть то призрачное увеличение объема,которое существует в дрожащей струне" (21 декабря 1890 года).
Отзыв Чайковского, который передал Фету К. Р., очень обрадовал поэта: "То,что Чайковский говорит, - для меня потому уже многозначительно, что он как быподсмотрел художественное направление, по которому меня постоянно тянуло и прокоторое покойный Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в которомокончательный куплет нужно будет передавать безмолвным шевелением губ. Чайковскийтысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределеннуюобласть музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих" (8 октября1888 года) [58]. И действительно - всегда:еще раннее стихотворение "Как мошки зарею..." он закончил строчками,ставшими затем крылатыми: "О, если б без слова / Сказаться душой было можно!"(1844). Через много лет Блок записал их для себя на отдельном листке, которыйсохранился в его архиве [59].
Еще одно "главнейшее правило" для поэта-лирика в понимании Фета- это необходимость в единичном, "случайном" событии раскрыть вечное,и именно то, что в такой степени не под силу другим искусствам. "Стихотворенияна известные случаи - самые трудные; и это понятно: нужна необычайная сила,чтобы из тесноты случайности вынырнуть с жемчужиной общего, вековечного".Фет приводит в пример стихотворение Пушкина "Для берегов отчизны дальной":"Конечно, прощание Пушкина с иностранкой случайно, но он и не бьет на этуслучайность, а лишь на
но ты от страстного лобзанья
свои уста оторвала,
которое составляет вековечный элемент искусства и только одной поэзии потому,что изображения этого момента для всех иных искусств недоступны" (27декабря 1886 года; курсив мой. - Л. Р.) [60].
Следующее "правило", которое формулирует Фет, - необходимость новизны,нетерпимость повторений: "Поэзия непременно требует новизны, и ничего длянее нет убийственнее повторения, а тем более самого себя. Хотя бы меня самого,под страхом казни, уличали в таких повторениях, я, и сознавшись в них, не могуих не порицать. Под новизною я понимаю не новые предметы, а новое их освещениеволшебным фонарем искусства" [61].
Все эти эстетические принципы, "правила" не содержат еще ничегоотносящегося собственно к "чистому искусству". Но Фет не забываетотметить отличия своей поэзии от демократической, - он с них и начинает: "Впятидесятых годах, когда еще не было никаких партий, литература настойчиво окружаламеня далеко незаслуженными похвалами; но когда в шестидесятых она убедилась,что я действительно люблю свободу и не пойду кланяться "народному кумиру"только из-за того, что толпа его считает модным, - та же литература не переставалав течение двадцати пяти лет считать меня за механическую голову турка, над которойвсякий пробовал силу своего удара. Потом меня совершенно забыли" (5 декабря1886 года) [62]. Здесь опять - уже известныймотив об остракизме, которому в течение многих лет был подвергнут Фет, о чемон с горечью писал в Предисловии к третьему выпуску "Вечерних огней".И объяснение все то же - неприемлемая для его литературных противников "чистотаслужения" свободному искусству.
В своих эстетических тезисах, которые изложены в переписке с К. Р., Фет стремитсябыть терминологически точным. Если иногда, как, например, в письме к Полонскому,он позволял себе, парадоксально заостряя мысль, заявлять, что художественноепроизведение, в котором есть смысл, для него не существует (23 января 1888 года),здесь он говорит не об отсутствии мысли в художественном произведении, а о еепринципиально ином качестве. В сущности, он остается при постоянном своем убеждении,что в поэтическом произведении должна быть поэтическая мысль, и опять-таки,как всегда, отказывает в ней своим оппонентам: "Едва ли я ошибусь, сказавши,что свободное искусство, невзирая на прекрасный и, по-видимому, благодарныйматериал, требует от возникающего произведения собственного raison d’etre , независимо от какой-то внешней полезности, которою, очевидно,увлекался покойный Некрасов и так плачевно извратил вкус своих последователей"(27 декабря 1886 года) [63].
Итак, с 60-х годов и до конца жизни Фет исключает из сферы свободного искусствапоэзию, идеологически ему чуждую, не видя в этом, о чем в свое время писалии Достоевский, и А. Григорьев, и Тургенев, насильственного ограничения провозглашаемойсвободы. Сама формула Фета: "Свободное искусство... требует" оченьвыразительна в этом смысле.
Но, сохраняя критическое отношение к направлению Некрасова, Фет впервые (вписьме к К. Р. от 12 февраля 1888 года) говорит о творчестве своем и Некрасовакак некоем едином этапе в развитии русской послепушкинской поэзии, называя егоболезненным. "По-моему, совершенно явно, что в болезненности современнойлирики виновны Некрасов и Фет. Первый выучил всех проклинать, а второй - грустить.Но - tout comprendre c’est tout pardonner" [64].Видимо, определение "болезненная поэзия" хорошо помнилось Фету современи статьи А. Григорьева "Русская изящная литература в 1852 году",где критик относил к этому направлению вслед за Гейне и некоторые особенноститворчества Фета (но не всю его поэзию). А. Григорьев отчетливо разделял поэзиюФета на две сферы. Одна из них, условно говоря, - гармоническая, к которой Григорьевотносит не только антологические стихи, но и такие элегии, как "Многимбогам в тишине я фимиам воскуряю...", "О, долго буду я в молчаньеночи тайной...". "Напомним также и другую элегию, - продолжал Григорьев,- отличающуюся необыкновенной искренностью и простотою чувства:
Странное чувство какое-то в несколько дней овладело
Телом моим и душой, целым моим существом.
Напомним "Вечера и ночи", которые дышат совершенно объективным спокойствиемсозерцания, - вот одна сторона таланта Фета".
Другую сторону таланта Фета, развившуюся чрезвычайно самобытно "по условиям,вероятно, лежащим в натуре лирика и в исторических данных эпохи", Григорьевназывает "болезненной", иначе говоря субъективной: "Дело в томтолько, что вследствие какого-то странного, болезненного, совершенно субъективногонастройства души, - поэт отзовется на это таким особенным, странным звуком Из болезненной поэзии Фет развил, собственно, одну ее сторону, сторону неопределенных,недосказанных, смутных чувств". В этой связи Григорьев цитирует стихотворенияФета "Когда петух...", "Как мошки зарею...", "Весеннеенебо глядится...", "Младенческой ласки доступен мне лепет...","О, не зови! Страстей твоих так звонок...", "Мы одни; из садав стекла окон..." [65].
Через много десятилетий Блок будет оппонировать мнению А. Григорьева о болезненностистихов Фета, беря это определение в иронические кавычки: "Что же касаетсяФета... Есть на свете положения, которые говорят сами за себя. Вот одно из таковых:журнальная свора рвется с цепи, не находя слов для оскорбления поэзии Фета;А. А. Григорьев многословно колесит вокруг Гейне, рассыпая перед кем-то бисерсвоей любви к Фету и стараясь объяснить (кому?) его "болезненные"стихи, а в это время сам автор "болезненных стихов", спокойный и мудрыйАфанасий Афанасьевич, офицер кирасирского полка, помышляет лишь об одном: какему взять лошадь в шенкеля и осадить ее на должном расстоянии перед государем"[66]. Блок пишет свою статью, когда огромноезначение художественных открытий Фета, его влияние на поэтику символистов былидавно признаны. "Теперь только, когда Фет причислен всеми к нашим великимпоэтам, - замечает он, - очевидна ненужность многословных объяснений Григорьева"[67]. Но это теперь "очевидна ненужность",а по отношению к той давней статье Григорьева Блок и несправедлив, и даже несколькоантиисторичен.
Представляется, что для самосознания Фета и его восприятия современной литературыстатья имела немалое значение. Фет пользуется григорьевским термином, болеетого - развивает характеристики не только субъективных, но и объективных причинвозникновения "болезненной" поэзии. Если Григорьев писал об условиях,лежащих "в натуре лирика и в исторических данных эпохи", то Фет вцитированном выше письме к К. Р. высказывается на эту тему более определеннои подробно: "Я, кажется, говорил Вашему Высочеству, что диктую свою автобиографию.Если тесная и грязная стезя, по которой пришлось пробираться Некрасову, может,независимо от прирожденного характера, помочь объяснить его озлобление, то постоянногнетущие условия жизни в течение пятидесяти лет могут отчасти объяснить меланхолическоенастроение Фета. Справедливо или нет, Некрасов и Фет имели успех, и этого достаточнобыло для подражателей" [68].
Это письмо написано за год до празднования пятидесятилетия Музы Фета, и егослова несомненно отражают размышления об итогах пути. Здесь, в частности, Фетвпервые называет себя "певцом русской женщины", упоминая в этой связитолько Тютчева, хотя Фет не мог, конечно, не помнить, что прославленным певцомрусской женщины считался покойный Некрасов. Но он отмечает свои заслуги, своюсобственную стезю в этой области.
Лирический герой Фета всегда был пленен красотой и душевным очарованием русскойженщины:
Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер.
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор.
Только в мире и есть, что душистый
Милой головки убор.
Только в мире и есть этот чистый
Влево бегущий пробор.
(1883)
Еще в начале пути Фет придал эти прелестные черты облику своей музы:
Мне музу молодость иную указала:
Отягощала прядь душистая волос
Головку дивную узлом тяжелых кос;
Цветы последние в руке ее дрожали...
("Муза", .)
Особенно привлекали Фета духовно незаурядные, талантливые женщины, их вниманиек своему творчеству он чувствовал. "Есть небольшой кружок образованныхрусских женщин, - писал он К. Р. 23 июня 1888 года, - симпатизирующих моей музе.Вот среда, внимание которой было бы для меня весьма лестно, так как в сущностия певец русской женщины" [69]. ПризнаниеФета - не случайное и не единственное. Примерно в то же время, 25 июля 1888года, Фет писал С. Энгельгардт: "Подобно Тютчеву, и даже более, чем Тютчев,я певец русской женщины. Для меня не секрет, что большинство русских порядочныхженщин не только не в состоянии определить приблизительный рост моего таланта,но даже едва ли слыхали о моем литературном имени; но зато среди светских женщиня лично знаю многих, сочувственно относящихся, считая в числе последних и Вас".
Восхищение Фета всегда вызывала жена Л. Толстого Софья Андреевна, что отразилосьне только в его известных стихах, воспевавших красоту, обаяние и неувядающуюмолодость героини ("Когда так нежно расточала..." - 1866, "Кпортрету графини С. А. Толстой" - 1885, "Графине С. А. Толстой"- 1886, 'Ей же. Во время моего 50-летнего юбилея" - 1889), но и в обширнойпереписке, представленной в фетовском томе "Литературного наследства".В письме от 19 августа 1888 года Фет называет Софью Андреевну "величайшейумницей". Он постоянно обсуждает с ней сложные философские и литературныепроблемы, в том числе, как мы знаем, и свои разногласия с Л. Толстым: "...я ощущаю себя с ним единым двуглавым орлом, у которого на сердце эмблема борьбысо злом в виде Георгия с драконом, с тою разницей, что головы, смотрящие врозь,противоположно понимают служение этой идее" (14 сентября 1891 года).
Фет постоянно выражает свой восторг и удивление перед тем, как гармоническисочетаются в Софье Андреевне высокие духовные интересы, тонкий эстетическийвкус и неутомимая практическая деятельность: "Ваша жизнь обставлена такимиживыми и высокими интересами, что какого бы клочка Вы ни вырезали из Ваших будней,клочок этот оказывается крайне интересным не для одних друзей Ваших" (21июля 1887 года). И несколько позднее - о том же: "Женщины по природе малопрактичны в больших делах, и трудно быть практичным в самом центре идеальныхвоззрений. Не в гармоническом ли слиянии этих двух духовных сторон следует искатьразгадку этой радости, которую возбуждает во мне всегда беседа с Вами?"(27 августа 1887 года).
И конечно, особенную, ни с чем не сравнимую радость вызывали у Фета отзывыо его стихах, какие не раз встречаются в письмах Софьи Андреевны: "Стихиваши доставили нам огромное эстетическое наслаждение. Мы оба с Львом Николаевичемособенно восхищались "Горной высью". Эти стихи суть сами по себе таГорная высь поэзии, недостижимая нам, простым смертным, тающим передней, как облака. Как хорошо! Вот высшего полета поэзия!" (7 октября 1886года).
В это время Фет чувствовал себя самым крупным русским поэтом и вообще он считалсебя лучшим лирическим поэтом в современном мире: "Надо быть совершеннымослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современныепоэты в мире сверчки", - писал он Страхову 27 мая/8 июня 1879 года.
В кругу современных поэтов, в том числе и поэтов "чистого искусства",Фет ощущал себя в большой степени одиноким. Хотя он не возражал против предложенияПолонского отпраздновать совместный юбилей "трех мальчиков" (Фета,Полонского, Майкова), но, как свидетельствует переписка, всегда был готов "заметитьразность" между собой и другими поэтами. 31 марта 1890 года Фет сообщалПолонскому: "Сегодня мне с двух сторон прислали фельетон "Нового времени"от 30 марта с разбором статьи Бауэра о русской литературе вообще и между прочимобо мне в частности. Несомненно верно говорит немецкий критик, что я не принадлежуни к какой партии Но что меня, признаюсь, озадачило, - это то, что критик,вместо того, чтобы подбирать, мне под пару, людей с бессознательным вдохновениемвроде: "И мне чудится, будто скамейка стоит" (то есть Полонского.- Л. Р.), - набирает Алексея Толстого и - о боги! - в качестве поэта Ивана Аксакова.Никто более меня не ценит милейшего, образованнейшего, широкописного Ал. Толстого,- но ведь он тем не менее какой-то прямолинейный поэт. В нем нет того безумстваи чепухи, без которой я поэзии не признаю Я бы не стал упоминать этих,в сущности, добрейших людей; но не могу молчать, когда стараются навязать мнес ними солидарность, тогда как я прямая им противоположность".
Фет мог надеяться на сочувственное понимание Полонского, поскольку тот нераз писал ему о его исключительном даре лирика. Сходились они и в оценках молодыхписателей, заявивших себя в 80-е годы и им обоим мало знакомых. "Что мызначим для молодого поколенья, - у которого есть свои Надсоны, свои Фофановы,Минские, Ясинские, Чеховы... и проч. и проч. Самые наши имена уже приелись,надоели..." (Полонский - Фету 8 октября 1888 года). И он же спрашивал Фета:"Слыхал ли ты когда-нибудь, что у нас в моде поэт Фофанов, которого раскупаюттак, как нас с тобой никогда не раскупали" (7 июля 1889 года). "Чтокасается до меня, то я слишком поверхностно знаком с произведениями Фофанова,- отвечал Фет 14 июля, - и слова мои о нем могут иметь только весьма относительноезначение. Поэтическая жилка в нем бесспорна, и я лично, а быть может и другие,можем порадоваться, читая Фофанова, бесследному исчезновению той поганой семинарскойгражданской скорби, которой хвост еще под соусом подавался у Надсона Надобыть дубиной, чтобы не различать поэтического содержания Тютчева, Майкова, Полонскогои Фета. Но какое содержание у Фофанова? Может быть я ошибаюсь, но мне кажется,что это варьяции на Фетовские темы".
В заключение еще раз заметим: размышляя над судьбами поэзии в эпоху поэтическогобезвременья, Фет впервые в общем историческом контексте говорит о некоторомсходстве своем с Некрасовым как характерном явлении русской лирики второй половинывека. Это неожиданное суждение Фета, сближающее его, автора стихотворения "Псевдопоэту",с самым главным лицом его многолетнего художественного противостояния, знаменательно.В отличие от Пушкина и Баратынского он подчеркивает глубокий драматизм ("болезненность")своей поэзии и поэзии Некрасова, проявляющийся в одном случае в грусти, в другом- в проклятиях. Можно понять Блока, не принимавшего определения "болезненнаяпоэзия". Оно и в самом деле не дает возможности увидеть то великое, чемобогатили литературу "поклонник вечной красоты" и поэт "местии печали". Мы помним, как мечтал о сближении этих традиций А. Григорьев.Соединить их суждено было Блоку.

"О НАЗНАЧЕНИИ ПОЭТА"

Фет был одним из любимых поэтов Блока с юности. В предисловии к циклу стихов,названному словами Фета - "За гранью прошлых дней", Блок писал: "Стихи,напечатанные в этой книжке, относятся к 1898-1903 годам. Многие из них переделанывпоследствии, так что их нельзя отнести ни к этому раннему, ни к более позднемувремени. Поэтому они не входят в первый том моих "Стихотворений".Заглавие книжки заимствовано из стихов Фета, которые некогда были для меня путеводнойзвездой. Вот они:
Когда мои мечты за гранью прошлых дней..."
(Далее стихотворение Фета цитируется до конца. - Л. Р.) [70]
В "Дневнике" К. И. Чуковского есть такая запись (от 7 декабря 1919года): "Я говорил Блоку о том, что если бы в 16-20 лет меня спросили: ктовыше - Шекспир или Чехов, я ответил бы: Чехов. Он сказал: для меня то же самоес Фетом! И Полонский! И стал читать наизусть Полонского" [71].
Любовь и интерес к Фету Блок сохранил до конца дней. На полях трехтомного"Полного собрания стихотворений" Фета (СПб., 1901) и других изданийего произведений находим многочисленные подчеркивания и пометы Блока - результатуглубленного, пристрастного чтения [72] ."Занятия Фетом", - отмечает Блок в записной книжке 8 декабря 1919года [73]. В это же время он работает надстатьей "О списке русских авторов" для издательства Гржебина с рекомендациейв возможно большей полноте представить читателю "наследие духовное, котороев огне не горит" [74]. В разделе "Поэзия"сказано: "Кроме поэтов, признаваемых всеми, есть много стихотворцев, каждыйиз которых создал несколько замечательных вещей и массу произведений, потерявшихвсякое значение". К числу таких стихотворцев Блок теперь относит и "либерала"Полонского [75]. "Поэтому путь опять-такидолжен быть таков: 1) дать в возможно неприкосновенном виде первых и великихи 2) дать много вторых и мелких - всех понемногу" [76].Несомненно, к числу первых и великих, по убеждению Блока, принадлежал Фет. Именностихами Фета (и это единственная литературная цитата в статье) Блок стремитсяобозначить "весь крестный путь русской духовной жизни", который проходитсквозь наше сердце, горит в нашей крови.
По слову Фета:
Как гордость дум, как храм молитвы,
Страданья в прошлом восстают.
"Страданья" - ошибки, падения, взлеты, все добытое человеческойкровью" [77] (Блок цитирует стихотворениеФета "Все, что волшебно так манило...").
Никто ни до, ни после Блока не соотносил так проникновенно трагические мотивынекоторых произведений Фета с темой русской исторической судьбы. Видимо, онсчитал, что великий поэт "чистого искусства", несмотря на отсутствиесоциальных и политических сюжетов, может это выразить. Судя по пометам Блокана страницах Предисловия Фета к третьему выпуску "Вечерних огней",он внимательно изучал "эстетические аргументы" Фета [78].
Даже в последние месяцы жизни Блок вдохновлялся, читая наизусть стихи Фета.
В воспоминаниях Н. А. Нолле-Коган рассказано о встрече с Блоком в Москве весной1921 года, об их прогулке ранним утром по арбатским переулкам к Храму ХристаСпасителя. Поначалу Блок был мрачен, но "мало-помалу поэт успокаивался,светлел, прочь отлетали мрачные призраки, рассеивались ночные кошмары, безнадежныедумы покидали его. И надо было, чтоб в этой тишине прозвучал какой-то музыкальныйаккорд, родственный сердцу поэта, зазвенели, запели бы живые струны в душе его.Вдруг в памяти моей всплыли строфы Фета:
Передо мной дай волю сердцу биться
И не лукавь:
Я знаю край, где все, что может сниться
Трепещет въявь.
Но дальше я вспомнить не могла. Блок улыбнулся и продолжал:
Скажи, не я ль на первые воззванья
Страстей в ответ
Искал блаженств, которым нет названья
И меры нет.
Так прочел он все стихотворение до конца, успокоился и обратно шел уже иным"[79].
По собственному признанию Блока ("Ответ на анкету о Некрасове"),он с детства любил Некрасова: на вопрос "Любите ли вы стихотворения Некрасова?"- ответ: "Да". "Как вы относились к Некрасову в детстве?"- "Очень большую роль он играл". "Не оказал ли Некрасоввлияния на ваше творчество?" - "Оказал большое" [80].
Нам важно здесь отметить, что, воссоединив фетовскую и некрасовскую традиции,о чем мечтал в свое время еще А. Григорьев, Блок творчески отменил проблему"Фет или Некрасов?".
Вместе с тем Фет был дорог Блоку не только как великий лирик, открывший новыйхудожественный мир и новые возможности русского стиха, но и как мыслитель, упорноутверждавший идею творческой независимости поэта. Еще в статье 1907 года "Олирике", где Фет назван "умным человеком и хорошим философом"[81], говорится именно о такой независимости:"Так я хочу. Если лирик потеряет этот лозунг и заменит его любым другим,- он перестанет быть лириком. Этот лозунг - его проклятие - непорочное и светлое.Вся свобода и все рабство его в этом лозунге: в нем его свободная воля, в немже его замкнутость в стенах мира - "голубой тюрьмы". Лирика есть "Я",макрокосм, и весь мир поэта лирического лежит в его способе восприятия Поэт совершенно свободен в своем творчестве..." [82](Цитата о "голубой тюрьме" - из стихотворения Фета "Памяти Н.Я. Данилевского").
Совершенно по-новому, с большой и трагической остротой вопрос о творческойсвободе встал перед Блоком в первые послереволюционные годы. Его тревоги и размышлениясконцентрированы в знаменитой речи "О назначении поэта" (1921), гдерядом со стихами Пушкина о свободе вдохновения сразу же возникают строки Фета.Эстетическая концепция Блока не только не противоречит фетовской, а как бы вбираетее в себя: "Поэт - сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировойкультуре. Три дела возложены на него: во-первых - освободить звуки из роднойбезначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых - привести эти звукив гармонию, дать им форму; в-третьих - внести эту гармонию во внешний мир"[83]. Творчество поэта Блок подобно Фету называет"служением": "Первое дело, которого требует от поэта его служение,- бросить "заботы суетного света", для того, чтобы поднять внешниепокровы, чтобы открыть глубину" [84].
"Не будем сегодня, - продолжал Блок - в день, отданный памяти Пушкина,спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называемличной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал"иной", "тайной" свободы. По-нашему, она "личная";но для поэта это не только личная свобода:
... Никому
Отчета не давать; себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья -
Безмолвно утопать в восторгах умиленья -
Вот счастье! Вот права...
Это сказано перед смертью. В юности Пушкин говорил о том же:
Любовь и тайная свобода
Внушили сердцу гимн простой.
Эта тайная свобода, эта прихоть - слово, которое потом всехгромче повторил Фет ("Безумной прихоти певца!"), - вовсе не личнаятолько свобода, а гораздо бульшая: она тесно связана с двумя первыми делами,которых требует от поэта Аполлон" [85].
В том же 1921 году, когда была произнесена речь "О назначении поэта",написано последнее стихотворение Блока - "Пушкинскому Дому", где рядомс именем Пушкина вновь возникает память о стихах Фета:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Вероятно, невольно и неосознанно вспомнились Блоку фетовские строки:
В пору любви, мечты, свободы,
В мерцаньи розового дня
Язык душевной непогоды
Был непонятен для меня
................................................
Настало время отрезвляться
И долг велел - в немой борьбе
Навстречу людям улыбаться,
А горе подавлять в себе.
(В цитатах из стихотворения Фета курсив мой. - Л. Р.)
Долгое время, и до, и после Блока, в критике оспаривалось право "чистыхпоэтов" возводить свою эстетическую родословную к Пушкину, а если оно иподтверждалось, то иногда (как у Писарева) с целью умаления самого Пушкина.В этом смысле позиция Блока имеет принципиально важное значение: по его убеждению,"безумная прихоть" Фета - прямая наследница пушкинской "прихоти"и "тайной свободы". "Безумный" - эпитет, нередко встречающийсяу Фета для характеристики творческого состояния, вдохновения, любовного восторга:"Моего тот безумства желал, кто смежал / Этой розы завои, и блестки, иросы, / Моего тот безумства желал, кто свивал / Эти тяжким узлом набежавшиекосы..."; "Как богат я в безумных стихах!" или "Рассуждатьсегодня стыдно, / А безумствовать - разумно" (стихотворение "Завтра- я не различаю...").
Нередко Фет придавал своей мысли заостренно-гротескное выражение, как, например,в известной статье о Тютчеве: "Кто не в состоянии броситься с седьмогоэтажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху,тот не лирик". Слова эти не раз иронически цитировались в современной Фетукритике, как будто намеренно игнорировавшей и метафорический характер высказывания,и следующее за ним важное замечание автора: "Но рядом с подобною дерзостьюв душе поэта должно неугасимо гореть чувство меры" [86].
Отстаивая свою позицию, Фет оставался непоколебимым. "Кто развернет моистихи, - писал он почти тридцать лет спустя Полонскому (22 июня 1888 года),- увидит человека с помутившимися глазами, с безумными словами и пеной на устах,бегущего по камням и терновникам в изодранном одеянии. Всякий имеет право отвернутьсяот несчастного сумасшедшего, но ни один добросовестный не заподозрит манерничаньяи притворства". Горько ощущая непризнанность и даже "остракизм","безумец" гордится искренностью своего поэтического слова.
Сочувственно цитируя слова Фета о "безумной прихоти певца" из стихотворения"Псевдопоэту", Блок, однако, не присоединяется к фетовской критикедемократического направления, хотя нелестно отзывается не только о Писареве,но и о Белинском. Его позиция значительно шире. "От дальнейших сопоставленийя воздержусь, ибо довести картину до ясности пока невозможно приговорпо этому делу - в руках будущего историка России" [87].
"Приговор" и сейчас еще впереди, если он вообще возможен. Однаковозможно и нужно понять не только своеобразие Фета как великого поэта, но изначение некоторых важных сторон его эстетики в их непреходящем значении.

Примечания

1. Публицистические произведения Фета, опубликованныев 1861-1871 годах на страницах периодической печати, до последнего временибыли известны только немногим специалистам. Они впервые были собраны и частичноопубликованы в 1992 году ("Новый мир", 1992, № 5, с. 113-160. Подготовкатекста, послесловие и примечания Г. Аслановой). Только в 2001 году вышел большойтом публицистики Фета, включающий его статьи за период с 1861 по 1871 год:"Заметки о вольнонаемном труде" ("Русский вестник", 1862,№ 3, 5), очерки "Из деревни" ("Русский вестник", 1863,№ 1, 3; 1864, № 4; "Литературная библиотека", 1868, № 2; "Заря",1871, № 6), а также (в Приложении) - стихотворения, написанные в Степановке.Сборник имеет первоначальное заглавие "Заметки о вольнонаемном труде"- "Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство" (это заглавие, данноеФетом, было изменено редакцией "Русского вестника"). Сборник изданв серии "Россия в мемуарах". Вступительная статья, составление,подготовка текста В. А. Кошелева. Комментарии В. А. Кошелева и С. В. Смирнова.

2. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.и писем в 13 тт. Т. VII. М., 1955. С. 307, 322.

3. Фет А. А. Мои воспоминания. Ч.1. М., 1890. С. 225.

4. Русское слово. 1859. № 2. С. 66.

5. Все цитаты из стихотворений Фета даютсяпо изданию: Фет А. А. Стихотворения. Библиотека поэта (Большая серия).Л., 1986.

6. Белинский В. Г. Указ. изд. Т. VII.С. 312.

7. Там же. С. 636—637 и 226.

8. Там же. Т. VIII. С. 94.

9. Русское слово. 1859. № 2. С. 64.

10. Русское слово. 1859. № 2. С. 68—69.

11. Там же.

12. Фет А. А. Из-за границы. Путевыевпечатления (отрывки) / Подготовка текста и примечания Г. Д. Аслановой //А. А.Фет. Поэт и мыслитель. М., 1999. С. 249, 254—255.

13. Достоевский Ф. М. Полн. собр.соч. в 30 тт. Т. 18. Л., 1978. С. 73, 97.

14. Григорьев А. Литературная критика.М., 1967. С. 445.

15. Там же. С. 444.

16. Так у А. Григорьева.

17. Так у А. Григорьева.

18. Григорьев А. Указ. изд. С. 463.

19. Григорьев А. Указ. изд. С. 468.

20. Письма Фета и его корреспондентов,публикуемые в томе "Литературного наследства", цитируются с указаниемдат.

21. Так у Салтыкова-Щедрина (у Фета - "густую").

22. Салтыков-Щедрин М. Е. Собр.соч. в 20 тт. Т. 6. М., 1968. С. 59.

23. Салтыков-Щедрин М. Е. Указ. изд.Т. 6. С. 59—60.

24. Писарев Д. И. Собр. соч. в 4тт. Т. 3. М., 1956. С. 139, 90.

25. Брюсов В. Я. Далекие и близкие.М., 1912. С. 20—21.

26. Фет А. А. Вечерние огни. Серия"Литературные памятники". М., 1979. С. 543, 621.

27. Фет А. А. Вечерние огни. С.27.

28. К. Р. Избранная переписка. СПб.,1999. С. 422.

29. Фет А. А. Вечерние огни. С. 242.

30. Фет А. А. Мои воспоминания. Ч.2. С. 387.

31. Фет А. А. Вечерние огни. С. 140.

32. Там же. С. 169-170.

33. Там же. С. 174-175.

34. Фет А. А. Вечерние огни. С. 175.

35. Там же. С. 241.

36. Там же.

37. Боткин В. П. Заметки о журналахза июль месяц 1855 года // Современник. 1855. № 8. С. 266.

38. Это вина Вольтера, Это вина Руссо (франц.).

39. Имеется в виду первая редакция историческойхроники А. Островского "Козьма Захарьич Минин-Сухорук" (1861).

40. Впервые письмо опубликовано с мелкимиразночтениями в кн.: Фет А. А. Мои воспоминания. Ч. 2. С. 300.

41. "Человек-зверь" (франц.).

42. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.в 90 тт. (Юбилейное). Т. 62. С. 172.

43. К. Р. Указ. изд. С. 57, 58.

44. Там же. С. 383.

45. Недоброво Н. Милый голос. Избранныепроизведения. Томск, 2001. С. 207.

46. Недоброво Н. Указ. изд. С. 209.

47. Там же. С. 203.

48. Тархов А. Е. Комментарии к кн.:Фет А. А. Сочинения. Т. 2. М., 1982. С. 390-391.

49. Вестник русского христианского движения.№ 139. Париж. 1983. С. 161-171.

50. Там же. № 141. 1984.

51. А. А. Фет. Поэт и мыслитель. С. 24.

52. Фет А. А. Мои воспоминания. Ч.2. С. 314.

53. К. Р. Указ изд. С. 415.

54. К. Р. Указ изд. С. 418.

55. К. Р. Указ изд. С. 244.

56. К. Р. Указ изд. С. 245.

57. Там же. С. 51-52.

58. Там же. С. 300.

59. Литературное наследство. 1981. Т. 92.Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. С. 654.

60. К. Р. Указ изд. С. 245.

61. Там же. С. 242.

62. Там же. С. 244.

63. К. Р. Указ изд. С. 267.

64. Все понять - все простить (франц.).

65. Григорьев А. Указ изд. С. 99,100, 101, 102.

66. Блок Александр. Собр. соч. в8 тт. Т. 5. М. - Л., 1962. С. 501.

67. Там же.

68. К. Р. Указ изд. С. 267.

69. К. Р. Указ изд. С. 284.

70. Блок Александр. Указ. изд. Т.1. С. 332.

71. Литературное наследство. Т. 92. Кн.2. С. 251.

72. Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн.2 / Состав. О. В. Миллер, Н. А. Колобова, С. Я. Вовина. Под ред. К. П. Лукирской.Л., 1985. С. 325-336.

73. Блок Александр. Записные книжки.1901-1920. М., 1965. С. 482.

74. Блок Александр. Указ. изд. Т.6. С. 136.

75. Там же. С. 138.

76. Там же.

77. Там же. С. 137.

78. Библиотека А. А. Блока. С. 329.

79. Литературное наследство. Т. 92. Кн.2. С. 362-363.

80. Блок Александр. Указ изд. Т.6. С. 483.

81. Блок Александр. Указ изд. Т.5. С. 134.

82. Там же. С. 133, 135.

83. Там же. Т. 6. С. 162.

84. Там же. С. 163.

85. Блок Александр. Указ изд. Т.6. С. 166.

86. Русское слово. 1859. № 2. С. 76.

87. Блок Александр. Указ. изд. Т.6. С. 167.