А. Фет и эстетика чистого искусства
Л. Розенблюм
А. ФЕТ И ЭСТЕТИКА "ЧИСТОГО ИСКУССТВА"
(Вопросы литературы. - М., 2003, № 2)
Фет - единственный из великих русских поэтов, убежденно и последовательно(за единичными исключениями) ограждавший свой художественный мир от социально-политическихпроблем. Однако сами эти проблемы не только не оставляли Фета равнодушным, но,напротив, вызывали его глубокий интерес, становились предметом острых публицистическихстатей и очерков [1], постоянно обсуждалисьв переписке. В поэзию же они проникали очень редко. Фет как бы чувствовал непоэтичностьтех общественных идей, которые развивал и отстаивал. При этом он вообще считалнепоэтичным всякое произведение, в котором существует отчетливо выраженная мысль,открытая тенденция, тем более - чуждая ему тенденция современной демократическойпоэзии. С конца 1850-х - начала 1860-х годов и далее художественные принципынекрасовской школы вызывали у Фета не только идейный антагонизм, но и стойкое,обостренное эстетическое неприятие.Феномен Фета заключался в том, что сама природа его художественного даранаиболее полно соответствовала принципам "чистого искусства". "...Приступаяк изучению поэта, - писал Белинский в пятой статье о Пушкине, - прежде всегодолжно уловить, в многообразии и разнообразии его произведений, тайну еголичности, т. е. те особности его духа, которые принадлежат только ему одному.Это, впрочем, значит не то, чтоб эти особности были чем-то частным, исключительным,чуждым для остальных людей: это значит, что все общее человечеству никогда неявляется в одном человеке, но каждый человек, в большей или меньшей мере, родитсядля того, чтобы своею личностию осуществить одну из бесконечно-разнообразныхсторон необъемлемого, как мир и вечность, духа человеческого" (курсивмой. - Л. Р.).Одной из насущных потребностей человеческого духа Белинский считал его устремленностьк красоте: "Прекрасна и любезна истина и добродетель, но и красота такжепрекрасна и любезна, и одно другого стоит, одно другого заменить не может".И еще: "...красота сама по себе есть качество и заслуга и притом еще великая"[2].Пользуясь определением Белинского, можно сказать, что Фет родился, чтобы поэтическивоплотить стремление человека к красоте, в этом и заключалась "тайна еголичности". "Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалосьчем-либо помимо красоты", - признавался он в конце жизни [3].В программной для его эстетики статье "О стихотворениях Ф. Тютчева"(1859) Фет писал: "Дайте нам прежде всего в поэте его зоркость в отношениик красоте" [4].Стихотворение Фета "А. Л. Бой" (1879) написано в размерелермонтовской "Думы" и в жанре исповеди: Кто скажет нам, что жить мы не умели,Бездушные и праздные умы,Что в нас добро и нежность не горелиИ красоте не жертвовали мы? [5] Строки эти звучат полемически, как бы от имени друзей-единомышленников ("мы"):"Мы" - не потерянное поколение, "мы" не уйдем бесследнои бесславно, ибо служил добру и жертвовали красоте. Можно спросить, чем жертвовалФет? Многим, и прежде всего - популярностью, оставаясь в течение долгого временипоэтом для сравнительно узкого круга ценителей искусства.Другое суждение Белинского из той же пятой статьи о Пушкине также оказалосьочень близким Фету. Это - определение "поэтическая идея". "Искусствоне допускает к себе отвлеченных философских, а тем менее рассудочных идей: онодопускает только идеи поэтические" [6].Возможно, что центральное для эстетики Фета понятие "поэтическая мысль",основополагающее в его статье "О стихотворениях Ф. Тютчева", возниклоне без влияния этого рассуждения Белинского.Белинский заметил Фета в самом начале его пути: "Из живущих в Москвепоэтов всех даровитее г-н Фет" - и особенно выделил (в третьей статье оПушкине) его антологические стихи [7]. Несколькопозже, в обзоре "Русская литература в 1843 году", отмечая, что "стихотворениянынче мало читаются", Белинский обращает внимание на "довольно многочисленныестихотворения г-на Фета, между которыми встречаются истинно поэтические"[8]. Однако одновременно он сетует на ограниченностьсодержания сочинений молодого поэта: "...я не читаю стихов (и только перечитываюЛерм<онтова>, все более погружаясь в бездонный океан его поэзии), и когда случитсяпробежать стихи Фета или Огарева, я говорю: "Оно хорошо, но как же не стыднотратить времени и чернил на такие вздоры?" (письмо В. П. Боткину от 6 февраля1843 года). Больше имя Фета у Белинского не появляется. В последние же годыжизни весь его энтузиазм отдан защите социального направления литературы, "натуральнойшколы", которая вызывала враждебное отношение поэта.В начале декабря 1847 года Белинский писал своему другу Боткину, будущемутеоретику "чистого искусства" и единомышленнику Фета, о различии ихубеждений: "Стало быть, мы с тобою сидим на концах. Ты, Васенька, сибарит,сластена - тебе, вишь, давай поэзии, да художества — тогда ты будешь смаковатьи чмокать губами. А мне поэзии и художественности нужно не больше как настолько,чтобы повесть была истинна, т. е. не впадала в аллегорию и не отзывалась диссертациею.Для меня дело - в деле. Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила наобщество нравственное впечатление. Если она достигает этой цели и вовсе безпоэзии и творчества, - она для меня тем не менее интересна, и я ее нечитаю, а пожираю".Но до широкой полемики об эстетических принципах "чистого искусства"было еще далеко. Она развернулась в период острой общественной борьбы конца50-х - начала 60-х годов и в этом аспекте достаточно хорошо изучена. Из статейсторонников "чистого искусства" наиболее известны: "Критика гоголевскогопериода русской литературы и наши к ней отношения" А. Дружинина, направленнаяпротив "Очерков гоголевского периода русской литературы" Чернышевского("Библиотека для чтения", 1856, т. 140), "Стихотворения А. Фета"В. Боткина ("Современник", 1857, № 1), которую Л. Толстой назвал "поэтическимкатехизисом поэзии" (письмо Боткину от 20 января 1857 года), а также статьясамого Фета "Стихотворения Ф. Тютчева". В ряду этих программных выступленийстатья Фета выделяется тем, что это - слово поэта, в котором эстетическая теорияформулируется как результат своего художественного опыта и как обретенный всобственных художественных исканиях "символ веры".Утверждая, что художнику дорога только одна сторона предметов - их красота,понимая красоту, гармонию как изначальные, неотъемлемые свойства природы и всегомироздания, Фет отказывается видеть их в общественной жизни: "...вопросы- о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, оее нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами,от которых давно и навсегда отделался" [9].Но не только общественные, идеологические "вопросы" неприемлемы впоэзии, с точки зрения Фета. Неприемлема вообще прямо заявленная идея. В поэзиивозможна лишь "поэтическая мысль". В отличие от мысли философской,она не предназначена "лежать твердым камнем в общем здании человеческогомышления и служить точкою опоры для последующих выводов; ее назначение озарятьпередний план архитектонической перспективы поэтического произведения, или тонкои едва заметно светить в ее бесконечной глубине" [10].С этой точки зрения Фет предъявляет претензию (правда, единственную во всейстатье) даже к последней строфе стихотворения "обожаемого поэта" Тютчева"Итальянская villa": "Художественная прелесть этого стихотворенияпогибла от избытка содержания. Новое содержание: новая мысль, независимо отпрежней, едва заметно трепетавшей во глубине картины, неожиданно всплыла напервый план и закричала на нем пятном" [11].Можно оспорить суждение Фета, можно вспомнить, что и сам он в дальнейшем,особенно после увлечения Шопенгауэром, не избегал открытых философских высказыванийв поэзии, но важно понять главную эстетическую устремленность Фета: созданиеобраза красоты есть цель искусства, и она лучше всего достигается, когда поэтическаямысль, в отличие от философской, не выражается непосредственно, а светит в "бесконечнойглубине" произведения.Эстетическая концепция Фета, и, как бы ни избегал он сам подобных определений,это была именно концепция - отчетливо формулируемая система взглядов, вызревалапостепенно. Так, в путевых очерках «Из-за границы» (1856-1857) Фет говорит отех потрясающих впечатлениях, которые пережил он в Дрезденской галерее перед"Сикстинской Мадонной" Рафаэля и в Лувре перед статуей Венеры Милосской.Главная мысль Фета - о непостижимости этих вершинных явлений искусства для рационалистическогопознания, о совсем иной природе поэтической идеи. "Когда я смотрел на этинебесные воздушные черты, - пишет Фет о Мадонне, - мне ни на мгновение не приходиламысль о живописи или искусстве; с сердечным трепетом, с невозмутимым блаженствомя веровал, что Бог сподобил меня быть соучастником видения Рафаэля. Я лицомк лицу видел тайну, которой не постигал, не постигаю и, к величайшему счастью,никогда не постигну". И далее - о Венере: "Что касается домысли художника, - ее тут нет. Художник не существует, он весь перешел в богиню Ни на чем глаз не отыщет тени преднамеренности; все, что вам невольнопоет мрамор, говорит богиня, а не художник. Только такое искусство чисто и свято,все остальное - его профанация". И наконец - как обобщение: "Когдав минуту восторга перед художником возникает образ, отрадно улыбающийся, образ,нежно согревающий грудь, наполняющий душу сладостным трепетом, пусть он сосредоточитсилы только на то, чтобы передать его во всей полноте и чистоте, рано или поздноему откликнутся. Другой цели у искусства быть не может, по той же причине,по кото рой в одном организме не может быть двух жизней, в одной идее - двухидей" [12] (курсив мой. - Л. Р.).В 1861 году в спор между демократической критикой и сторонниками "чистогоискусства" включился Достоевский. Его статья "Г.-бов и вопрос об искусстве"("Время", 1861, № 1) рассматривала проблему с замечательной ясностьюи полнотой. Прежде всего Достоевский объявляет, что не придерживается ни одногоиз существующих направлений, поскольку вопрос "ложно поставлен". Утверждая,что искусство требует свободы творчества и вдохновения, и тем выражая сочувствиесторонникам "чистого искусства", Достоевский показывает, что они противоречатсвоим же принципам, не признавая за обличительной литературой права на такуюже свободу. Идеал "высшей красоты", эстетический восторг перед красотойДостоевский глубоко разделяет, и как эталон "чистого искусства" вего рассуждениях представлен именно Фет (в памяти Достоевского не только стихотворенияФета, но и его статья о Тютчеве, о чем свидетельствует текст). И хотя потребностькрасоты в искусстве вечна, а следовательно, всегда современна, возможны такиетрагические моменты в жизни общества, когда "чистое искусство" окажетсянеуместным и даже оскорбительным (фантастическое предположение о том, как надругой день после Лиссабонского землетрясения в газете "Лиссабонский Меркурий"появляется стихотворение "Шопот, робкое дыханье..." и о несчастнойучасти замечательного поэта, которому впоследствии потомство все же воздвигнетпамятник).Подлинный апофеоз фетовской лирики возникает в конце статьи, где Достоевскийанализирует "антологическое" стихотворение "Диана", приводившеев восторг современников, несмотря на различие их общественных взглядов: "Последниедве строки этого стихотворения полны такой страстной жизненности, такой тоски,такого значения, что мы ничего не знаем более сильного, более жизненного вовсей нашей русской поэзии" [13].В следующем году в том же журнале "Время" (1862, № 7) появиласьстатья А. Григорьева "Стихотворения Н. Некрасова", где поэзия демократическаяи поэзия "чистого искусства", несмотря на резкое противостояние ихидеологов, рассматривались как две закономерные стороны общего развития литературыпослепушкинского периода. Позиция эта принципиально совпадала со взглядами редакциижурнала Достоевских, о чем А. Григорьев сообщает в самом начале: "Редактор"Времени", с которым я говорил об этой назревавшей у меня в душе статье,советовал мне поговорить сначала о критических толках по поводу стихотворенийлюбимого современного поэта" (то есть Некрасова. - Л. Р.) [14].А. Григорьев так и делает, обнаруживая, что борьба, происходящая в критике,не поднималась до понимания, с одной стороны, высокого поэтического (а не толькоидейного) значения некрасовской "музы мести и печали", с другой -поэзии "чистого искусства". "Начните, например, говорить о стихотворенияхФета, - замечает А. Григорьев, - (я беру это имя как наиболее оскорбленное иоскорбляемое нашей критикой...): тут, во-первых, надобно кучу сору разворачивать,а во-вторых, о поэзии вообще говорить, о ее правах на всесторонность, о широтеее захвата и т. п., - говорить, одним словом, о вещах, которые критику надоелидо смерти, да которые и всем надоели, хотя в то же самое время всеми положительнопозабыты" [15]. "Поэты истинные,все равно, говорили ли они Я не поэт - я гражданин [16], - или Мы рождены для вдохновений [17], Для звуков сладких и молитв, - служили и служат одному: идеалу, разнясь только в формах выражения своегослужения. Не надобно забывать, что руководящий идеал, как Егова израильтянам,является днем в столпе облачном, а ночью в столпе огненном. Но каково бы нибыло отношение к идеалу, оно требует от жреца неуклонной, неумытной правды"[18].А. Григорьев пишет об односторонности каждой из борющихся партий: демократическойкритики ("теоретиков") и "обиженной" критики (защитников"чистого искусства"), "упорно верующей в вечность законов душичеловеческой". "Всякий принцип, как бы глубок он ни был, - утверждаетА. Григорьев, - если он не захватывает и не узаконивает всех ярких, могущественнодействующих силою своею или красотою явлений жизни, односторонен, следовательно,ложен Найдется ли когда-нибудь всесторонний принцип, - я не знаю и,уж конечно, не мечтаю сам его найти" [19](курсив мой. - Л. Р.).«Одностороннему» принципу «чистого искусства» всю жизнь был верен Фет и довелего до такой духовной полноты и поэтического совершенства, до таких художественныхоткрытий, что, казалось бы, правота взглядов Достоевского и А. Григорьева могластать очевидной. Однако общественная борьба имеет свои законы, и дискуссия вокругпозиции Фета разгоралась.Неуклонно отстаивая свои эстетические убеждения, Фет с годами чувствовал себявсе более и более одиноким. В конце пути он с горечью сетовал в письме к К.К. Романову (поэту К. Р.) 4 ноября 1891 года: "... все мои друзья пошлив прогресс и стали не только в жизненных, но и в чисто художественных вопросахпротивниками прежних своих и моих мнений" [20].Внимание критиков всегда привлекало то обстоятельство, что мир Фета отчетливоразделен на сферу практической жизни и сферу красоты. И если первая подчиненасуровой необходимости, вторая предполагает истинную свободу, вне которой немыслимотворчество. Это раздвоение было замечено давно, но объяснялось по-разному.Современники Фета из демократического лагеря, несмотря на разногласия междусобой, находили здесь причины исключительно социальные. Так, Салтыков-Щедринодин из разделов хроники "Наша общественная жизнь" ("Современник",1863, № 1-2) озаглавил: "Г-н Фет как публицист". Здесь он пишет:"Помните ли вы г. Фета, читатель? того самого г. Фета, который некогданаписал следующие прелестные стихи: О, долго буду я, в молчаньи ночи тайной,Коварный лепет твой, улыбку, взор случайной,Перстам послушную волос златую [21] прядьИз мыслей изгонять и снова призывать...(Далее стихотворение Фета цитируется до конца. — Л. Р.) или: Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь! Опять и опять я люблю тебя,Тихая, теплая, Серебром окаймленная! Я совсем не шутя говорю, что эти стихи прелестны: по моему мнению, другихподобных стихов современная русская литература не имеет. Ни в ком решительноне найдет читатель такого олимпического безмятежия, такого лирического прекраснодушия.Видно, что душа поэта, несмотря на кажущуюся мятежность чувств, ее волнующих,все-таки безмятежна; видно, что поэта волнуют только подробности, вроде "коварноголепета", но жизнь, в общем ее строе, кажется ему созданною для наслажденияи что он действительно наслаждается ею. Но увы! С тех пор как г. Фет писал этистихи, мир странным образом изменился! С тех пор упразднилось крепостное право,обнародованы новые начала судопроизводства и судоустройства, светлые струи безмятежияи праздности возмущены, появился нигилизм и нахлынули мальчишки. Правды на землене стало; люди, когда-то наслаждавшиеся безмятежием, попрятались в ущелия ирасседины земные, остался один "коварный лепет", да и то совсем нетакого свойства, чтобы его Из мыслей изгонять и снова призывать..." [22]. Однако публицистика Фета (к тому времени были опубликованы "Заметки овольнонаемном труде" - 1862 год и два очерка "Из деревни" - 1863год) ни в малой мере не свидетельствует о грусти по ушедшей крепостническойэпохе или о том, что, погрузившись в безмятежные лирические чувства, Фет незаметил происходящих в стране перемен. Напротив, размышления Фета-публицистанаправлены на коренное реформирование хозяйственной деятельности, всей сельскойжизни на основе вольнонаемного труда и тщательно разработанного законодательствадля установления и регулирования отношений между помещиками и крестьянами, наобразование и воспитание крестьян. Но, полемически заостряя тему, Салтыков ненамерен замечать это. Он укоряет Фета за крепостнические настроения, и в частностиза его конфликт с нерадивым работником Семеном, задолжавшим барину 11 рублей,делая из этого, в целом незначительного эпизода, широкие обобщения: "Вместес людьми, спрятавшимися в земные расседины, и г-н Фет скрылся в деревню. Там,на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперванапишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс иопять почеловеконенавистничает, и все это для тиснения отправляет в "Русскийвестник" [23]. То, что Фет-публицистприсоединился к антидемократическому направлению катковского журнала, побуждаетСалтыкова (без всяких на то оснований) услышать "вопль души по утраченномкрепостном рае" даже в стихотворении "Прежние звуки с былым обаяньем..."("Русский вестник", 1863, № 1).В следующем году о противоречиях Фета писал Писарев. В юности Фет был однимиз любимых поэтов критика, в чем он признавался в начале статьи с характернымназванием "Промахи незрелой мысли" ("Русское слово", 1864,кн. 12). В статье "Реалисты", впервые напечатанной под названием "Нерешенныйвопрос", Писарев утверждал: "...поэт может быть искренним или в полномвеличии разумного миросозерцания, или в полной ограниченности мыслей, знаний,чувств и стремлений. В первом случае он - Шекспир, Дант, Байрон, Гете, Гейне.Во втором случае он - г. Фет. - В первом случае он носит в себе думы и печаливсего современного мира. Во втором - он поет тоненькою фистулою о душистых локонахи еще более трогательным голосом жалуется печатно на работника Семена Работник Семен - лицо замечательное. Он непременно войдет в историю русскойлитературы, потому что ему назначено было провидением показать нам обратнуюсторону медали в самом яром представителе томной лирики. Благодаря работникуСемену мы увидели в нежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчетливогохозяина, солидного bourgeois и мелкого человека. Тогда мы задумались над этимфактом и быстро убедились в том, что тут нет ничего случайного. Такова должнабыть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего "шопот, робкое дыханье,трели соловья" ("Русское слово", 1864, кн. 9-11) [24].Уже в новую эпоху, в начале следующего века о "двойственности" Фетаговорил В. Я. Брюсов. В лекции "А. А. Фет. Искусство и жизнь", прочитаннойв 1902 году в связи с десятилетием со дня смерти Фета, он объяснял противоречияФета причинами только философскими. "Мысль Фета, - пишет Брюсов,- воспитанная критической философией, различала мир явлений и мир сущностей.О первом говорил он, что это "только сон, только сон мимолетный",что это "лед мгновенный", под которым "бездонный океан"смерти. Второй олицетворял он в образе "солнца мира". Ту человеческуюжизнь, которая всецело погружена в "мимолетный сон" и не ищет иного,клеймил он названием "рынка", "базара" Но Фет не считалнас замкнутыми безнадежно в мире явлений, в этой "голубой тюрьме",как сказал он однажды. Он верил, что для нас есть выходы на волю, есть просветы...Такие просветы находил он в экстазе, в сверхчувственной интуиции, во вдохновении.Он сам говорит о мгновениях, когда "как-то странно прозревает" [25].Однако все примеры, приведенные Брюсовым, относятся ко времени 1860-х годови позднее: самый ранний из них - "И как-то странно порой прозреваю"(из стихотворения "Измучен жизнью, коварством надежды") - 1864 год.Предыдущее творчество Фета еще не было связано с немецкой классической философией,но эстетические принципы поэта сложились к этому времени вполне определенно.Именно они, утверждающие служение красоте как высшую цель свободного искусства,давали возможность Фету отъединить поэтическое творчество от практической деятельности.И так было всегда, от начала и до конца пути. Идейная и художественная эволюцияФета, обогащение его лирики философской проблематикой, новые открытия в областипоэтического языка происходили в пределах одной эстетической системы.Более того, Фет глубоко ощущал не только нераздельность своего художественногомира на всем протяжении пути, но и целостность прожитой им духовной жизни, отюности до старости. Всё, всё мое, что есть и прежде было,В мечтах и снах нет времени оков;Блаженных снов душа не поделила:Нет старческих и юношеских снов. (1887) В уже упомянутом письме к К. Романову от 4 ноября 1891 года Фет признавался:"Я с первых лет ясного самосознания нисколько не менялся, и позднейшиеразмышления и чтения только укрепили меня в первоначальных чувствах, перешедшихиз бессознательности к сознанию".Среди позднейших "размышлений и чтений", как известно, значительноеместо принадлежало Шопенгауэру. Философ привлек Фета представлением о целостнойи всегда равной себе картине мира, о свободном художественном созерцании, чуждомпрактическим интересам. В 1878 году Фет начал переводить главный труд Шопенгауэра"Мир как воля и представление".В статье Д. Благого "Мир как красота", названной так по аналогиис заглавием труда Шопенгауэра, справедливо отмечается, что Фет воспринял философиюШопенгауэра как откровение, "потому что она оказалась внутренне очень близкаему и вместе с тем приводила в целостную и стройную систему то, что он позналв своем собственном жизненном опыте и в сложившемся в результате его мировоззрении,в котором легко обнаружить уже имевшиеся еще задолго до знакомства с Шопенгауэромнекие "шопенгауэровские" черты". Затем исследователь так развиваетсвою мысль: "Близко было ему, "всю жизнь", как он пишет, твердившему"об ужасе жизни", и безоговорочно пессимистическое воззрение Шопенгауэра,которое сам немецкий философ противопоставляет решительно всем другим философскимсистемам ("так как все они оптимистичны")". Однако, говоря отом, что поэзия Фета отличается от его философских убеждений оптимистическимхарактером, автор прибегает к известному разделению "Фет - Шеншин":"...в поэзии Фета нет и тени той философии пессимизма, ощущения безысходногоужаса бытия, переживания жизни как нескончаемой цепи страданий, что составляетпафос шопенгауэровской философской системы. Все это оставляется на потребу Шеншину"[26]. Но возможно ли столь решительно разъединятьмировоззрение, философские взгляды поэта и его творчество? Достаточно вспомнить,что в одном из писем Толстому (3 февраля 1879 года) сам Фет подчеркивал связьсвоих стихов с усиленными занятиями философией: "Второй год я живу в крайнедля меня интересном философском мире, и без него едва ли можно понять источникмоих последних стихов". Письмо написано как раз во время работы над переводомШопенгауэра.Действительно, поэтический мир Фета, несмотря на глубину страданий, горечьутрат, в целом оптимистичен, нередко даже приподнято, вдохновенно оптимистичен.Но это - результат не внутреннего отстранения от шопенгауэровского пессимизма,а его психологического, философского преодоления. Так, стихотворение "Измученжизнью, коварством надежды, / Когда им в битве душой уступаю..." ()открывается эпиграфом из Шопенгауэра, а заканчивается совсем другим настроением: И этих грез в мировом дуновеньи,Как дым, несусь я и таю невольно,И в этом прозреньи, и в этом забвеньи Легко мне жить и дышать мне не больно. Стихотворений безнадежно горьких, которые встречают ся у всех больших поэтов,у Фета очень немного. Одно из них - "Напрасно!" (), написанноееще до знакомства с Шопенгауэром, завершается так: Не намиБессилье изведано слов к выраженью желаний.Безмолвные муки сказалися людям веками,Но очередь наша, и кончится ряд испытанийНе нами.Но больно,Что жребии жизни святым побужденьям враждебны;В груди человека до них бы добраться довольно... Нет! вырвать и бросить; те язвы, быть может, целебны, - Но больно. Все же общая настроенность поэзии Фета, от юности до старости, от восторженно-радостного"Я пришел к тебе с приветом..." (1843) до "Еще люблю, еще томлюсь/ Перед всемирной красотою..." (конец 1890), очень далека от пессимизма.Единство эстетического мира Фета отразилось в композиции "Вечерних огней",где хронологический принцип не имеет существенного значения. Так, раздел "Мелодии"(в первом выпуске) открывает "Сияла ночь. Луной был полон сад..."(1877). Затем после нескольких стихотворений 70-х годов идут "Солнце нижетлучами в отвес..." и "Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне..."(оба - 1863), далее - "Забудь меня, безумец исступленный..." (1855),и завершается все стихотворением "Прежние звуки с былым обаяньем..."(1863).То же безразличие к хронологии проявлено при формировании других разделов("Море", "Снега", "Весна") и особенно - раздела"Элегии и думы", где стихотворения, написанные в 60-е, 70-е и 80-егоды, перемежаются. Очевидно, В. Соловьев, которого Фет в дарственной надписиназвал "зодчим этой книги" [27],в полном согласии с автором стремился представить читателю эстетически целостныймир поэта.Того же мнения несомненно держался и Страхов, также принимавший участие вподготовке "Вечерних огней". Уже после смерти Фета, когда Страховвместе с К. Р. готовил издание "Лирических стихотворений" Фета, онписал своему соредактору, что необходимо: "Удержать порядок, в которомрасположены были стихотворения, потому что этот порядок и сохранился в памятичитателей, и имел некоторое значение у автора. Напр, в третьем выпуске"Муза" прямо примыкает к предисловию. Если же расположить строго хронологически,то придется перетасовать стихотворения и поставить впереди то, что писано гораздораньше "Вечерних огней" [28]."ЧИСТОТА СЛУЖЕНИЯ"
"Вечерние огни" (в совокупности всех выпусков), как первое, подготовленноепри жизни Фета собрание его поэтических сочинений, должны были достаточно полнопредставить читателю и эстетическую позицию автора. Этим, в частности, объясняетсявключение в первый выпуск "Вечерних огней" перевода трактата Горация"О поэтическом искусстве. К Пизонам", а в третий - диалога "Соловейи роза", написанного в 1847 году, вошедшего в издание 1850 года и наполовинусокращенного для "Вечерних огней". Отмечая в Предисловии к третьемувыпуску несовершенство этого произведения, Фет пишет: "Тем не менее решаемсясохранить его, находя, что ни в одном из наших молодых произведений с такоюясностью не проявляется направление, по которому постоянно порывалась нашамуза" [29] (курсив мой. - Л. Р.).Перевод Горация был завершен Фетом еще в 60-х годах, набран в "Русскомвестнике", но в печати не появился [30].Между тем и через двадцать с лишним лет (первый выпуск "Вечерних огней"вышел в 1883 году) обращение к труду Горация, как полагал Фет, сохраняло своюактуальность в литературной борьбе. В самом начале предисловия к переводу Фетговорит о главном - о соотношении в сочинении Горация мыслителя и поэта, о том,что дидактика противоречит искусству и что идея должна возникать перед читателемлишь в результате создания художественной картины (позиция та же, что и в статье"О стихотворениях Ф. Тютчева"): "Гораций был настолько мыслитель,что, решившись раз представить теорию поэзии, не допустил бы такого беспорядкав изложении, какой представляет "Письмо к Пизонам". С другой стороны,он был весьма опытный и даровитый художник-поэт и не мог, конечно, предпринятьв стихотворной форме такой дидактический труд. Фантазия его буйствует. Он какбы не в силах совладеть с налетающими на него образами (без этого всякий лиризммертвечина; не Горацию было не знать этого); и если он в этом Письме, как ивезде, является назидательным и полезным, то это одно из его достоинств, ноникак не цель" [31].В комментариях к переводу Фет прямо полемизирует с социологическим подходомк искусству: "...часто внимание публики увлечено драматическим произведением,имеющим только внешние признаки истинно художественной вещи. Грация и красотане чувствуются в целом, не властвуют им, а проступают местами, как бы пятнами,и художник, не понимая этого первейшего требования искусства, воображает, чтосделал все, достигнув дагерротипической верности нравов. Как не сказать и тут,что Гораций словно метит этим камнем в огород нашей, так называемой натуральнойшколы". Далее Фет вновь подчеркивает, что так называемая "польза"искусства состояла всегда в нравственном влиянии его как искусства: "Подименем пользы Гораций преимущественно разумеет те общие высоконравственные изречения,которыми блистала древняя драма и которые были только следствием ее высокогостроя и внутреннего богатства, а никак не целью. (То же у Шекспира.)" [32].Наконец, говоря о значении поэзии как важнейшего средства на пути к цивилизациии опираясь на еще одно «многознаменательное место» в трактате Горация, Фет заключает:"Гораций, очеркивая догомерическое проявление поэзии, ясно указывает навысокое значение, которое придавали древние этому вечному элементу человеческогодуха, до того родственного элементу религиозному, что от Орфея до Лютера люди,как только начнут молиться и возвышаться духом, - начинают петь, и наоборот.Действительно, нужна почти нечеловеческая грубость и тупость, чтобы после всегоэтого отвергать благотворное действие искусства или приискивать ему еще какой-товнешней полезности" [33].Адресат этих строк очевиден: это воинствующие противники "чистого искусства",так называемые "утилитаристы". Фет продолжал: "Лучшие проявлениядуха до того в корне своем срослись с поэтическим восторгом, что все это вывелолюдей из троглодитов в состояние гражданского общества, как то: религия, гражданскиезаконы, социальные отношения, политическое устройство, науки и т. д., у всехпервобытных народов выражались в поэтической форме стихами, и поэты - сеятеливсех этих благ - причислены к лику богов" [34].Итак, по убеждению Фета, поэзия - главнейший двигатель духовного и общественногоразвития. С этим несомненно связана его исключительная по интенсивности работанад переводами произведений мировой классики (вопрос о качестве переводов иих принципах - тема отдельная, которая обсуждается в переписке Фета с Полонским).Предписывать искусству задачи "внешней полезности", с точки зренияФета, - абсурдно. Со времени 60-х годов, когда был завершен перевод Горацияи написаны комментарии к нему, позиция Фета осталась неизменной. Предисловиек третьему выпуску "Вечерних огней" (1889 года) об этом свидетельствует.Именно началом эпохи реформ датирует Фет свое резкое расхождение с демократическойкритикой: "Быть писателем, хотя бы и лирическим поэтом, по понятию этихлюдей, значило быть скорбным поэтом. Так как в сущности люди эти ничего не понималив деле поэзии, то останавливались только на одной видимой стороне дела: именнона его непосредственной бесполезности" [35].Предисловие Фета - последняя, завершающая публичная декларация эстетики "чистогоискусства". Здесь много принципиально важных заявлений. Прежде всего причинураскола в русской поэзии, начиная с 60-х годов, Фет видит в позиции демократическоголагеря. Дважды появляется слово "остракизм", которому подвергалось"чистое искусство". Свою же позицию Фет убежденно считает оборонительнойот тех, кто требует от поэзии непосредственной пользы: "Понятно, до какойстепени им казались наши стихи не только пустыми, но и возмутительными своейневозмутимостью и прискорбны отсутствием гражданской скорби". И далее:"Слова ненависти, в течение стольких лет раздававшиеся вокруг наших стихов,и не снятый с них и поныне остракизм были бы понятны, если бы среди единогласноготенденциозного хора они, подобно стихам Тютчева и гр. Алексея Толстого, звучалипорицанием господствующего направления; но ничего подобного в них не было, иони подверглись гонению, очевидно, только за чистоту своего служения" [36].В принципе это действительно так, и Фет был наиболее "чистым поэтом""чистого искусства", но острое несогласие с поэзией некрасовской школывсе же не раз проникало в его стихи.Из четырех стихотворений Фета, посвященных Музе, в "Вечерние огни"вошли два более поздних. И хотя пленительно-женственный образ Музы 50-х годовздесь сохранен, акцентирована полемическая позиция поэта, неподвластного "буйствутолпы": Пришла и села. Счастлив и тревожен, Ласкательный твой повторяю стих;И если дар мой пред тобой ничтожен,То ревностью не ниже я других.Заботливо храня твою свободу,Непосвященных я к тебе не звал,И рабскому их буйству я в угоду Твоих речей не осквернял. () "Свобода" (независимость творческая, свобода вдохновения) - главное,определяющее понятие в поэзии "чистого искусства". Чаще всего Фетговорит именно о "свободном искусстве", предпочитая такое определение"чистому искусству" и "искусству для искусства" (последнеееще в 1855 году отверг Боткин: "Нет науки для науки, нет искусства дляискусства - все они существуют для общества" [37]).Все же Фет иногда пользуется определением "искусство для искусства",как, например, в стихотворении, предположительно обращенном к Тургеневу: К чему пытать судьбу? Быть может, короткаВ руках у парки нитка наша!Еще разымчива, душиста и сладкаНам Гебы пенистая чаша.Зажжет, как прежде нам во глубине сердецЕе огонь благие чувства, - Так пей же из нее, любимый наш певец:В ней есть искусство для искусства.("Ты прав: мы старимся...", .) Сразу же после Предисловия к третьему выпуску "Вечерних огней" помещеностихотворение "Муза" с эпиграфом из Пушкина, ставшим своего рода девизомзащитников "чистого искусства". "Мы рождены для вдохновенья,/ Для звуков сладких и молитв". Здесь сама Муза обращается к поэту: Пленительные сны лелея наяву,Своей божественною властью Я к наслаждению высокому зовуИ к человеческому счастью.Когда бесчинствами обиженный опять,В груди заслышишь зов к рыданью, - Я ради мук твоих не стану изменятьСвободы вечному призванью.(1887) Быть может, самый сильный упрек, который адресует Фет "псевдопоэту": Влача по прихоти народаВ грязи низкопоклонный стих,Ты слова гордого: свободаНи разу сердцем не постиг. И наконец, в одном из последних стихотворений Фета (2 марта 1891 года) - всео том же: Кляните нас: нам дорога свобода,И буйствует не разум в нас, а кровь,В нас вопиет всесильная природа,И прославлять мы будем век любовь. Как мы уже видели, эти художественные принципы в высокой степени соответствовалинатуре Фета. Стихотворение "Муза" (1887) оканчивалось словами Музы,обращенными к поэту: К чему противиться природе и судьбе? -На землю сносят эти звукиНе бурю страстную, не вызовы к борьбе,А исцеление от муки. Фет не противился "природе и судьбе", будучи убежден в своем призваниичистого лирика, "чистокровного поэта", как называл его Полонский:"Моя поэзия - не без примеси рефлекций, - писал он Фету 29 марта 1888 года.- Поэзия Майкова - не без примеси чего-то поучающего - дидактического и патриотического ты один pur sang - чистокровный поэт - и по преимуществу лирик. Выходяза пределы лиризма, в драму или в эпос, - ты уже вне дома. Стих твой тяжелеет- не поет - и в особенности не умеет разговаривать. - Тут уж извини, брат, -мы оба тебе не уступим". В письме от 25 октября 1890 года Полонский опятьс восхищением пишет Фету о его лирическом даре: "Внутри Вергилия, Горация,Овидия, Теренция, Марциала - и других - сидит гениальный римлянин - отчего жеон не перешел в тебя, несмотря на то, ты с ними беспрестанно беседуешь?- Не потому ли, что тот идеально-восторженный лирик, который сидит в тебе, никого- чужого - к себе не подпускает. Ну, сам посуди - есть ли хоть что-нибудь античноев твоем стихотворении "Упреком, жалостью внушенным"?!!!!!!Я по своей натуре более идеалист и даже фантазер, чем ты, - но разве я - илимое нутро, может создать такой гимн неземной красоте - да еще в старости!"Тот "идеально-восторженный лирик", о котором говорит Полонский,"не подпускал к себе" как "чужого" и самого Фета во многихсторонах его жизни, личности и общественных убеждений. Здесь торжествовал единственныйэстетический принцип - служение Красоте.Полонского, знавшего Фета смолоду, поражала одновременно и цельность и противоречивостьего натуры. Он горячо выразил это в том же письме Фету: «Что ты за существо- не постигаю. Ну скажи, ради Бога и всех ангелов его - и всех чертей его, откудау тебя берутся такие елейно-чистые, - такие возвышенно-идеальные, - такие юношественно-благоговейныестихотворения, - как "Упреком, жалостью внушенным". Стихи этитак хороши, что я от восторга готов ругаться. Гора может родить мышь, - но чтобымышь родила гору, - этого я не постигаю. - Это паче всех чудес, тобою отвергаемых.Тут не ты мышь, - а мышь - твоя вера, ради которой Муза твоя готова ...себя и мир забыть И подступающих рыданий Горячий сдерживать порыв. Какой Шопенгауэр, - да и вообще, какая философия объяснит тебе происхождениеили тот психический процесс такого лирического настроения! - Если ты мне этогоне объяснишь, - я заподозрю, что внутри тебя сидит другой - никому не ведомый- и нам, грешным, невидимый человечек, окруженный сиянием, с глазами из лазурии звезд, и - окрыленный. - Ты состарился, а он молод! - Ты все отрицаешь, аон верит! - Ты видишь в женщине - как бы ни была она прекрасна, - нужник - аон видит в ней красоту души и упивается ее чистотою! - Ты презираешь жизнь,а он, коленопреклоненный, зарыдать готов - перед одним из ее воплощений - передтаким существом, от света которого Божий мир теперь в голубоватой мгле".Во всей переписке Фета (а его многолетними корреспондентами были и Л. Толстой,и Тургенев, и Боткин, и Страхов) нет такой проницательной обобщающей характеристикиего противоречивой личности. Важно, что характеристика эта дана не только поэтом,но и близким другом Фета на протяжении долгих лет жизни, и, по-видимому, былапринята Фетом безоговорочно. Он откликнулся на письмо Полонского сразу и оченьсердечно (в письме от 28 октября 1890 года).Будучи также и живописцем, Полонский сумел красочно обрисовать своеобразиехудожественного мира Фета, определившееся еще в юности. "Когда еще я былстудентом, - писал Полонский Фету 16 июля 1888 года, - я, как мне помнится,говорил тебе, что твой талант - это круг, мой талант - линия... Правильный круг- это совершеннейшая, т.е. наиболее приятная для глаза форма но линияимеет то преимущество, что может и тянуться в бесконечность и изменять своенаправление". Разумеется, и Фет менялся: его поздняя лирика значительносложнее и глубже ранних стихов, но, пользуясь сравнением Полонского, можно сказать,что вся эта сложная эволюция происходила в пределах того "круга",который оставался поэтическим миром Фета. "Все, что ты пишешь, - вытекаетиз глубины тебе присущего миросозерцания", - добавляет здесь же Полонский.В этом фетовском миросозерцании идеалом всегда оставался Пушкин, и оценкасамых разных общественных явлений соизмерялась с отношением к Пушкину. В письмеот 14 августа 1888 года Полонский напоминал Фету об обличительных стихах, написанныхкогда-то при его участии в защиту Белинского от памфлета М. Дмитриева: "Чтовам Пушкин? Ваши боги / Вам поют о старине / И печатают эклоги / У холопьевна спине". Цитируя эти стихи, Полонский восклицал: "Каким тогда былты либералом!"Примечательно, что когда антикрепостнические мотивы Фета сменились на антинигилистические,когда идеологическими противниками поэтов "чистого искусства" стали"утилитаристы", одним из главных и гневных упреков оставался все тотже: "Что вам Пушкин?" Позднее Полонский напоминал Фету: "Это,впрочем, было в то благословенное время, когда нарождались Зайцевы-Писаревыи целая ватага их последователей - когда начали с тебя и кончили Пушкиным? -Повалили, забросали грязью - и глядели на всех, как победители!" (3 апреля1890 года).Для поэзии "чистого искусства" Фет был фигурой харизматической,поскольку был не только "чистым поэтом" "чистого искусства",но и единственным великим поэтом этого направления (Тютчев не принадлежал кнему всецело). "Жрецом чистого искусства" назвал Фета Тургенев в письмек нему из Парижа 5-7 ноября 1860 года. Сказано это не без некоторой иронии:Тургенев последовательно защищает искусство от всяких ограничений, провозглашаемыхво имя художественности и творческой свободы: "Я пришел к заключению, чтомы с вами одних и тех же мнений (имеются в виду конкретные эстетические оценкиотдельных произведений. - Л. Р.), только за вами водится обычай взваливать всякуючепуху на ум, как сказано у Беранже: C'est la faute de Voltaire,C'est la faute de Rousseau" [38] Вот и "Минин" [39] не вытанцовалсяпо причине ума, а ум тут ни при чем; просто силы - таланта не хватило. Развевесь "Минин" не вышел из миросозерцания, в силу которого Островскийсочинил Русакова в "Не в свои сани не садись" (5/17 марта 1862года).В ответ на не дошедший до нас отзыв Фета об "Отцах и детях" Тургеневзамечал: "Вы приписываете всю беду тенденции, рефлексии, уму, однимсловом. А по-настоящему надо просто было сказать: мастерства не хватило Тенденция! А какая тенденция в "О и д<етях>" - позвольте спросить?"(6/18 апреля 1862 года).Подобно тому как Достоевский в свое время упрекал защитников "чистогоискусства" в том, что, ратуя за свободу творчества, они стремятся лишитьэтой свободы своих идейных противников, Тургенев пишет Фету 10 октября 1865года: "Поэт, будь свободен! Зачем ты относишься подозрительно и чуть непрезрительно к одной из неотъемлемых способностей человеческого мозга, называяее ковырянием, рассудительностью, отрицанием, - критике? Я бы понималтебя, если бы ты был ортодокс, или фанатик, или славянофильствующий народолюбец- но ты поэт, ты вольная птица Ты чувствуешь потребность лирических излиянийи детской радостной веры - качай! Ты желаешь под каждое чувство подкопаться,все обнюхать, разорить, расколотить, как орех, - валяй! Главное, будь правдивс самим собою и не давай никакой, даже собственным иждивением произведеннойсистеме оседлать твой благородный затылок! Поверь: в постоянной боязни рассудительностигораздо больше именно этой рассудительности, перед которой ты так трепещешь,чем всякого другого чувства. Пора перестать хвалить Шекспира за то, что он -мол, дурак".Горячий этот спор шел, однако, несколько по касательной к существу вопроса.Фет никогда не хвалил Шекспира подобным образом. Шекспир и Гете были его кумирами.Но как мы уже видели, он был убежден, что в искусстве должны существовать нерационалистические, а поэтические идеи. И все же в некоторых редких случаяхФет считал оправданным прямое выражение идеи в поэзии, особенно когда это касалосьсущности самой поэзии. Прочитав в "Русском вестнике" "Разговор"Полонского, Фет написал ему 16 ноября 1889 года: "Разговор" твой дидактическое,но вместе с тем вполне законное произведение, какие писали самые вдохновенныелирики, как Пушкин - "Книгопродавец и поэт" - и Мюссе - "Дюрани Дюпон" (диалог "Дюран и Дюпон" Фет перевел).Несмотря на остроту полемики, Тургенева и Фета продолжали связывать не толькомноголетние дружеские отношения, не только понимание значительности сделанногокаждым в литературе, но и близость эстетических оценок. "Я с вами спорюна каждом шагу, - писал Тургенев Фету 19/31 марта 1862 года, - но в ваш эстетическийсмысл, в ваш вкус верю твердо". Однако постепенно эта близость оттесняетсянепримиримыми разногласиями общественно-политического характера и наступаетразрыв отношений на целых четыре года, после которого они возобновляются в большойстепени формально. Историю конфликта с Тургеневым Фет правдиво и сдержанно отразилв "Моих воспоминаниях", опубликовав письмо Тургенева от 30 октября(11 ноября) 1874 года: "Не могу, однако, не выразить своего удивления вашемуупреку г-ну Каткову в либерализме! После этого вам остается упрекнуть Шешковскогов республиканизме и Салтычиху в мягкосердечии. Вас на это станет, чего доброго!Вы чрезвычайно довольны всем окружающим вас бытом: ну и прекрасно! Помните,как двадцать лет тому назад вы в Спасском, в самый разгар Николаевских мероприятий,огорошили меня изъявлением вашего мнения, что выше положения тогдашнего российскогодворянина, - и не только выше, но и благороднее и прекраснее, - ум человеческийпридумать ничего не может А такие антецеденты делают все возможным, -все, кроме хотя бы мгновенного соглашения между нами двумя по какому бы то нибыло вопросу" [40].Приводя это письмо, Фет обнаружил постоянную готовность открыто представлятьчитателю свои взгляды, несмотря на то, что иные из них могли восприниматьсякак ретроградные и компрометировать автора. В одном из писем Страхову (27 мая/8июня 1879 года) он признавался: "Хотите верить или не верить. Я никогдане лгу и ненавижу ложь".Гораздо более глубокими и духовно близкими были отношения Фета с Л. Толстым.Еще в самом конце 50-х годов, в период раскола в редакции "Современника",они обдумывали (имея в виду и участие Боткина как теоретика искусства) возможностьиздания своего журнала, свободного от революционно-демократической идеологии.Журнал не состоялся, но жизнь не развела Толстого и Фета: долгие годы они оставалисьдрузьями и единомышленниками. 27 июня 1867 года Толстой писал Фету: "Отэтого-то мы и любим друг друга, что одинаково думаем умом сердца, каквы называете. (Еще за это письмо вам спасибо большое. Ум ума и умсердца - это мне многое объяснило.)".Известно преклонение Фета перед Толстым-художником, но после перелома, произошедшегов мировоззрении и творчестве Толстого, Фет не скрывал своего разочарования,- этот путь противоречил его главным убеждениям. "Я никому не уступлю вбезграничном изумлении перед талантом Льва Толстого, - писал он Полонскому 23января 1888 года, - но это нисколько не мешает мне с величайшим сожалением видеть,что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений, спасительных для человечества Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл в жизни, но его -тю-тю, а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому художественное произведение,в котором есть смысл, для меня не существует". (Под "смыслом",так решительно отвергаемым и непригодным для искусства, Фет имеет в виду идею,выраженную прямо и назидательно.)Позднее Фет продолжал этот спор в связи с появлением "Крейцеровой сонаты":"Прекрасно в одном из писем ко мне говорит Толстой: "Нельзя уговоритькамень, чтобы он падал кверху, а не книзу, куда его тянет". Между тем,плохо понявший Шопенгауэра Лев Никол в последнее время и преимущественнов "Крейцеровой сонате" старается уговорить камень лететь вопреки законатяготения Но в глубине души я до последнего издыхания, зная, по опытуи Шопенгауэру, что жизнь есть мерзость, все-таки буду жить надеждой, что вот-вотсчастье и наслаждение помажут меня по губам Хотя я никогда ни на какиетемы не пишу, но мне кажется, что следующие, мною написанные вчера, стихи моглибы быть фактическим с моей стороны возражением на протест и вражду, объявленнуюТолстым взаимному влечению полов в его "Крейцеровой сонате" (31 января1890 года). Далее следует стихотворение "Сердцем предвидя невольный ответ,/ Тихий в глазах прочитал я запрет...".В своих рассуждениях о неправильно истолкованном Шопенгауэре Фет, конечно,был очень далек от понимания истинных причин кризиса в мировоззрении и творчествеТолстого. Но, полемизируя с Толстым, он высказал это по-фетовски: не прямымвыражением идеи, а в стихотворении, поэтически рисующем естественность и неодолимостьсердечного влечения. Есть только маленький штрих, намекающий на полемику, -в изменении первой строки стихотворения для окончательного текста, где вместо"Сердцем предвидя невольный ответ" стало: "Чуя другими внушенныйответ".Нельзя не заметить слов Фета: "зная, что жизнь есть мерзость", ноэто знание не изменяло его художественной позиции. В другом письме Полонскомуон говорит: "Хотя любовь иногда выражается в тумаках возлюбленному предмету,но я этой совершенно несомненной формы любви не воспеваю и воспевать не умею.Почему? - Это надо спросить у моей вислогубой дурищи - Музы" (30 декабря1890 года). Характерно также употребляемое Фетом слово "воспеваю",очень точно соответствующее изображению мира красоты (а стихотворения свои Фетнередко называет "песнями").Здесь же Фет пишет об односторонности своей поэзии по сравнению с безграничныммногообразием тем у Пушкина, от обыденных до героических, и прибавляет: "Кудауж тут моей насекомой музе тащиться!"Поздний Фет в письмах не раз изображает свою музу и бездельницей, и "подурехой",что, естественно, невозможно встретить в его стихах. Там: Все та же ты, заветная святыня,На облаке, незримая земле, В венце из звезд, нетленная богиня,С задумчивой улыбкой на челе.("Музе", .) Проза жизни, которую Фет хорошо знал, которая отражена в его статьях, письмахи воспоминаниях, не попадала в его стихи. Фет не претендовал на всеохватностьсвоего мира, на отражение в нем всех сторон и закономерностей реальной действительности.К тому же к произведениям поэтическим и прозаическим он предъявлял разные требования.В переписке сохранились яркие свидетельства большого интереса и сочувствияФета к реалистической французской литературе и даже к французскому натурализму."Я, не взирая на резь и утомление в глазах, мучаюсь над романами Мопассанас братией и должен признаться, что с легкой руки Бальзака французы - великолепныеаналитики и знатоки человеческого сердца", - сообщал он Полонскому 2 декабря1891 года. А еще год тому назад Фет рассказывал ему же: "Я тебе не писал,что все последнее время восхищался романом Золя "La bete humaine"[41]. Сколько тут понимания основ всего животногоцарства, неотразимо сохранившихся в обузданном общественным сожительством человеке После всех ужасов, совершаемых героями романа, иногда с полной бессознательностьюневинности, роман кончается мастерским описанием 18-тивагонного поезда, набитогопьяными солдатами, орущими песни, тогда как их на убой мчит машина, никем неуправляемая, так как машинист и кочегар, подравшиеся из-за женщины, свалилисьи размолоты колесами машины. Рядом с этой правдой как фальшиво звучат ноты Толстовского"Чем люди живы" и т. д. Это нехорошо, главное потому, что неправда.Люди, как вся органическая природа, живы борьбой за существование", - совершенно"по-писаревски" завершает Фет свою мысль (письмо от 24 декабря 1890года).И в этом нет ничего неожиданного: Фет не отрицает антагонизма ни в природе,ни в обществе, он только, во-первых, отстаивает право искусства на независимость,в том числе - на изображение мира со стороны его красоты, которая не толькоесть реальность, но, с точки зрения автора, высшая реальность, и, во-вторых,восстает против тенденциозности, губительной для искусства, против "ржавогоножа тенденции" (письмо Полонскому от 8 ноября 1891 года).Чтобы явственно увидеть своеобразие поэтического мира Фета, достаточно сопоставитьего стихи с его же трезвыми высказываниями о жестоких законах природы. "Даи ты неповинен в том, что соловьи клюют бабочек" (там же). А вот замечательноестихотворение "Бабочка" (): Ты прав. Одним воздушным очертаньемЯ так мила.Весь бархат мой с его живым миганьем - Лишь два крыла.Не спрашивай: откуда появилась?Куда спешу?Здесь на цветок я легкий опустиласьИ вот - дышу.Надолго ли, без цели, без усилья,Дышать хочу?Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крыльяИ полечу. При мысли о соловьях, этих лирических героях многих стихотворений Фета, соловьях,чьи песни, по слову Полонского, Фет "переводил на русский язык" (20-21мая 1892 года), трудно представить себе, что такие соловьи клюют такихбабочек, потому что здесь - другая ипостась действительности, воспринятойсо стороны ее красоты.Поклонение красоте - лейтмотив всего творчества Фета: "Полон нежноговолненья, / Сладостной мечты, / Буду ждать успокоенья / Чистой красоты"(1847); "В благословенный день, когда стремлюсь душою / В блаженный мирлюбви, добра и красоты..." (); "Целый мир от красоты, / От великаи до мала, / И напрасно ищешь ты / Отыскать ее начало. / Что такое день ильвек / Перед тем, что бесконечно? / Хоть не вечен человек, / То, что вечно, -человечно" ().В поэтическом мире Фета нет красоты жестокой, мучительной, она всегда возвышает,потому что неотделима от добра, она - "человечна". Но при этом мирФета отнюдь не идилличен. В нем есть страдание, скорбь, смерть, но прозы жизнив нем нет."БЛАГОДАТНАЯ ТАЙНА"
Интересно сопоставить то, как изображается "всесильная природа"в письмах Фета и его стихах. Конечно, жизнь на лоне природы и занятия сельскимхозяйством из всех возможных видов деятельности были наиболее близки Фету. Фермерство,как писал Фету и его жене Боткин, "есть единственное практическое занятие,которое может ужиться с поэтическою душою" (31 июля / 12 августа 1861 года).В ответном письме Фет делится своими тревогами в связи с неустойчивой погодой:"Правда, я люблю и очень люблю природу, но мне теперь, в настоящее время,она только пугало. Я иначе, чем ты, смотрю на заходящее солнце. Я или ждуили боюсь дождя. Пруд у нас теперь в саду разлился и горит, как зеркало, а ябоюсь, чтоб эта излишняя красота не разорвала моей недоконченной плотины Я точно фехтую с природой, она ме ня дождем, а я ее огнем" (12/24сентября 1861 года; курсив мой - Л. Р.).Через много лет, 3 мая 1892 года, Фет пишет Полонскому: "Что сказатьтебе про нас? Как бы, благодаря газетному вранью, не пришлось нам и в этом годупопасть при тяжком народном бедствии в неожиданный просак С открытия весныни одного дождя и все гибнет, а частию уже погибло". И опять: "Дождиэти, которых мы, грешные, напрасно молили всю весну, до июля месяца, с самойуборки перешли к нам и перепортили все остатки и без того скудного урожая"(9 августа 1892 года).Тревога об угрозе неурожая связана у Фета прежде всего с возможностью голода- "народного бедствия". В предыдущем году, сообщая Полонскому, чтопоездка в Крым задерживается из-за "невероятной жары", Фет добавлял:"... и Бог знает, как решится вследствие предстоящей трагической голодухи,о которой лучше и не упоминать. Далеко неловко думать об удовольствиях в видупредстоящего народного бедствия" (28 июня 1891 года). И Фет горько сетуетв этой связи на неумелое, бестолковое ведение дел "руководящими сферами",как он выражается: "Какой городской житель в состоянии понять то потрясающееволнение, которым исполняют меня, деревенщину, даже не картины пожаров и неизбежногоголодания, а той бессмысленной и бесшабашной среды, в которой суждено вращатьсяцелому государству вследствие нежелания или неспособности руководящих сфер связатьдве мысли логическим умозаключением. Как непричастный непосредственно к делусторонний человек поймет мою водобоязнь взглянуть в деревне в окошко и мое стремлениебежать в город и уподобиться индюшке, спрятавшей голову под лопух. При подобныхусловиях можно еще с грехом пополам умственно работать, но лирически вдохновлятьсянечего и думать" (7 августа 1891 года).Все же иногда даже в таких письмах появляются новые лирически вдохновенныестихотворения, - поэтический "поток" Фета (если вспомнить определениеЛ. Толстого [42]) не иссякал, но содержаниеэтих стихов совсем иное, чем в письмах. Так, в письме от 14 июня 1892 года Фетпосылает Полонскому стихотворение "Ночь лазурная смотрит на скошенный луг...",которое завершается так: Точно в нежном дыханьи травы и цветовС ароматом знакомым доносится зов,И как будто вот-вот кто-то милый опятьО восторге свиданья готов прошептать. На фоне привычных тем фетовской лирики выделяется единственное во всем творчествепоэта стихотворение о деревне, которое по тону несколько напоминает его горькиедеревенские мотивы в письмах: Из дебрей туманы несмело Родное закрыли село;Но солнышком вешним согрелоИ ветром их вдаль разнесло.Знать, долго скитаться наскуча Над ширью земель и морей, На родину тянется туча,Чтоб только поплакать над ней.(1886) "Всесильная природа" - несомненно центральный образ поэзии Фета.Это не пейзажи, не картины природы, не "фон", на котором возникаетлирическая исповедь героя, не "оболочка зримая". Жизнь самой природыи все, что происходит в душе человека при ее непосредственном участии, -постоянные мотивы Фета, его главное художественное открытие. Именно об этомсказано у Тютчева в поэтическом обращении к Фету: Великой Матерью любимый,Стократ завидней твой удел - Не раз под оболочкой зримой Ты самое ее узрел...("Иным достался от природы...", .) Именно