Перевод текстов и документов > Печерская Т.И. История литературы 1860-х годов: проблемы изучения

История литературы 1860-х годов: проблемы изучения

Т.И. Печерская

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ 1860-Х ГОДОВ: ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕННОСТИ И ИЗУЧЕНИЯ

(Гуманитарные науки в Сибири. - Новосибирск, 1998, № 4)

Сложность изучения истории русской литературы 60-х годов XIX века определяетсявидимой концептуальной исчерпанностью исследовательских подходов, сформированныхв официальной отечественной науке. Ситуация выглядит парадоксально: проблемаизучения этого периода - в беспроблемности, совершенной изученности материала.

Возьмем, к примеру, область литературной критики. Генеральная идея десятилетияхрестоматийно определяется прежде всего называемой реальной критикой - революционно-демократическойкритикой школы Чернышевского и Добролюбова. Другие направления литературнойкритики, бурно развивавшейся в те времена журнальных баталий, исследованы главнымобразом как место приложения блистательных усилий “Современника”. Примечательно,что само пространство демократической критики почти целиком совмещено с пространствомобщественной жизни и зачастую разъединено с собственно литературным. Ведущиеписатели этого времени - Тургенев, Толстой, Гончаров, Лесков, Достоевский -не только не признали авторитет реальной критики, но по сути дела отказали ейв эстетической и идейной состоятельности. Этот парадокс взаимоотношений литературнойкритики и литературы описан в плане идейной полемики с преимуществами на сторонекритики. Известно, что эстетика и идеология школы Чернышевского не вдохновиланикого из серьезных писателей. Остался бледный ряд учеников и единомышленников,чьи имена сохранились только в истории литературы, а произведения так и не сталихудожественным явлением. Между тем в истории литературы 1860-х годов зафиксированидейно-художественный переворот, произведенный новой школой, хотя подтвержденияэтого события берутся не столько из литературной жизни, сколько из декларацийкритиков.

Научное “недоразумение” заключается в том, что история литературы, котораяв норме рассматривает литературную критику как одну из своих составных частей,в данном случае подменяет историческое описание литературного процесса критическими возводит идеологию революционно-демократической критики в статус научной методологии.Очевидно, что историк литературы не станет расценивать Ж. Санд, чья популярностьсреди русской публики была очень высока, как писательницу исключительного дарования,хотя, скажем, Чернышевский до конца жизни ставил ее имя рядом с именем Пушкина.В случае же с реальной критикой, популярность у демократической публики - традиционныйаргумент в подтверждении истинности суждений и оценок в историко-литературнойперспективе.

Последнее десятилетие историки литературы предпочитают не затрагивать этотпериод в концептуальном аспекте. Тенденция изучения истории литературы 1860-хгодов напоминает ту, что проявилась в изучении советского периода литературыXX века: научное изучение вновь подменяется псевдонаучным - знаки меняются напротивоположные. Непродуктивность подобного публицистического подхода очевидна.Как выражался Базаров в минуту горького разочарования, “сказать, что просвещениеполезно - это одно общее место, сказать, что просвещение вредно - это противоположноеобщее место”.

Другая проблема истории литературы 60-х годов XIХ в. как литературоведческойдисциплины тесно связана с областью общей методологии. Нельзя представить научнуюметодологию специально для изучения того или иного периода, тем более столькраткого, как в нашем случае. И от того, в каком состоянии находится современноелитературоведение в целом, зависят во многом и подходы к изучению историко-литературногоматериала 60-х годов.

Безусловно, общая тенденция ломки привычных подразделений и специализацийвнутри литературоведения во многом способствует его обновлению. Коснемся такойобласти истории литературы, как научная биография. Тем более, что она чрезвычайнозначима в отношении шестидесятников.

Научная биография как проблема была наиболее представительно сформулированаГ. Винокуром в 20-х годах. Его подходы оказали заметное влияние на последующиеисследования. Особенно это касается взгляда на биографию как целостный текст,внутренние механизмы которого определяют законы изучения и интерпретации каждогоотдельного фрагмента: "Самая последовательность, в которой группирует биограффакты развития, а отсюда и все факты вообще, есть последовательность вовсе нехронологическая, а непременно синтаксическая. Мне непонятна, к примеру, немецкаяили латинская фраза, пока я не добрался в ней до глагола, я не знаю, родительныйили винительный передо мною падеж в русском языке, пока я не раскрою синтаксическихотношений данного слова: точно также непонятен мне Гете - автор Вертера, еслия не знаю его как веймарского министра, и ничего не пойму я в ребенке-Лермонтове,пока не узнаю о “вечно-печальной дуэли” на склоне Машука" [1].Подход Ю.М. Лотмана к биографии - пушкинской и карамзинской - прямое развитиеподходов Г. Винокура к этому научному жанру. Понятия “стиль поведения”, “стилизация”в культурно-семиотической терминологии лотмановской школы переведены на другойязык - семиотика бытового поведения, культурная парадигма как контекст интерпретации- и вполне узнаваемы в новом языке описания.

Работы Л. Гинзбург, посвященные изучению исторического характера и историческойпсихологии, акцентируют “соотношение между концепцией личности, присущей даннойэпохе и социальной среде, и художественным ее изображением” [2].История, проходящая “сквозь” человека и формующая личность, - вот главный предметисследования.

Работы Л. Гинзбург, как и Г. Винокура, и Ю. Лотмана сформировали основу современноготеоретического и историко-литературного подхода к биографии в целом. На практикеэти подходы не были реализованы применительно к биографиям деятелей 60-х годов.Не жанр научной биографии, а скорее житийный жанр служил здесь установленнымориентиром.

Литературоведение последнего десятилетия проявило большой интерес к биографиикак сфере исследования личности. В большей степени это касается современноголитературоведения, ищущего новый угол зрения в других областях познания, например,в психоанализе, теологии, философии. Речь идет не столько о расширении границнаук, сколько о переводе с языка одной науки на язык другой. “Необиографизм”- скорее языковая проблема, чем методологическая, если не иметь в виду, чтоязык описания одной науки как способ раскрытия предмета другой - тоже все чащестановится методом интерпретации.

В работах С. Сендеровича, Е. Толстой о Чехове, И. Паперно о Чернышевском,В. Топорова о Тургеневе, А. Фаустова о Тургеневе и Гончарове [3]интегрированы различные подходы к изучению биографии в аспекте личностной индивидуальностиписателя, ее соотношения с текстом, литературным высказыванием как таковым.Необходимость оговорок, прояснения своего подхода сформировала уже традиционноепостроение вступления, в котором исследователь обосновывает отличия методологическогосвойства. Намечая интересующий аспект в подходе к исследованию “личного смыслатекста”, А. Фаустов последовательно вычленяет все другие, формируя свое описаниепочти по типу портрета пушкинской Татьяны: “...тексты не являются ни материаломдля “извлечения” из них фактов жизни художника, его взглядов или для всякогорода психологических реконструкций, ни точкой скрещения различных стилевых,жанровых, мотивных и прочих тенденций или предметом восторга для поклонникованализа “отдельного произведения”, ни продуктом анонимной работы тех или иныхкультурных механизмов, ни, тем более, поставщиком идей и цитат... В этой перспективелитературное высказывание предстает прежде всего со стороны своего кто, в немначинает быть слышим живой голос художника” (выделение А.Ф.). Но все же трудноуловимаяв исследовательском смысле субстанция - “живой голос” - далее обретает вполнеясные параметры: “...предпринимается попытка посмотреть на писателя не как натворца произведений (всячески ограниченного в своих правах), а как на творцасамого себя, для чего произведения служат чем-то вроде орудий” [4].

Во всех названных работах, даже при открытом отмежевании, психоанализ играетсущественную роль. Речь можно вести лишь о более или менее корректном использованииили совмещении психологических подходов к тексту с другими, внутри- и внелитературоведческими.

В отечественной науке психоаналитические теории были очень популярны в 1920-1930-хгодах. В то же время Г. Винокур, явно полемически, писал о том, что личностьдолжна выступать в исследованиях как историческая прежде всего, а механическоеее расшифровывание с помощью различных квази-типологий недопустимо. Подобныеисследователи “не знают иного пути в историю, как только через клинику” [5].Но в тот период различные психологические теории развивались преимущественнона своей территории: литература и биография служили главным образом иллюстративнымматериалом. В современном литературоведении картина существенно изменилась.Аналитическая психология стала распространенным инструментом литературоведческогоанализа. Возможности этого метода, по мнению С. Сендеровича, оказались востребованнымив результате образовавшегося разрыва между автором и текстом: “Объяснение творчестваписателя, исходя из его происхождения и окружения, по образу механического детерминизма,сменилось в нынешнем веке под влиянием формализма и литературоведческого структурализмаимманентным подходом к тексту с выходом за его пределы лишь постольку, посколькуэтого требует язык и культурная укорененность текста. Однако в результатеэтого подхода прервались связи между текстом и личностью писателя - он оказалсялишь культурным агентом. Этот недостаток был восполнен психоанализом, которыйоткрыл перспективу чтения личности как текста и текста как выражения личности”[6]. Вопрос о том, как понимается психоаналитическаяметодика работы с текстом, решается в каждом случае по-разному.

Можно различно относиться к существующей тенденции, но нельзя не признать,что эта область исследования не относится собственно к истории литературы. Дажекогда исследовательское внимание поглощено смежными границами литературоведенияи психоанализа, философии, другой науки, оно в результате оказывается захваченнымпроблемами границ, в лучшем случае - прилежащих периферий, но не центров, неизбежнодалеко отстоящих от границ.

Во всяком случая, осознание взаимоотношений между различными языками описанияв какой-то мере застраховывает исследователя от путаницы в понятиях даже тогда,когда его методология вмещает различные подходы. Современное состояние литературоведениявообще отличается крайней методологической рефлективностью. Методология активнодробится. Еще недавно, когда методологические направления обладали определеннымипризнаками, - это время осталось в истории науки. Литературоведение все болеепринимает маргинальный характер - условно говоря, сколько ученых - столько иподходов. Такая ситуация в равной мере чревата и большими открытиями, и провалами:произвольные модификации традиционных направлений иногда могут представляться“выработанными” по материалу.

Вполне закономерно, что изучение биографии и личности деятелей 60-х годовне миновало русла необиографизма. Книга И. Паперно о Чернышевском - наиболееяркая работа, созданная на пересечении подходов Л. Гинзбург и Ю. Лотмана, содной стороны, и психоаналитических подходов - с другой. И. Паперно обращаетсяк исследованию “роли психологических механизмов и конкретного человека в формированиикультурных текстов, культурных моделей и культурных кодов” [7].

Продуктивность психоаналитической точки зрения зачастую мотивируется еще итем, что она позволяет органически вместить незадействованную часть биографическогоматериала, либо вступающего в противоречия с традиционными представлениями,либо остающегося на обочине при использовании других подходов к исследованиюличности.

Действительно, в свободное обращение включается множество фактов, биографическихсведений, “неизвестных” до этого официальному литературоведению. В результатена поверхности оказывается множество “антикварного” [8]материала. Антикварные факты - факты, не укладывающиеся в историческую связь,в существующую концепцию развития. Например, вполне ощутимо, что биография Некрасова,прописанная по канве “певца народного горя”, не вмещает существенного слоя свидетельстви фактов личной и общественной жизни поэта. При существующей тенденции решительногопересмотра легко сделать из него монстра или оборотня. То же можно сказать обиографиях разночинского круга “Современника”, в свое время подвергшихся значительнойконцептуальной обработке. Психологический же рисунок позволяет совместить противоречивыесведения о личности. Составляющий его исходит из того, что “странное”, “темное”в личности зачастую является таковым только в пределах определенного стереотипа,а на более глубоком уровне сознания, выходя из слоя бессознательного, так илииначе прорабатывается в “светлом” поле сознания и подлежит наблюдению и опознанию,если не самим писателем, то исследователем. По мнению В. Топорова, именно такимобразом наметившего подходы к “странному” в Тургеневе, художественные тексты,если и “впускают” “темное” поле личности, то уже в “просветленном” виде. Эстетическаяприрода не может позволить “темному” войти в “неразложимую смесь самого искусства”[9]. В этом отношении мемуары, письма и другойдокументальный материал более открыты прямому выражению личности во всей сложностиее психической жизни. Так или иначе, но ценность исследования В.Топорова нев “новых сведениях” о писателе, а в подходах к интерпретации “противоречий”.Суть же этих подходов лежит в области психоанализа со всеми возможностями иограничениями этого метода.

История литературы представляет собой более широкое поле, где исследованиеличности, биографии общественных и литературных деятелей занимает определенное,хотя и чрезвычайно важное место. Общим пространством, на основе которого концептуальнои информационно во многом строится история литературы и общественной жизни,являются документальные источники. О трудностях работы с этим материалом писалеще в начале века М. Гершензон: “Изучать памятники жизни (документальные и вообщеписьменные памятники: “вся рассуждающая письменность”, письма, дневники, воспоминания.– Т.П.) и документы общественной мысли поистине нелегко; а книги так удобны:они не велики и приятны для чтения, выписки сделать нетрудно. Попробуйте в самомделе, по настоящим источникам восстановить картину общественных настроений в50 и 60-е годы: какое громадное множество скучного материала надо разработатьи как трудно разобраться в его хаотическом содержании! То ли дело перечитатьс карандашом в руках романы Тургенева и Гончарова и на основании их изобразитьстройную, ясную, одушевленную картину общественной мысли!” [10]

Однако как таковой документ не является залогом подлинности свидетельства.Манипуляции с документальными текстами 60-х годов особенно наглядны, о чем свидетельствуетофициальная концепция шестидесятничества, опирающаяся в том числе и на документальныеисточники. Действительно, высокая степень декларативности и программности публичныхтекстов авангарда разночинской революционно-демократической критики чрезвычайнооблегчает концептуальную часть работы исследователя. Однако идеологичность,хотя и яркая, но далеко не основная краска сложнейшей картины общественногои личностного самосознания шестидесятников. Важнее в данном случае вести речьне о том, что извлекается из документального источника, а, скорее, о том, какэто делается. Прежде всего требуется изучение специфики этих источников в 60-егоды. Как уже упоминалось, опыт работы с документальными источниками не пересекаетграницу 50-х годов. Другой аспект проблемы связан с подходом к самому понятию“специфика” документального текста. Документальный текст как предмет собственнофилологического анализа не исследуется сколько-нибудь основательно. Как правило,ему отводится исключительно посредническая роль между событиями и лицами. Рассмотренныйчерез призму уже имеющихся историко-литературных и биографических сведений,текст лишь заполняет информационные лакуны. Между тем, событие, поступок, свидетельстводля не-современников существуют только и прежде всего в передаче письменноготекста. Форма и сама природа письма неизбежно трансформирует любой материал,являющийся для пишущего “всего лишь” материалом и “только” материалом.

Для пишущего человека шестидесятых годов (в типологическом смысле) характернаисключительная личностная рефлективность психологического, социального, идеологическогопорядка. Внимание к самоописанию делает фигуру пишущего главным звеном в структурномпостроении письменного высказывания. В эпоху повышенной значимости публичногопредъявления, на основе которого и создавался парадный портрет поколения, частныедокументальные тексты открывают особые возможности изучения феноменологии личностногосамосознания. При всяком специальном подходе (культурно-семиотическом, психологическоми др.) текст так или иначе фильтруется на значимые или нейтральные элементы.Письменный текст как таковой в герменевтической проекции ценен самой природойписьма, вбирающей и всеобщие - онтологические, исторические, культурные свойства,и абсолютную уникальность, единичность пишущего “здесь и сейчас”. Существенно,что в этот период к особенностям построения документальных текстов - публичныхи частных - относится повышенная рефлективность по поводу языка самого письма,неизменная опосредованность самовыражения. Пишущий осознает ограниченность возможностейписьменного высказывания. “Рассуждающая письменность” середины века оказываетсяперед необходимостью выработки адекватного соотнесения слова и мысли, причемв ситуации, когда прямые и привычные возможности кажутся израсходованными. Темс большей настойчивостью шестидесятники настаивали на прямоте и истинности слова,чем меньше этого можно было достичь прямым высказыванием. Риторичность и декларативностьтекста заметно возрастает и становится неотъемлемым признаком в текстах публичноговысказывания, к которым относится, в частности, критика. Интересно, что цензурнаянеобходимость, “вынуждающая” разрабатывать и использовать “эзопов язык”, и прочиевнешние препятствия, на которые вслед за демократами ссылались исследователи,оказались мощным генератором, плодотворно вырабатывающим механизмы создания“затрудненного” текста двойного прочтения.

Приведем фрагмент из работы М. Лемке, где он публикует наблюдения, сделанныево время ведения следственного дела Чернышевского по поводу “специальных приемов”,якобы разработанных критиком для отвлечения внимания: “Специальные приемы состоятв следующем: а) В главную цепь рассуждений и умозаключений он вставляет обыкновеннослова и фразы из обыденной жизни, из сведений научных, впрочем, несколько идущихк делу, и вслед затем опять продолжает главную свою мысль и опять прерываетподобною болтовнею и пошлыми речами. О Чернышевском нельзя сказать того, чтообыкновенно говорится в газетах: читать над строками. У него должно буквальночитать между строками, отделенными одна от другой пустою болтовней. б)Другой прием, свойственный Чернышевскому, есть буффонство и глумление. Везде,где он начинает буффонить, за этим глумлением непосредственно следует самоерезкое место” [11]. Перечисление можно былобы продолжить, и надо отдать должное наблюдательности писавшего, но эти “специальные”приемы и многие другие, столь же характерны для текстов, вовсе не предназначавшихсядля публичного предъявления. Сложная система “запутывания” и оговорок максимальноточно воспроизводила напряженный рефлективный ход мысли, ищущей адекватноговыражения.

Разночинский склад шестидесятничества проявил совершенно особую форму самосознания,породившую письменную форму высказывания, рассчитанную на выражение смысла примаксимальном удалении от прямого слова. Парадоксальный закон такого текста почтипародийно сформулировал герой Достоевского: прошу понимать все написанное всовершенно обратном смысле.

Фасадная часть предъявления личности с непременной героикой и общественнымподвигом гражданского просвещения, идеей разрушения миропорядка и созиданияего на других началах была ярко выражена в прямом слове, определяла формы общественногои частного поведения. По первому впечатлению здесь можно было бы вести речьо лукавстве слова и дела (соотношение, маркирующее шестидесятничество), но посути - о лукавстве слова как такового. Разведение истинного и ложного в высказывании- способ, противопоказанный такому складу текста. Текст не лжет, он лишь водитпишущего и читающего, выражаясь метафорически, по запутанным следам когда-тозначимых, но теперь пустых ходов мысли.

Изучение феноменологии шестидесятничества представляется особенно перспективнымименно в области исследования “документов истинного свойства” - дневников, писем,мемуаров. Именно документальная письменность середины века стала местом формированиянового для XIX века способа письма, адекватного складу самосознания, обозначенногоДостоевским как “подпольное”. И здесь быть может актуальнее не столько “проблемаавтора”, хотя и она чрезвычайно интересна, но проблема самого текста. Изучениедокументальной письменности этого периода непосредственно выводит к проблемесамосознания человека 60-х годов. Достоевский, как известно, “открыл” в литературетип подпольного человека. Однако по природе он, конечно, не литературного происхождения.“Новый человек” и “подпольный человек” - отражение одного явления, рассмотренного,а точнее, изученного с разных позиций. В разночинском поколении шестидесятниковнаиболее ярко проявился и исторически оформился личностный склад, получивший,быть может, наиболее полное развитие в XX веке. Заметим попутно, что, если говоритьоб эстетическом пространстве, то маргинальное, индивидуалистическое “подпольное”сознание, стремящееся к прорыву в эстетику, - разрушая, отрицая ее традиционныеформы, не добилось и не могло добиться успехов внутри системы классическогоискусства. Только в XX веке маргинальное сознание стало продуцировать эстетику,действительно разрушившую классическую, - речь идет об авангарде (в широкомродовом значении). Внехудожественная словесность сделала прорыв в области языкасамовыражения именно в 60-е годы. В истории развития текстов как словесных памятниковчеловечества, если бы таковая существовала, шестидесятые годы, несомненно, занялибы этапную позицию.

Во всяком случае именно в этой области лежат бесспорные завоевания разночинскойкультуры. Можно надеяться, что публицистическая “переоценка” шестидесятничества,являющаяся в большей степенью переоценкой научных концепций, не закроет ещене вполне открытый интереснейший период русской литературы и общественной жизни.Как бы ни продолжилось его изучение, подходы к первоисточникам - документальнымтекстам – способны во многом определить успешность результатов.

Примечания

1. Винокур Г. Биография и культура. - М.,1997. - С. 40.

2. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе.- Л., 1971. - С. 5.

3. Сендерович С. Чехов - с глазу на глаз.История одной одержимости. Опыт феноменологии творчества. - СПб., 1994; ТолстаяЕ. Поэтика раздражения. Чехов в конце 1880-х - начале 1890-х годов. - М.,1996; Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский - человек эпохиреализма. - М., 1996; Смирнов И. Психодиахронологика: Психоистория русскойлитературы от романтизма до наших дней. - М., 1994; Фаустов А. Авторское поведениев русской литературе. Середина XIX века и на подступах к ней. - Воронеж, 1997;Топоров В. Странный Тургенев. - М., 1998.

4. Фаустов А. Авторское поведение... - С.3.

5. Винокур Г. Биография и культура... - С.24.

6. Сендерович С. Чехов - с глазу на глаз...- C. 9.

7. Паперно И. Семиотика поведения... - С.8.

8. Термин, заимствованный Г. Винокуром уисторика В. Хвостова.

9. Топоров В. Странный Тургенев... – С. 11.

10. Гершензон М. Послесловие к работе Г.Лансона “Метод в истории литературы”. - М., 1911.

11. Лемке М. Политические процессы М.И.Михайловского, Д.И. Писарева, Н.Г. Чернышевского. - СПб., 1907. - С. 258.