Перевод текстов и документов > О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте

О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте

Л.В. Щерба

О ТРОЯКОМ АСПЕКТЕ ЯЗЫКОВЫХ ЯВЛЕНИЙ И ОБ ЭКСПЕРИМЕНТЕ В ЯЗЫКОЗНАНИИ [1]

(Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. - Л., 1974.- С. 24-39)

Памяти учителя И.А. Бодуэна де Куртенэ

Nihil est in dicendo, quod non inhaereat grammaticaevel hominum actioni. Nihil est in grammatica, quod non fuerit in dicto.

Совершенно очевидно, что хотя при процессах говорения мы часто просто повторяемнами ранее говорившееся (или слышанное) в аналогичных условиях, однако нельзяэтого утверждать про все нами говоримое. Несомненно, что при говорении мы частоупотребляем формы, которые никогда не слышали от данных слов, производим слова,не предусмотренные никакими словарями, и, что главное и в чем, я думаю, никтоне сомневается, сочетаем слова хотя и по определенным законам их сочетания [2],но зачастую самым неожиданным образом, и во всяком случае не только употребляемслышанные сочетания, но постоянно делаем новые. Некоторые наивные экспериментыс выдуманными словами убеждают в правильности сказанного с полной несомненностью.То же самое справедливо и относительно процессов понимания, и это настолькоочевидно, что не требует доказательств: мы постоянно читаем о вещах, которыене знали; мы часто лишь с затратой незначительных усилий добиваемся пониманиякакого-либо трудного текста при помощи тех или иных приемов.

В дальнейшем я буду называть процессы говорения и понимания "речевойдеятельностью" (первый аспект языковых явлений), всячески подчеркивая приэтом, что процессы понимания, интерпретации знаков языка являются не менее активнымии не менее важными в совокупности того явления, которое мы называем "языком",и что они обуславливаются тем же, чем обуславливается возможность и процессовговорения.

Обо всем этом неоднократно говорилось лингвистами, и я хотел бы только подчеркнутьто обстоятельство, что поскольку мы знаем из опыта, что говорящий совершенноне различает форм слов и сочетаний слов, никогда не слышанных им и употребляемыхим впервые, от форм слов и сочетаний слов, им много раз употреблявшихмя, [3],постольку мы имеем полное право сказать, что вообще все формы слов и все сочетанияслов нормально создаются нами в процессе речи, в результате весьма сложной игрысложного речевого механизма человека в условиях конкретной обстановки данногомомента. Из этого с полной очевидностью следует, что этот механизм, эта речеваяорганизация человека никак не может просто равняться сумме речевого опыта (подразумеваюпри этом и говорение и понимание) данного индивида, а должна быть какой-то своеобразнойпереработкой этого опыта. Эта речевая организация человека может быть толькофизиологической или, лучше сказать, психофизиологической, чтобы этим терминомуказать на то, что при этом имеются в виду такие процессы, которые частично(и только частично) могут себя обнаруживать при психологическом самонаблюдении.Но само собой разумеется, что сама эта психофизиологическая речевая организацияиндивида вместе с обусловленной ею речевой деятельностью является социальнымпродуктом, как это будет ближе разъяснено на стр. 27 и сл. Об этой организациимы можем умозаключить лишь на основании речевой деятельности данного индивида.

Человечество в области языкознания искони и занималось подобнымиумозаключениями, делаемыми, однако, не на основании актов говорения и пониманиякакого-либо одного индивида, а на основании всех (в теории) актов говоренияи понимания, имевших место в определенную эпоху жизни той или иной общественнойгруппы. В результате подобных умозаключений создавались словари и грамматикиязыков, которые могли бы называться просто "языками", но которые мыбудем называть "языковыми системами" (второй аспект языковых явлений),оставляя за словом "язык" его общее значение. Правильно составленныесловарь и грамматика должны исчерпывать знание данного языка. Мы, конечно, далекиот этого идеала; но я полагаю, что достоинство словаря и грамматики должно измерятьсявозможностью при их посредстве составлять любые правильные фразы во всех случаяхжизни и вполне понимать все говоримое на данном языке.

Словарь и грамматика, т.е. языковая система данного языка, обыкновенноотождествлялись с психофизиологической организацией человека, которая рассматриваласькак система потенциальных языковых представлений. В силу этого язык считалсяпсихофизиологическим явлением, подлежащим ведению психологии и физиологии.

Однако при этом прежде всего забывали то, что все языковые величины,с которыми мы оперируем в словаре и грамматике, будучи концептами, в непосредственномопыте (ни в психологическом, ни в физиологическом) нам вовсе не даны, а могутвыводиться нами лишь из процессов говорения и понимания, которые я называю втакой их функции "языковым материалом" (третий аспект языковых явлений).Под этим последним я понимаю, следовательно, не деятельность отдельных индивидов,а совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановкев ту или другую эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистовэто "тексты" (которые, к сожалению, обыкновенно бывают лишены вышеупомянутойобстановки); в представлении старого филолога это "литература, рукописи,книги".

Само собой разумеется, что все это - несколько искусственные разграничения,так как очевидно, что языковая система и языковой материал - это лишь разныеаспекты единственно данной в опыте речевой деятельности, и так как не менееочевидно, что языковой материал вне процессов понимания будет мертвым, саможе понимание вне как-то организованного языкового материала (т.е. языковой системы)невозможно. Здесь мы упираемся в громадную и мало исследованную проблему понимания,которая лежит вне рамок настоящей стетьи. Скажу только, что понимание при отсутствиипереводов может начинаться лишь с того, что два человека с одинаковым социальнымпрошлым, естественно или искусственно (научно) созданным, будучи поставленыв одинаковые условия деятельности и момента, возымеют одну и ту же мысль (яимею в виду реальное столкновение двух людей, лишенных каких бы то ни было средстввзаимоного непосредственного понимания и перевода, например европейского исследователяи, скажем, южноамериканского примитива в естественных условиях жизни этого последнего).

Далее, что еще важнее, система языковых представлений, хотя быи общих, с которой обыкновенно отождествляют языковую систему, уже по самомуопределению своему является чем-то индивидуальным, тогда как в языковой системемы, очевидно, имеем что-то иное, некую социальную ценность, нечто единое и общеобязательноедля всех членов данной общественной группы, объективно данное в условиях жизниэтой группы (ср. ниже, стр. 28 и сл.).

Вундт как-то умалчивает об этом затруднении, и его "Volkerpsychologie"в конце концов ничем не отличается от простой психологии. Бодуэн пытается выйтииз него, создавая понятие "собирательно-индивидуального" (см. "O"prawach" glosowych", отд. оттиск из "Rocznik slawistyczny"[Krakow, 1910, t. III], стр. 3 оттиска), что несколько напоминает "среднегочеловека" Дильтея [4]. Однако, по-моему,это понятие не разрешает затруднений. Принять выход, предлагаемый идеалистами,т.е. признать существование языковой системы как какой-то надындивидуальнойсущности, некой "живой объективной идеи", чего-то "идеал-реального"(ср. например: [С.Л.] Франк. Очерк методологии общественных наук. [М.], 1922,стр. 74 и сл.), для меня невозможно в силу инстинктивного отталкивания от всегосверхчувственного. Не могу согласиться и с чистым номинализмом, считающим, чтоязыковая система, т.е. словарь и грамматика данного языка, являются лишь ученойабстракцией (такое впечатление производят, между прочим, рассуждения Сэпирав первой главе его прекрасной книги "Language" [1921]).

Мне кажется, однако, что разрешение вышеуказанных затруднений можно найтина иных путях. Прежде всего возникает вопрос, в каком отношении находится "психофизиологическаяречевая организация" владеющего данным языком индивида к этой выводимойлингвистами из языкового материала языковой системе. Очевидно, что она являетсяее индивидуальным проявлением. В идеале она может совпадать с ней, но на практикеорганизации отдельных индивидов могут чем-то да отличаться от нее и друг отдруга. Их, пожалуй, можно было бы действительно называть "индивидуальнымиязыками", если бы в подобном названии не крылось глубокого внутреннегопротиворечия, ибо под языком мы разумеем нечто, имеющее прежде всего социальнуюценность. И действительно, если индивидуальные отличия речевой организации тогоили иного индивида оказываются слишком большими, то уж этим самим данный индивидвыводится из общества, как например мы это видим у сильно косноязычных [5],некоторых умалишенных и т. п. Терминологически, может быть, лучше всего былобы говорить поэтому об "индивидуальных речевых системах".

Что же такое сама языковая система? По-моему, это есть то, что объективнозаложено в данном языковом материале и что проявляется в индивидуальных речевыхсистемах, возникающих под влиянием этого языкового материала. Следовательно,в языковом материале и надо искать источник единства языка внутри данной общественнойгруппы.

Может ли языковой материал быть фактически единым внутри той или иной группы?Поскольку данная группа сама представляет из себя полное единство, т.е. посколькуусловия существования и деятельности всех ее членов будут одинаковыми и посколькувсе они будут находиться в постоянном взаимном общении друг с другом, постолькудля всех них языковой материал будет фактически един: ведь каждая фраза каждогочлена группы при таких обстоятельствах осуществляется одновременно для всехее членов. Для единства грамматики достаточно частичного фактического единстваязыкового материала. Поэтому грамматически мы имеем единый язык в довольно широкихгруппировках; в области же словаря для единства языка должно быть более полноеединство материала, а поэтому мы видим, что с точки зрения словаря язык дробитсяна очень маленькие ячейки вплоть до семьи (единство так называемого "общегоязыка" в высококультурной среде поддерживается в значительной степени единствомчитаемого литературного материала). При оценке сказанного надо иметь в виду,что языки, с которыми мы в большинстве случаев имеем дело, не являются языкамикакой-либо элементарной общественной ячейки, а языками весьма сложной структурыобщества, функцией которого они являются (об этом см. ниже).

Каким образом происходят изменения языка и чем объясняется ихединство внутри данной социальной группы? Очевидно прежде всего, что языковыеизменения обнаруживаются в речевой деятельности. Каковы же факторы этой последней?С одной стороны, единая языковая система, социально обоснованная в прошлом,объективно заложенная в языковом материале данной социальной группы и реализованнаяв индивидуальных речевых системах; с другой - содержание жизни данной социальнойгруппы. Единство языковой системы обеспечивает единство реакций на это содержание.Все подлинно индивидуальное, не вытекающее из языковой системы, не заложенноев ней потенциально, не находя себе отклика и даже понимания, безвозвратно гибнет.Единство содержания обеспечивает в этих условиях единство языка, и посколькуэто содержание внутри группы остается тем же, язык может не изменяться (чего,конечно, никогда не бывает: практически можно говорить лишь о замедлениях иускорениях процесса).

Но малейшее изменение в содержании, т.е. в условиях существования данной социальнойгруппы, как то: иные формы труда, переселение, а следовательно и иное окружениеи т. п., немедленно отражается на изменении речевой деятельности данной группыи причем одинаковым образом, поскольку новые условия касаются всех членов даннойгруппы. Речевая деятельность, являясь в то же время и языковым материалом, несетв себе и изменение языковой системы. Обыкновенно говорят, что изменение языковойсистемы происходит при смене поколений. Это отчасти так; но опыт нашей революциипоказал, что резкое изменение языкового материала неминуемо влечет изменениеречевых норм даже у пожилых людей: масса слов и оборотов, несколько лет томуназад казавшихся дикими и неприемлемыми, теперь вошла в повседневное употребление.Поэтому правильнее будет сказать, что языковая система находится все время внепрерывном изменении.

Наконец, всякая социальная дифференциация внутри группы, вызываядифференциацию речевой деятельности, а следовательно и языкового материала,

Я не могу здесь останавливаться на подробном рассмотрении всехфакторов, изменяющих речевую деятельность. Укажу кое-что лишь для примера.

Поскольку речевая деятельность, протекая не иначе как в социальныхусловиях, имеет своей целью сообщение и, следовательно, понимание, постолькуговорящие вынуждены заботиться о том, чтобы у слушающих не было недоразумений,происходящих от смешения знаков речи, и этим объясняются, например, многие диссимиляции,особенно диссимиляции (вплоть до устранения) омонимов, что так наглядно былопоказано Жильероном (Gillieron) и его школой. Поскольку возможность смешенияобъективно заложена в определенных местах самой языковой системы, постолькуэти тенденции к устранению омонимичности будут общи всем членам данной языковойгруппы и будут реализовываться одинаковым образом.

В языковой системе данной группы объективно заложены в определенныхместах ее и те или другие возможности ассимиляции (в фонетике, морфологии, синтаксисе,словаре). Поэтому, в силу присущей (в пределах исторического опыта) людям тенденциик экономии труда (не касаюсь здесь генезиса этой тенденции, так как это завелобы меня слишком далеко), эти возможности реализуются одинаковым образом у всехчленов группы или по крайней мере могут так реализовываться, а потому во всякомслучае ни у кого не вызывают протеста (факты так общеизвестны, что на них нечегонастаивать).

Можно сказать, что интересы понимания и говорения прямо противоположны,и историю языка можно представить как постоянное возникновение этих противоречийи их преодоление.

Наконец, капитальнейшим фактором языковых изменений являются столкновениядвух общественных групп, а следовательно и двух языковых систем, иначе - смешениеязыков. Процесс сводится в данном случае к тому, что люди начинают говоритьна языке, который они еще не знают. Языковой материал, которому они стремятсяподражать, един; языковая система, которая определяет их языковую деятельность,едина. Поэтому они одинаковым образом искажают в своей речевой деятельностито, чему подражают. Если со стороны другой группы по тем или иным социальнымпричинам нет достаточного сопротивления, то результаты одинаковым образом "искаженной"речевой деятельности, являясь в то же время и языковым материалом, обуславливаютрезкое изменение языковой системы.

Так как процессы смешения происходят не только между разными языками,но и между разными групповыми языками внутри одного языка, то можно сказать,что эти процессы являются кардинальными и постоянными в жизни языков, как это- полнее всего относительно семантики - и было показано Мейе.

При восприятии одной группой языка другой группы может иметь местоне только неполное им овладение, но и изменение и переосмысление его в целяхприспособления к иному или новому социальному содержанию. Таковы многие языковыеизменения нашей эпохи, особенно ярким примером которых может служить переосмыслениехотя бы таких слов, как "господин", "товарищ".

Выше было сказано, что изменения языка всего заметнее при сменепоколений. Но само собой понятно, что все изменения, подготовленные в речевойдеятельности, обнаруживаются легче всего при столкновении двух групп. Поэтомуисторию языка можно в сущности представить как ряд катастроф, происходящих отстолкновения социальных групп (ср. мою статью "Sur la notion du melangedes langues" в Яфетическом сборнике, IV, 1925, стр. 7).

На этом я остановлюсь, указав лишь еще раз, что в реальной действительностився картина сильно усложняется и затемняется тем, что некоторые группы населениямогут входить в несколько социальных группировок и иметь, таким образом, отношениек нескольким языковым системам. От степени изолированности разных групп другот друга зависит способ сосуществования этих систем и влияния их друг на друга(об этом см. мою вышеупомянутую статью, стр. 10 и сл.). Некоторые из этих сосуществующихсистем могут считаться для их носителей иностранными языками. Таковым, междупрочим, для большинства групп является так называемый "общий язык","langue commune" [6]. Этот последний,конечно, не надо смешивать с "литературным языком", который, хотяи находится с "общим" в определеных функциональных отношениях, имеет,однако, свою собственную сложную структуру. Общий язык всегда и изучается какиностранный, с большим или меньшим успехом в зависимости от разных условий.Таких общих языков может быть несколько в каждом данном обществе, соответственноего структуре, и они могут иметь разную степень развитости. Само собой разумеется,что субъективно общий "иностранный" язык зачастую квалифицируетсякак родной, а родной - как групповой. Это, впрочем, и отвечает структуре развитыхязыков, где все групповые языки, в них входящие, считаются "жаргонами"по отношению к некоторой норме - "общему языку", который, целикомотражая, конечно, социальный уклад данной эпохи, исторически сам восходит черезпроцессы смешенияк какому-то групповому языку.

Таким образом, лингвисты совершенно правы, когда выводят языковуюсистему, т.е. словарь и грамматику данного языка, из соответственных "текстов",т.е. из соответственного языкового материала. Между прочим, совершенно очевидно,что никакого иного метода не существует и не может существовать в применениик мертвым языкам.

Дело обстоит несколько иначе по отношению к живым языкам, и здесьи лежит заслуга Бодуэна, всегда подчеркивавшего принципиальную, теоретическуюважность их изучения. Большинство лингвистов обыкновенно и к живым языкам подходит,однако, так же, как к мертвым, т.е. накопляют языковой материал, иначе говоря- записывает тексты, а потом их обрабатывает по принципам мертвых языков. Яутверждаю, что при этом получаются мертвые словари и грамматики. Исследовательживых языков должен поступать иначе. Конечно, он тоже должен исходить из такили иначе понятого языкового материала. Но, построив из фактов этого материаланекую отвлеченную систему, необходимо проверять ее на новых фактах, т.е. смотреть,отвечают ли выводимые из нее факты действительности. Таким образом, в языкознаниевводится принцип эксперимента. Сделав какое-нибудь предположение о смысле тогоили иного слова, той или иной формы, о том или ином правиле словообразованияили формообразования и т. п., следует пробовать, можно ли сказать ряд разнообразныхфраз (который можно бесконечно множить), применяя это правило. Утвердительныйрезультат подтверждает правильность постулата и, что любопытно, сопровождаетсячувством большого удовлетворения, если подвергшийся эксперименту сознательноучаствует в нем.

Но особенно поучительны бывают отрицательные результаты: они указывают илина неверность постулированного правила, или на необходимость каких-то его ограничений,иои на то, что правила уже больше нет, а есть только факты словаря, и т. п.Полная законность и громадное значение этого метода иллюстрируются тем, чтокогда ребенок учится говорить (или взрослый человек учится иностранному языку),то исправление окружающими его ошибок ("так никто не говорит"), которыеявляются следствием или невыработанности у него, или нетвердости правил (конечно,бессознательных), играет громадную роль в усвоении языка. Особенно плодотворенметод экспериментирования в синтаксисе и лексикографии и, конечно, в стилистике.Не ожидая того, что какой-то писатель употребит тот или иной оборот, то илииное сочетание, можно произвольно сочетать слова и, систематически заменяя однодругим, меняя их порядок, интонацию, и т. п., наблюдать получающиеся при этомсмысловые различия, что мы постоянно и делаем, когда что-нибудь пишем. Я бысказал, что без эксперимента почти невозможно заниматься этими отраслями языкознания.Люди, занимающиеся ими на материале мертвых языков, вынуждены для доказательствасвоих положений прибегать к поразительным ухищрениям, а многого и просто немогут сделать за отсутствием материала (примеры лингвистического экспериментаданы в особом экскурсе в конце статьи).

В возможности применения эксперимента и кроется громадное преимущество - стеоретической точки зрения - изучения живых языков. Только с его помощью мыможем действительно надеяться подойти в будущем к созданию вполне адекватныхдействительности грамматики и словаря [7].Ведь надо иметь в виду, что в "текстах" лингвистов обыкновенно отсутствуютнеудачные высказывания, между тем как весьма важную составную часть языковогоматериала образуют именно неудачные высказывания с отметкой "так не говорят",которые я буду называть "отрицательным языковым материалом". Рольэтого отрицательного материала громадна и совершенно еще не оценена в языкознании,насколько мне известно.

В сущности то, что я называл раньше "психологическим методом"(или - еще неудачнее - "субъективным"), и было у меня всего методомэксперимента, только недостаточно осознанного. Впервые я стал его осознаватькак таковой в эпоху написания моего "Восточнолужицкого наречия" ([т.I, Пгр.], 1915), впервые назвал я его методом экспримента в моей статье "Очастях речи в русском языке" (Русская речь, [Новая серия], II, 1928). Обэксперименте в языкознании говорит нынче и Пешковский (статья "Принципыи приемы стилистического анализа художественной прозы" в Ars poetica, [Сборникиподсекции теоретической поэтики, I. М.], 1927; см. еще ИРЯС, I, 2, 1928, стр.451), а раньше Тумб (A. Thumb. Beobachtung und Experiment in der Sprachpsychologie.Festschrift Vietor, Marburg a. d. L., 1910), правда - последний в несколькодругом аспекте. впрочем, надо признать, что психологический элемент метода несомненени заключается в оценочном чувстве правильности или неправильности того или иногоречевого высказывания, его возможности или абсолютной невозможности.

Однако чувство это у нормального (см. ниже стр. 36) членаобщества социально обосновано, являясь функцией языковой системы (величина социальная),а потому и может служить для исследования этой последней. И именно оно-то иобусловливает преимущество живых языков над мертвыми с исследовательской точкизрения.

В этом - ограничительном - смысле и следует понимать высказывания моих старыхработ о важности самонаблюдения в языкознании. Для меня уже давно совершенноочевидно, что путем непосредственного самонаблюдения нельзя констатировать,например, "значений" условной формы глагола в русском языке. Однако,экспериментируя, т.е. создавая разные примеры, ставя исследуемую форму в самыеразнообразные условия и наблюдая получающиеся при этом "смыслы", можносделать несомненные выводы об этих "значениях" и даже об их относительнойяркости. При таком понимании дела отпадают все те упреки в "субъективности"получаемых подобным методом лингвистических данных, которые иногда делалисьмне с разных сторон: "мало ли что исследователю может показаться при самонаблюдении;другому исследователю это может показаться иначе". Как видно из всего вышеизложенного,в основе моих лингвистических утверждений всегда лежал получаемый при экспериментеязыковой материал, т.е. факты языка.

С весьма распространенной боязнью, что при таком методе будет исследоваться"индивидуальная речевая система", а не языковая система, надо покончитьраз навсегда. Ведь индивидуальная речевая система является лишь конкретным проявлениемязыковой системы, а потому исследование первой для познания второй вполне законнои требует лишь поправки в виде сравнительного исследования ряда таких "индивидуальныхязыковых систем". В конце концов лингвисты, исследующие тексты, не поступаютиначе. Готский язык не считается специально языком Ульфилы, ибо справедливопредполагают, что его письменная речевая деятельность была предназначена дляпонимания широких социальных групп. Говорящий тоже говорит не для себя, а дляокружения. Разница, конечно, та, что в первом случае мы имеем дело с литературнойречевой деятельностью (с "письменной", по терминологии Виноградовав его работе "О художественной прозе", [М.], 1929, стр. 15), имеющейочень широкую базу потребителей и характеризующейся между прочим, сознательнымизбеганием "неправильных высказываний" (о чем см. ниже), а во втором- с групповой речевой деятельностью диалогического характера.

Здесь надо устранить одно недоразумение: лингвистически изучая сочинения писателя(или устные высказывания любого человека), мы можем исследовать его речевуюдеятельность как таковую - получится то, что обыкновенно неправильно называют"языком писателя", но что вовсе не является языковой системой [8];но мы можем также исследовать ее и как языковой материал для выведения индивидуальнойречевой системы данного писателя, имея, однако, в виду, в конечном счете, установлениеязыковой системы того языка, на котором он пишет. Конечно, картина будет неполнаяиз-за недостаточности материала, и прежде всего из-за отсутствия отрицательногоязыкового материала, но многое можно будет установить с достаточной точностью[9], как показывает многовековой опыт языкознания.

Вообще надо иметь в виду, что то, что часто считается индивидуальными отличиями,на самом деле является групповыми отличиями, т.е. тоже социально обусловленными(семейными, профессиональными, местными и т. п.), и кажется индивидуальнымиотличиями лишь на фоне "общих языков". Языковые же системы общих языковмогут быть весьма различными по своей развитости и полноте, от немного болеенуля и до немного менее единицы (считая нуль за отсутствие общего языка, а единицу- за никогда не осуществляемое его полное единство), и дают более или менееширокий простор групповым отличиям.

Строго говоря, мы лишь постулируем индивидуальные отличия индивидуальных речевыхсистем внутри примарной социальной группы, ибо такие отличия, как ведущие квзаимонепониманию, должны неминуемо исчезать в порядке социального общения,а потому никто на них никогда не обращал внимания, даже если они и встречались.Этим-то и объясняется всегда практиковавшееся отождествление таких теоретическинесоизмеримых понятий, как "индивидуальная речевая система" (= психофизиологическаяречевая организация индивида) и "языковая система", которым болееили менее грешили все лингвисты до самого последнего времени.

В сущности, можно сказать, что работа каждого неофита данного коллектива,усваивающего себе язык этого коллектива, т.е. создающего у себя речевую системуна основании языкового материала этого коллектива (ибо никаких других источникову него не имеется), совершенно тождественна работе ученого исследователя, выводящегоиз того же языкового материала данного коллектива его языковую систему, толькоодна протекает бессознательно, а другая - сознательно.

Возвращаясь к эксперименту в языкознании, скажу еще, что его боязнь являетсяпережитком натуралистического понимания языка [10].При социологическом воззрении на него эта боязнь должна отпасть: в сфере социальнойэксперименты всегда производились, производятся и будут производиться. Каждыйновый закон, каждое новое распоряжение, каждое новое правило, каждое новое установлениес известной точки зрения и в известной мере являются своего рода экспериментами.

Теперь коснусь еще вопроса так называемой "нормы" в языках. Нашаустная речевая деятельность на самом деле грешит многочисленными отступлениямиот нормы. Если бы ее записать механическими приборами во всей ее неприкосновенности,как это скоро можно будет сделать, мы были бы поражены той массой ошибок вфонетике, морфологии, синтаксисе и словаре, которые мы делаем (об этом см.,впрочем, еще: [R.] Meringer und [K.] Meyer. Versprechen und Verlesen. Einepsychologische linguistische Studie. [Stuttgart,] 1895). Не является ли этопротиворечием всему тому, что здесь говорилось? Нисколько, и причем с двухточек зрения. Во-первых, нужно иметь в виду, что мы нормально этих ошибокне замечаем - ни у себя, ни у других: "неужели я мог так сказать?"- удивляются люди при чтении своей стенограммы; фонетические колебания, легкообнаруживаемые иностранцами, обыкновенно являются открытием для туземцев,даже лингвистически образованных. Этот факт объясняется тем, чтовсе эти ошибкисоциально обоснованы; их возможности заложены в данной языковой системе,и они, являясь привычными, не останавливают на себе нашего внимания в условияхустной речи. Во-вторых, всякий нормальный член определенной социальной группы,спрошенный в упор по поводу неверной фразы его самого или его окружения, какнадо правильно сказать, ответит, что "собственно надо сказать так-то,а это-де сказалось случайно или только так послышалось" и т. п.

Впрочем, ощущение нормы, как и сама норма, может быть и слабее и сильнее взависимости от разных условий, между прочим - от наличия нескольких сосуществующихнорм, недостаточно дифференцированных для их носителей, от присутствия или отсутствиятермина для сравнения, т.е. нормы, считаемой за чужую, от которой следует отталкиваться,и, наконец, от практической важности нормы или ее элементов для данной социальнойгруппы [11].

Совершенно очевидно, что при отсутствии осознанной нормы отсутствует отчастии отрицательный языковой материал [12], чтов свою очередь обусловливает крайнюю изменчивость языка. Совершенно очевиднои то, что норма слабеет, а то и вовсе исчезает при смешении языков и, конечно,при смешении групповых языков, причем первое случается относительно редко, авторое - постоянно. Таким образом, мы снова приходим к тому положению, что историякаждого данного языка есть история катастроф, происходящих при смешении социальныхгрупп.

Возвращаясь к вопросам нормы, нужно констатировать, что литературная речеваядеятельность, т.е. произведения писателей, в принципе свободна от неправильныхвысказываний, так как писатели сознательно избегают ляпсусов, свойственных устнойречевой деятельности, и так как, обращаясь к широкому кругу читателей, они избегаюти тех элементов групповых языков, которые не вошли в том или другом виде в структурулитературного языка. Поэтому лингвисты глубоко правы в том, что, разыскиваянорму данного языка, обращаются к произведениям хороших писателей, обладающихочевидно в максимальной степени тем оценочным чувством ("чутьем языка"),о котором говорилось выше, на стр. 33. Однако и здесь надо помнить, во-первых,что у многих писателей все же встречаются ляпсусы [13],и, во-вторых, что по существу вещей произведения писателей не содержат в себеотрицательного языкового материала.

* * *

В заключение приведу несколько примеров лингвистического эксперимента (ср.стр. 32).

В качестве примера синтаксического эксперимента возьмем фразу Никакой торговлине было в городе [14]. Эта фраза переводитсятак: "торговля отсутствовала в городе" (надо иметь в виду, что в устномязыке и фраза, и ее перевод могут иметь троякую ритмическую форму, каждая изкоторых имеет свое значение: "торговля - отсутствовала в городе","торговля отсутствовала - в городе" и нерасчлененная, которая здесьи имеется в виду). Попробуем переставлять слова в городе. Получим, во-первых,никакой торговли в городе не было и, спросив себя, что это будет значить,переведем так: "торговля в городе отсутствовала" (возможно двоякоеритмическое членение); во-вторых, получим никакой в городе торговли не было,что прежде всего будет значить: "торговля в городе отсутствовала вовсе"(иные ритмические членения могут дать и иные значения); в-третьих, получим вгороде не было никакой торговли, что будет значить: "город не имелникакой торговли"; наконец, можно получить никакой торговли не в городебыло, что ничего не значит, ибо так сказать нельзя, т.е. получился отрицательныйязыковой материал (впрочем, первая часть до слова "было" может бытьосмыслена - "торговля вне города"). Нужно иметь в виду, что для полнойубедительности эксперимента необходимо для каждого изменения мысленно создаватьсоответственный контекст или ситуацию.

Приведу пример эксперимента в морфологии. Допустим, что иностранный исследовательобщерусского языка запишет такие формы 3 л. ед. ч., как несёт, везёт,плетёт, ждёт, мнёт, ткёт, жгёт, жжот.Что он из этого умозаключит, сидя у себя в кабинете? Он решит, очевидно, чтоформа 3 л. ед. ч. определенного типа глаголов образуется путем смягчения последнегосогласного основы и прибавления окончания -ёт (точнее, -от) ичто форма жжот является пережитком или диалектизмом. Только дальнейшаяпроверка на фактах (эксперимент) поможет ему ввести в правило ограничение, состоящеев том, что к, г основы не смягчаются, а меняются на ч,ж. Тогда жжот станет у него нормальной формой, а ткёт, жгёт- диалектизмами. Вполне ли, однако, это будет верно? Если начать образовыватьформы (эксперимент) печёт и пекёт, течёт и текёт,сечёт и секёт и т.д., то окажется, что хотя первые формы и будутбезусловно правильными, однако и вторые не будут абсолютно невозможными, какимибыли бы, например, формы пекот, текот, секот (эксперимент).Далее окажется, что форма ткёт предпочтительнее, чем тчёт (эксперимент);если же попробовать образовать форму 3 л. от малоупотребительного (в городе)глагола ску (эксперимент), то скажем, пожалуй, скёт и едва лищёт=счёт. И вся картина становится совершенно ясной: формы текёт,секёт, жгёт и т. д. - это формы будущего языка. Пока они устанавливаютсятолько там, где чередования к||ч, г||ж затемняюткорень слова: ведь никто не скажет жжа, а жгя всякий поймет (эксперимент),формы же печёт, течёт и т. д. существуют лишь по традиции, хотяпока и не только в словарном порядке, но и в грамматическом.

А вот эксперимент в фонетике: возьмем русское сочетание сел=s'el.Спрашивается, какой гласный можно вставить в это сочетание вместо e=e?Пробуем: сял, сёл, сюл, сил - возможно. А можноли вставить e=e из слова сели=s'el'i, т.е. сказатьs'el? Оказывается, что такого сочетания в русском языке нет вовсе и чторусский человек, нефонетик, даже не может его и произнести [15]. Следовательно,можно предполагать с большой долей уверенности, что e, e являютсялишь оттенками единой фонемы, обусловленными лишь фонетическими условиями ине имеющими самостоятельной функции.

Все эти приемы, конечно, хорошо известны людям, на месте изучавшим чужой устныйязык с целью его полного грамматического и словарного описания и усвоения (нужновсячески подчеркнуть, что последнее есть необходимое условие первого), и я здесьлишь впервые теоретически обосновываю то, что практически, вероятно, многимиделалось.

Примечания

1. Настоящая статья является дальнейшим развитиемвзглядов, которые намечены были впервые в моем докладе, читанном в Лингвистическойсекции 27 октября 1927 г.

2. Имею в виду здесь не только правила синтаксиса,но, что гораздо важнее, правила сложения смыслов, дающие не сумму смыслов,а новые смыслы, - правила, к сожалению, учеными до сих пор мало обследованные,хотя интуитивно отлично известные всем хорошим стилистам.

3. Случаи сознательного "выдумывания"слов довольно редки вообще, сознательное группирование слов свойственно лишьписьменной речи, которая все же в целом строится тоже автоматически. Сознательностьобыденной разговорной (диалогической) речи в общем стремится к нулю.

4. Позиция большинства лингвистов и дажеСоссюра, ближе других подошедшего к этому вопросу, неясны. Соссюр хотя и различилчетко "parole" (понятие, впрочем, далеко не вполне совпадающее смоим понятием "речевой деятельности") и "langue", однакопомещает последний в качестве психологических величин в мозгу (см. его замечательный"Cours de linguistique generale" [Paris, 1922], p. 32).

5. Впрочем, поскольку косноязычный сознаетсвое косноязычие и знает, как он должен был бы сказать, этот случай не являетсятипичным.

6. А зачастую и для всех групп, как напримерфранцузский язык для теперешних французов.

7. Я не говорю здесь о технике лингвистическогоэксперимента: она трудна и требует великого количества всяких предосторожностей.Записывать "тексты" может всякий; хорошо записывать тексты уже гораздотруднее; для того, чтобы быть хорошим экспериментатором, необходим специальныйталант.

8. Я не думаю, чтобы такое исследование обязательнодолжно было совпадать с "психологией творчества" или с "психологиейязыка" (Sprachpsychologie). Мне кажется, что здесь возможны и чисто лингвистическиеподходы; но я не могу здесь обосновывать свои воззрения на этот предмет, таккак это потребовало бы особого исследования.

9. Само собой разумеется, что в дальнейшем,для дополнения и сравнения, совершенно необходимо привлекать сочинения и другихписателей, и чем больше, тем лучше. Стилистику без этого нельзя даже и построить,во всяком случае - полную стилистику.

10. В сущности, это подобный же пережиток,какой можно было наблюдать у Бругмана (и у многих других "младограмматиков"),когда он отрицал возможность искусственного международного языка, называяего вслед за Мейером (G. Meyer) homunculus'ом (Karl Brugmann und August Leskien.Zur Kritik der kunstlichen Weltsprachen. Strassburg, 1907, S. 26). Но не правбыл и Бодуэн, который в разгаре обострившихся философских противоречий утверждал,что нет разницы между живым и мертвым языком, между живым и искусственнымязыком: достаточно кому-нибудь изучить мертвый язык, чтобы он стал живым (J.Baudouin de Courtenay. Zur Kritik der kunstlichen Weltsprachen. Ostwald'sAnnalen der Naturphilosophie, [Bd.] VI, [Leipzig, 1907]. Этого, конечно, мало:для того, чтобы стать живым, он должен стать хотя бы одним из нормальных орудийобщения внутри какой-либо социальной группы, хотя бы минимальной.

11. Очень часто, особенно при смешении диалектов,норма может состоять в отсутствии нормы, т.е. в возможности сказать по-разному.Лингвист должен будет все же определить границы колебаний, которые и явятсянормой.

12. Говорю - отчасти, так как отрицательныйязыковой материал создается не только непосредственными исправлениями окружающих,но прежде всего фактическим непониманием: всякое речевое высказывание, котороене понимается, или не сразу понимается, или понимается с трудом, а потомуне достигает своей цели, является отрицательным языковым материалом. Ребенокнаучается правильно просить чего-нибудь, так как его непонятные просьбе невыполняются.

13. Приведу примеры: "проникнуть втайные недопустимые комнаты человеческой души" (Куприн. Штабс-капитанРыбников); "из двух шагов один раз нога срывалась с вершины кочкии вязла" (Фет. Мои воспоминания) и т. д.

14. Эту и все следующие фразы следует читатьбез логических акцентов.