Перевод текстов и документов > Ошеров С.А. Сенека: От Рима к миру

Сенека: От Рима к миру

С.А. Ошеров

СЕНЕКА: ОТ РИМА К МИРУ

(Сенека Л.А. Нравственные письма к Луцилию. - Кемерово, 1986. - С. 390-427)

По своему философскому мировоззрению Сенека был стоиком, и стоиком достаточноправоверным. Говорить о развитии этого мировоззрения нелегко, так как в своейстоической основе оно не менялось, и в поздних "Нравственных письмах к Луцилию"нередко повторяются вещи, сказанные в трактатах, датируемых более ранними годами[1]. Зато хорошо известна внешняя биографияСенеки: его имя часто встречается у историков, где он выступает отнюдь не свидетелем,а участником важнейших событий эпохи, хотя при первом же упоминании и Тацит,и Светоний [2] говорят, что Сенека успел прославитьсянаучными занятиями и речами. По этой причине образ его стал как бы двоитьсяв глазах потомства.

Жизнь Сенеки, полную взлетов и падений, определяющихся перипетиями столичнойполитики, трудно согласовать с образом философа-моралиста и со многими собственнымиего писаниями. Бесполезно рассуждать о том, что толкало Сенеку в гущу политики:честолюбие и корыстолюбие, в которых его часто обвиняли современники и потомкии которым он, по всей видимости, действительно не был чужд, либо доктринерскоеубеждение, что философ, став рядом с властителем, способен принести пользу людям.Живые черты облика Сенеки утрачены и невосстановимы. Но можно попытаться понятьосновное противоречие жизни Сенеки, исходя из исторической ситуации, из мироощущенияфилософа, каким оно видится в его сочинениях, и из традиции того учения, к которомуон примыкал.

И если мы внимательно вглядимся в те положения, в которые ставила Сееку история,и соотнесем с ними его сочинения, то легко будет убедиться в одном: почти каждыйтрактат был ответом на очередной вопрос, заданный жизнью, - и ответ этот давалсяне столько другим, сколько самому себе [3]."Ты", к которому обращен трактат, - это почти всегда и "я" автора. Между жизньюи философией протягиваются силовые линии и возникает напряжение, которым отличаетсяфилософствованье Сенеки в лучших его работах. Там, где проблема пережита им,он уходит от бесконечного варьирования одной мысли, от скучного разбора всехвозможных случаев, от примеров, избитых в сотнях риторических упражнений. Напряженнаясвязь с жизнью была необходимым стимулом к подлинному творчеству для Сенеки-писателя[4].

Но связь с жизнью предполагает определенное отношение к ней. ЖизнеотошениеСенеки формировалось под воздействием не только запросов дня, но и глубокихтрадиций, без знания которых нельзя понять ни его жизненного поведения, ни егофилософствования.

1. Традиции

В своем жизнеотношении Сенека был писателем и римлянином - и это главное.Первое предполагает пристальное внимание к жизни. Второе - ощуение нормы, болееценной, чем жизненная прагматика. Как писатель Сенека был обостренно зорок кконкретным ее проявлениям, к их характерности и порой гротескности (вспомнимхотя бы анекдоты - в пушкинском смысле слоа - в "Письмах к Луцилию": о КальвизииСабине (п. XXVII), о чревоугодниках Апиции и Публии Октавии (п. XCV и др.).Как писатель Сенека был склонен к скрупулезному анализу индивидуальной психологии- собственной прежде всего. Но писательская пристальность взгляда знаменуетболее активный интерес к жизни, большую меру ее приятия. Действительно, Сенекане был так ригористичен в своем осуждении действительности, как некоторые стоики,например Эпиктет, так замкнут на себе, как Марк Аврелий.

Однако нежелание отвернуться от жизни еще не означает бездумного растворенияв ней, нравственного безразличия ко всяким ее проявлениям - того, что выражалосьу современников Сенеки в стремлении "плыть по течению" и вело к безоглядномураболепству перед принцепсом, к доносительству, к полному забвению моральнойнормы. Ощущение "нормы жизни" было искони присуще римлянину, он всегда поверялналичные "нравы" неким их эталоном (чаще всего этот эталон именовался "нравыпредков"). Это ощущение нормы было всегда присуще и римской литературе. Оноесть у Катулла, полемически противопоставившего традиционным ценностям гражданскойобщины новые, неофициальные ценности. Оно есть у Петрония, рисующего такое разложениенравов, при котором преданы забвению самые естественные запреты. Даже у Марциала,всем своим творчеством воплотившего принцип (а вернее беспринципность) "растворенияв потоке жизни", это ощущение не утрачено до конца. Тем более у Сенеки ощущениемнормы определяется сам взгляд на жизнь. Каждая схваченная им жизненная детальценна постольку, поскольку в ней отражается отступление от нормы, "порча нравов"(специфически римское понятие нравов органически входит в его философию). Анежелание отворачиваться от жизни приводит к тому, что писательство становитсясредством явить людям норму и воспитать их: по столь же исконному убеждениюримлян, нравы исправимы. Талант художника Сенека - даже в трагедиях - подчиняетзадачам моралиста.

Однако, унаследовав от староримской традиции убежденность в существоаниинравственной нормы, Сенека не мог механически воспринять от отцов и дедов самуэту норму. Для римской традиции средоточием всех ценностей - и прежде всегонравственных - было государство, точнее - гражданская община [5].Только как ее член может осуществить себя человек, единственным полем приложенияего сил и средством выявления высоких моральных качеств может быть государственнаядеятельность. Цицерон писал: "Ни в одном деле человеческая добродетель не приближаетсяк могуществу богов так же, как в основании новых государств и в сохранении основанных"[6]. Долг гражданский неотделим от долга нравственного:оба эти понятия слиты в римском термине "officium", которым определялась совокупностьобязанностей гражданина. Добродетель (virtus - мужество) проявляется в подвигах,совершаемых на благо республики, которая платит за них общим признанием - "хвалою"и "славой". Завет служения республике передан предками, и выполняющий его есть"vir bonus" - доблестный муж, идеал человека и гражданина.

Для римлян не было утопическим государство, в котором мог осущеститься этотидеальный порядок вещей. Более того, не только Цицерону, но и многим современникамСенеки, даже младшим, казалось, что идеал был осуществлен в Римской республикепрошлых веков, погубленной ростом внешего могущества Рима и накоплением богатств,- т. е. в переводе на нашу систему исторических понятий, превращением Рима изгорода-государства в мировую державу. В период кризиса города-государства иприсущего ему республиканского уклада государственной жизни - во время гражданскихвойн I в. до н. э. - это поняли Саллюстий, Цицерон и некоторые другие прозорливыеих современники. Но даже они не в силах были понять объекивную необходимостьзамены старых форм государства иными, способными интегрировать не только гражданскуюобщину города на семи холмах, но и все завоеванные им провинции. Убеждение втом, что идеал - в прошлом, что все подлинные ценности связаны лишь с республикой,оставалось насолько всеобщим, что Август, учредитель новых, по сути монархическихпоядков, должен был, маскируя свой переворот, действовать именем "республики",провозгласить ее восстановление и сохранить основы ее конституции.

На краткий миг в это поверили - поверили, например, Вергилий и Гораий, чьямолодость совпала с гражданскими войнами, чей талант был доброольно отдан делупримирения традиционной системы ценностей с новым поядком вещей. Свести концыс концами не удалось даже им, а для следующео поколения идеал служенья государствусовсем поблек. Овидий говорит об отказе от государственной деятельности с гордостью[7].

Но распространение политического индифферентизма - лишь одна из стоон реакциина установление нового режима, получившего у историков назание "принципата".Чем больше принципат обнаруживал черты самовластья и даже деспотизма, тем чащевзоры людей, не утративших интереса к делам гражданским, обращались назад, креспубликанскому прошлому. Конечно, республиканцы из числа сенаторов, стоявшиев оппозиции к империи, понимали, что республика изжила себя, - и причины этомуискали там же, где когда-то, в пору гражданских войн, Саллюстий: в росте внешнегомогущества и богатства и в порче нравов. Об этом прямо писал Лукан, племянникСенеки, в поэме "Фарсалия", посвященной гражданским войнам [8].Но тот же Лукан с редкой выразительностью нарисовал политический идеал республиканскойоппозиции: Рим - это сенат; один из сенаторов так и говорит:

Мы - вершина всему, в пускай далеко занесет нас

Рок, но высшая власть неразлучна останется с нами

...Никогда с переменою места Наше сословие прав не теряло своих [9]

Эта узкая точка зрения не давала возможности ни охватить взглядом огомныепространства империи, ни заглянуть в будущее и увидеть, что, напимер, решениеКлавдия о даровании некоторым галльским народам права избираться в сенат естьне просто ущемление этого "воплощающего государство" совета, а закономерныйшаг в том направлении, куда развивалась история... Оставалось восхвалять былуюреспублику, - что, впрочем, было также гражданским актом (за него при Тибериибыл наказан смертью историк Кремуций Корд) [10],- или участвовать в заговорах, бессильных - даже при успехе - вернуть Рим кпрежней форме правления (как было в январе 41 г., когда заговорщики убили Калигулу).Вся система традиционных нравственных ценностей оказывалась оторванной от жизни,неприложимой к деятельности. Для подтверждения этих ценностей нужна была инаясанкция, - которой и искали сенаторы-республиканцы в стоической философии.

Сенека ничуть не хуже их понимал, что принципат не есть восстановленая республика,что возврата к прежнему нет. Но это прежнее и не имеет для него того обаяния,что для них. Коль скоро нравы именно при респубике пали так низко (доказательствуэтого посвящено в "Письмах к Луцилию" письмо XCVII), значит, форма правленияне может быть гарантией их чистоты и потому не так уж важна. Обсуждая, правли был Брут, убив Цезаря, Сенека вступает с республиканцами в прямую полемику:"По-моему, хоть во всем прочем был он великим мужем, в этом деле он весьма заблуждалсяи действовал не по учению стоиков, - или убоявшись слова "царь", хотя наилучшеесостояние государства - при справедливом царе, или надеясь на будущую свободутам, где столь велика была награда и за господство, и за рабство, или полагая,будто возможно вернуть государство к прежнему виду и после утраты прежних нравови быть равенству гражданских прав и незыблемости законов там, где на его глазахстолько тысяч людей сражались, решая не о том, быть ли им в рабстве, а о том,у кого" (Благ., II, 20, 2 - 3) [11]. Утративдобрые нравы, государство не могло не утратить прежнего уклада и, чтобы не распасться(Мил., I, 4, 2), должно было обратиться к единоличной форме власти. Отныне,отчужденное от граждан, оно воплощено в одном человеке, который так "навязалсебя республике, что разделить их стало невозможно, кроме как погубив обоих"(сказано о Цезаре - Мил., I, 4, 3).

Итак, единовластие для Сенеки не только неизбежность, но и, при изестныхусловиях, наилучшая форма государства. Отсюда для него вытекают два вывода:первый - практический: служение принцепсу вовсе не обязаельно несовместимо сморалью. Второй - философский: коль скоро та или иная форма государства оказываетсяпреходящей, обреченной на крушение [12], тоне с нею должна быть связана вечная и непреходящая система моральных ценностей.

Где же взять их? - Во всяком случае не там, где ищет большинство. Слепаяприверженность традициям есть такая же разновидность веры в чужие мнения, каки беспринципный прагматизм, выше всего ставящий признанные толпою блага: успех,богатство, наслаждения. Между тем человек ничего не должен принимать на веру,но до всего доискиваться разумом. "Одного надо добиваться прежде всего: чтобымы не шли, как овцы, вслед за вожаками стада, направляясь, не куда следует идти,а куда идется... Наилучшим мы считаем то, что принято по общему согласию и чемувидим больше примеров, и живем мы не по разуму, а по чужому подобию. .. Вреднонеотступно следовать за шедшими впереди, и покуда каждый предпочитает верить,а не судить, мы и о жизни не судим, а все принимаем на веру. Нас опрокидываети валит в пропасть переданное нам через множество рук заблуждение, губит чужойпример" (Бл. ж., I, 3 - 4). Это стремление к ответственному инди- видуальномувыбору позиции, требование определяемого разумом отношения к жизни, во-первых,выделяло Сенеку из среды оппозиционеров, застывших в своей приверженности старому,и, во-вторых, прокладывало пропасть между ним и беспринципными ловцами успеха,властолюбцами и сластолюбцами, воспринимавшими любую моральную норму как преграду...

Вместе с тем эта высокая оценка разумного суждения не вела Сенеку к крайностям,до которых доходил порой рационализм греков, к провозглашеию человека "меройвсех вещей". Слишком сильно было у Сенеки римское ощущение, что норма отвечаетобъективной истине; следовательно, ее-то и должно найти разумное суждение. Ив этом ищущий должен опираться на опыт "людей сведущих, исследовавших предстоящийнам путь" (Бл. ж., I, 2). Люди эти - философы, чье учение способно дать знаниеистинного блага.

Сделать это обещали все три самые влиятельные этико-философские школы эпохиэллинизма: киники, эпикурейцы и стоики. Все они соглашались в том, что знаниеистинного блага делает жизнь человека блаженной. Но, рожденые в эпоху крушенияполиса - греческого города-государства, - они предагали утратившему свое привычноеместо в гражданской общине человеку разные пути к "евдэмонии" (термин, которыйСенека пытался передать своим термином "блаженная жизнь"). Если внутри полисакаждый, радея о счастье целого, тем самым заботился и о собственном счастье,то теперь он должен был сам искать линию жизненного поведения, обеспечивающего"евдэмонию". Киники, видевшие ее в умении ограничиться удовлетворением однихлишь насущнейших естественных потребностей, и эпикурейцы, усматривавшие "евдэмонию"в безмятежности и отсутствии страданий, таким образом изымали человека из всехсоциальных связей; у стоиков дело обстояло иначе.

Свою этику основатели древней стой (как и Эпикур) строили на фундаменте натурфилософии.Переняв у киников [13] идею счастья как жизнисогласо природе, они переосмыслили ее, создав новое учение о природе и челоеке.В основе природы лежит "логос" - разум, разлитый во всем сущем и обеспечивающийнеодушевленным предметам "устойчивое состояние", растениям - "произрастание",животным - "самодвижение", а в людях и богах выступающий как разум в собственномсмысле. Следовательно, "жить по природе" для человека значит "жить по разуму",а нравственная цель - через усовершенствованье этой природы прийти к "добродетели".Но, соответственно разумной природе человека, совершенная добродетель есть совершенноезнание, или мудрость. Путь, указываемый стоиками, совпадал со стремлением Сенекиприйти к нравственной норме через разумное суждение и знание.

Из стоического понимания природы человека возникает идеал мудреца. "Евдэмонию"мудрецу обеспечивает знание единственного истинного блага - все той же добродетели[14] - и понимание того, что все внешнее неесть благо. Каждый поступок истинного мудреца направлен к этому благу и опре-деляется термином "правильное деяние". Следовательно, если даже некие действиянаправлены к благу ближних, этого мало, чтобы отнести их к числу "правильных".Деянье воина, жертвующего жизнью, богача, раздающего богатства, если оба неимеют в виду самосовершенствованье, не будут "правильными". В этом - глубокийиндивидуализм идеала мудреца. Но, будучи человеком, мудрец должен делать и то,что не исходит из совершенного знания и не имеет своей целью добродетель: напримересть, пить, заботиться о здоровье. Такие действия, не противоречащие высшейприроде человека и отвечающие всей его природе, получают название "подобающие".К их числу древние стоики относили и выполнение обязанностей перед другими людьми.

Зенон и его преемники охотно повторяли аристотелевское определение человекакак "zoon politikon" - "существа, живущего в гражданском сообществе", а потоми расширили его, назвав человека "zoon koinonikon" - "существо, живущее в сообществе".Естественность для человека жизни в сообществе стоики доказывают наличием языка,врожденным чувством приязни к себе подобным, которые близки нам и равны ужев силу того, что они люди [15]. Таким образом,человек оказывается согражданином всех людей - гражданином мира (само словоkosmopolites создано стоиками). Вместе с тем как существо разумное человек входитв один разряд с богами, и возникает "сообщество богов и людей", обитель которого- не полис, город-государство, и не земной круг, а вселенная. "Город говоритсяв двух смыслах: это и жилище, и объединение населяющих его людей и граждан;подобно этому и вселенная есть как бы город, объединяющий людей и богов, ибовселенная именуется обителью богов и людей" [16]."Космополит" оказывается "гражданином вселенной". Космополитизм стой и ее индивидуализм- это две стороны одной медали; в обоих отразился дух времени - эллинистическойэпохи с ее огромными державами и их распыленными, разноплеменными подданными.

Стоики не отворачивались от государства, подобно киникам или эпикуейцам,но с высоты "вселенского града" могли по-новому взглянуть и на эту малую общностьлюдей. Зенон, по традиции написавший "Политию", утверждал, что мудрец будетсообразоваться с государственным устройством, заведет семью и выполнит обязанностигражданина. Его преемники пошли еще дальше. Земное государство, рассуждали они,есть лишь слепок вселенского "града", управляемого мировым разумом; значит,важно не государственное устройство как таковое, а соответствие его мировомуразуму. И если мудрец поможет достичь такого соответствия, это будет для него"подобающим деяньем", и он не преминет сделать это, пока ничто ему не препятствует.Отсюда - связь самих древних стоиков со спартанским реформатором Клеоменом,с македонским царем Антигоном Гонатом, учеником Зенона. Отсюда же - прямой путьк основателю средней стой Панэтию и началам римского стоицизма (середина IIв. до н. э.).

Панэтий изменил учение древних стоиков о "подобающих деяньях". Причиной этомубыл во многом контакт с римской элитой того времени и даже расчет на нее. Сблизившисьс эллински образованной римской аристократией, группировавшейся вокруг СципионаАфриканского Младшего ("кружок Сципиона"), Панэтий воспринял сложившуюся в Римеэтико-политическую систему. В духе этой системы Панэтий признал наряду с самодовлеющейдобродетелью мудреца ценность практических добродетелей, вроде римской virtus,а "подобающие деянья" провозгласил обязанностью всех людей, и мудреца в томчисле. Так понятие "подобающего" отождествилось с римским "долгом" (officium),а мудрец приблизился к римскому "доблестному мужу" (vir bonus).

Соприкосновение с римской гражданственной этикой необходимо было Паэтию,чтобы преодолеть, хотя бы отчасти, индивидуализм древней стой и ее доктринерскуюоторванность от жизни. Но и Сципиону с друзьями, стоявим на той вершине внутреннегои внешнего расцвета республики, откуда завиднелся ведущий вниз склон [17],нужны были для их этики иные, нежели освященность ее традицией, основания, соотнесенныес личностью каждого. Эти рационалистические основания и предлагала им средняястоя. Если выполнять свой долг перед республикой значит не только следоватьзавету отцов, но и поступать в соответствии с разумной природой человека, тонужно быть упорным в этом даже вопреки внешнему неуспеху и непризнанию граждан(что случалось все более часто с нарастанием социальных конфликов). И вот линияидет от Панэтиева ученика Рутилия Руфа, в годы своего наместничества в провинцииборовшегося со злоупотреблениями откупщиков из всаднического сословия, а послеосуждения судьями из того же сословия стойко сносившего изгнание, к стоику КатонуУтическому, спокойно пережиающему провалы на выборах и вопреки духу временидо последнего дыхания отстаивающему дело республики, и далее - к стоическойреспубликанской оппозиции первых десятилетий империи: к современнику СенекиТразее Пету - автору панегирического жизнеописания Катона - и к воспитаннымим молоым стоикам - Гельвидию Приску, изгнанному Нероном и казненному при Весасиане,Арулену Рустику, намеревавшемуся во время суда над Тразеей защищать его и почти30 лет спустя казненному Домицианом за похвальное слово Тразее и Гельвидию.И Рутилий, и Катон, и даже остававшийся республиканцем при Нероне Тразея Петактивно участвовали в государственной жизни. В Риме стоическая философия нетолько не была теоретической основой гражданской пассивности, но, наоборот,оказывалась стимулом к деятельности.

Однако судьба Катона, а вслед за тем судьба еще одного стоика - цезареубийцыМарка Брута - ясно показали, что есть и другая сторона проблемы. Если идея служениягосударству как долга не только гражданского, но и нравственного и даже "естественного"связана лишь с определенным типом государства, то его крушение есть и крушениенравственной основы жизни. Поиски выхода из тупика вели к переоценке иных, внегосударственныхсфер деятельности - всего того, что римская традиция охватывала словом otium- досуг. Проблема вставала не только перед стоиками, - но, вероятно, именностоицизм с его предписанием индивидуального нравственного совершенствованиямог дать наиболее приемлемый ответ. И вот Цицерон, отставленный от дел при диктатуреЦезаря, заявляет, что "смысл и учение всех наук, которые указывают человекуверный путь в жизни, содержится в овладении тою мудростью, которая у грековзовется философией", и при изложении ее охотно прибегает к стоическим положениям[18].

Младшие современники Цицерона пошли еще дальше. Учитель учителей Сенеки,Квинт Секстий Нигр, вместе с сыном основавший в Риме философскую школу и создавшийучение, "новое и исполненное римской силы" (Изыск., VII, 32, 2), в котором стоицизмсочетался с киническими и даже пифагорейскими идеями, отверг предложение Цезарявойти в сенат и остался частным лицом даже при Августе, "восстановившем республику".Увлеченный его примером, целиком отдался философии уже завоевавший успех ораторФабиан Папирий, один из наставников Сенеки. Младший современник Сенеки стоикМусоний Руф, подвергавшийся преследованиям и при Нероне, и при Веспасиане, такжеотказался от официальной карьеры и был профессиональным учителем философии.А параллельно с ними действовала целая толпа уличных философов-проповедников,перемешавших кинические и стоические догматы и обращавшихся к бедноте и рабам.Впрочем, отдельные из них были приняты и у сенаторов, например Деметрий, которымтак восхищается Сенека. Вообще, иногда Сенека поглядывает на людей этого складане без зависти: ведь именно они исполняют "истинный долг" (Кр. ж., 14, 5). Носам он до поры идет своим путем. В течение четырнадцати лет он остается в гущепридворных интриг, почти восемь лет направляет императорскую политику; тактикауступок и компромиссов порой приводит к действиям, никак не согласующимся спроповедуемой им моралью; его неслыханное обогащение вызывает общие нарекания.И все же Сенека разительно отличается от обычных приспешников Агриппины илиНерона. Каждый свой шаг, каждый поступок он так или иначе стремится осмыслить,соотнести с избранным идеалом, с моральной нормой, а значит, ни на миг не теряетчувства внутренней ответственности за совершаемое. Так возникают те напряжениеи страстность, которые отличают лучшие философские работы Сенеки.

2. Жизнь и философия

Сам выбор политической карьеры не был для Сенеки бесконфликтным. Такая карьерабыла вполне обычна для его сверстников; на этот же путь толкала его и семейнаятрадиция. Отец Сенеки, соименный младшему сыну-философу, происходил из испанскогогорода Кордубы (Кордовы), где в 4 г. до н. э. родился и сам Сенека. ПровинциалЛуций Анней Сенека Старший был не только римским всадником, но и настоящим римляниномстарого закала, - благочестиво уверенным в справедливости богов, в былом величииРима, в преимуществе практической деятельности над философией, заниматься которойон не дал своей жене Гельвии, матери Сенеки. Подлинной его страстью была риторика:в молодости он побывал в Риме, слышал самых выдающихся ораторов своего времени,запомнил благодаря феноменальной памяти [19]множество декламаций видных ораторов эпохи Августа и на старости лет записалих для сыновей; эти "Свазории" и "Контроверсии" дошли до нас, в отличие от историческоготруда, также написанного им в старости. В нем, несмотря на явную приверженностьреспублике, Сенека Старший тем не менее признавал закономерность изменения строя:ведь "состарившаяся" ко времени гражданских войн республика не могла обойтисьбез "царствующего пра- вителя" как "без опоры", чтобы не распасться [20].Поэтому он не стоял в активной оппозиции к режиму, сам выполнял при Августеадминистративные обязанности и мечтал о политической карьере для сыновей, -хотя, "хваля этот путь и побуждая к нему", понимал, что он "почетен, но опасен"[21]. Ради детей он и перебрался в Рим. И действительно,старший его сын Анней Новат, получивший по усыновлению имя Галлион [22],успешно прошел всю лестницу общественных должностей и достиг консульского ранга.Зато второй сын, Анней Мела, предпочел остаться частным лицом и вырастил своегосына Лукана в духе преклонения перед республикой.

Младший сын увлекся философией с юности. Под влиянием учителей: Сотиона иФабиана Папирия, вышедших из школы Секстиев, а также близкого к пифагорействуАттала - Сенека неукоснительно следует строгим правилам воздержания, составлявшимважнейший элемент учения Секстиев [23]. Сенекасам рассказывает о привычках, которые удержал с той поры до старости, о причинахотказа от вегетарианства и о той роли, которую сыграл в этом отец (п. CXIII,14 - 23). Но, судя по всему, влияния отца хватило на большее: ему удалось направитьрвение пылкого юноши по другому руслу и, пробудив его честолюбие, заставитьего "вернуться к государственной жизни", вместо того чтобы стать профессиональнымнаставником-философом. Впрочем, первые же успехи Луция Аннея Младшего были прерванытяжелой болезнью; она чуть было не довела его до самоубийства, от которого удержалаего только привязанность к отцу (п. LXXVIII, 2). Для излечения Сенека на многолет уезжает в Египет. Здесь он пишет некоторые свои естественнонаучные сочинения,не дошедшие до нас (например, "О стране и обрядах египтян"). Долгая отлучкарасширила взгляд Сенеки, пробудила его интерес к иному, неримскому укладу жизни.

По возвращении успехи возобновились: Светоний говорит о "расцвете славы"Сенеки при Калигуле [24]. Уже не столь молодой,но быстро наверстывающий упущенное писатель и оратор получает первую государственнуюдолжность, входит в сенат. Там одна из его речей вызвала такую зависть Калигулы,что тот распорядился убить Сенеку; спасло его только вмешательство какой-тоиз императорских наложниц, сказавшей, что слабый здоровьем оратор и так скороумрет [25]. Это был первый гром над головойСенеки; видимо, он всей фактурой своей личности слишком выделялся из среды раболепствующегосената. А первая гроза разразилась в 41 г., когда по инициативе Мессалины онбыл обвинен в прелюбодеянии с опальной племянницей Клавдия Юлией Ливиллой. Сенаторытребовали смерти для своего слишком уж ярко блиставшего сотоварища, и самомуКлавдию пришлось ходатайствовать о замене казни ссылкой (Полиб., 13, 2 - 3).Местом ссылки была избрана Корсика; только в двух городах на острове жили римляне,да и то почти сплошь отставные солдаты, которые никак не могли составить компаниюстоличному жителю и философу. Потому не удивительна жалоба, высказанная Сенекойв одной из эпиграмм:

Здесь только двое всего - ссыльный да ссылка - живут.

Сперва Сенека пал духом. Его написанное в изгнании "Утешение к Полибию", влиятельномувольноотпущеннику, содержит слишком много комплиментов принцепсу, чтобы не бытьходатайством о помиловании. Однако позже он ободрился и вновь предался научнымзанятиям, увлеченный больше всего наблюдением небесных светил. Об этом пишетон сам в утешительном послании к матери Гельвии (Гельв., 8, 6). И автор приписываемойСенеке трагедии "Октавия" заставляет философа вспоминать время ссылки в такихсловах (ст. 881 cл.):

Уж лучше жить мне на скалистой Корсике,

Как прежде, вдалеке от глаз завистливых,

Где сам себе принадлежал мои вольный дух.

Всегда досуг имел я для излюбленных

Занятий. Наблюдать мне было радостно

Красу небес...

Удаление из столицы, созерцание мира-космоса изменяли перспективу взгляда,сдвигали масштабы в земном мире. Ссылка с новой остротой поставила перед Сенекойвопрос об отчизне и чужбине, о Риме и мире. Представление о круге земель какедином обиталище человеческого рода в умозрительном виде было почерпнуто имиз стоического учения; теперь, после двух долгих отлучек из столицы, оно наполнилоськонкретным содержанием пережитого опыта. Люди непрестанно меняют место под солнцем,гонимые бедствиями, войнами, а чаще просто недовольством настоящим и надеждойна будущее.

Ощущение безграничности мира и бесконечности человеческих странствий Сенекас особой силой выразил в пророческих словах хора в "Медее" (ст. 369 сл.):

Для странствий новый положен предел,

На новых землях встают города,

Ничто не осталось на прежних местах,

Стал торным путем весь мир...

Пролетят века, и наступит срок,

Когда мира предел разомкнет Океан,

Широко распахнется простор земли

И Тефиса явит нам новый свет,

Отодвинув за Фулу последнюю грань.

Это пророчество - лишь последний вывод из наблюдений над реальным строемжизни бескрайней империи, где путешествия и долгие, иногда длившиеся всю жизньотлучки на чужбину давно стали явлениями повседневными. Но большинство людей- от правителя провинции, который не мог продолжать карьеру в Риме, не отбывсрок наместничества, до легионера, сражавшегося в Армении или в Парфии, - ощущалисебя прежде всего римскими гражданами. Сенека идет наперекор этой центростремительнойтенденции. Для него за практическими причинами человеческих странствий кроетсяврожденное свойство души, чья материя причастна материи вечно движущихся светил.Что считать родиной, если из-за всеобщих странствий почти нигде не найти аборигенов,если и самый Рим основан пришельцами и даже на неприютной и незаманчивой Корсикестолько раз менялись народы (Гельв., 6 - 8)?

И природа души, и историческое происхождение племен - все отрывает человекаот клочка земли, где он родился. "Пусть мы проедем из конца в конец любые земли- нигде в мире мы не найдем чужой нам страны: отовсюду одинаково можно поднятьглаза к небу" (Гельв., 9, 1). Ибо созерцание величия мира есть первый подлинныйдолг человека, несоизмеримый со всем тем, что у большинства принято звать долгом.

Как в годы молодости, перед Сенекой вновь встал вопрос о сравнительной ценности"государственной жизни", от которой его насильно оторвали, и жизни созерцательной,- то есть долга перед государством и долга перед самим собой, поскольку лишьфилософия ведет к истинному благу. Ответ на него философ дал в трактате "О краткостижизни", который принято считать написанным в последние годы ссылки. Римскаятрадиция связывала понятие долга (officium) лишь с обязанностями перед государством;жизнь, посвященная философии, литературе, науке, определялась словом "досуг".Сенека сохраняет эту терминологию, но в корне меняет соотношение ценностей.Выполнение долга перед государством ничего не приносит, кроме тревог и волнений,оно отнимает всякую возможность обратить взгляд на себя. Это доказывает примердаже таких людей, как Цицерон или Август, непрестанно мечтавший о "досуге".Что же говорить о наших днях, когда "долг" обязывает только к одному: во времяутренних визитов не пропустить при- хожей хотя бы одного из могущественных людей?- Нет, "без спешки исполнять истинный долг можно лишь тем, кто захочет каждыйдень быть в теснейшей близости к Зенону, к Пифагору, к Демокриту и другим зачинателямблагих наук" (Кр. ж., 14, 5).

Время корсиканской ссылки - период наибольшего удаления Сенеки от традиционно-римскихвоззрений. Он до такой степени ощутил себя философом и гражданином мира, чтособирался в случае помилованья отправиться из Рима в Афины и заниматься однойлишь философией. Однако намеренье так и осталось намереньем.

Помилованье пришло в 48 г., когда Мессалина была убита, а женою Клавдия сталаАгриппина, сестра Ливиллы и мать Домиция Агенобарба - будущего императора Нерона.Она добилась возвращения Сенеки из ссылки, выхлопотала для него высокую государственнуюдолжность и предложила ему стать наставником ее сына, "чтобы такой наставниквел к возмужанию отрочество Домиция и чтобы его же советы шли на пользу ее надеждамна власть: ведь полагали, что Сенека в память о благодеянии предан Агриппинеи, оскорбленный несправедливостью, враждебен Клавдию" [26].Последний расчет не оправдался: никто из историков не говорит об участии Сенекив интригах Агриппины, закончившихся отравлением Клавдия и воцарением Нерона.Но, принимая место наставника, Сенека, безусловно, шел на компромисс с собою,так как не мог не понимать планов Агриппины, будущей участи Британника, родногосына Клавдия, а может быть, и опасностей, ожидавших его самого [27].Так или иначе, положение его стало двойственным, жизнь разошлась с начертаннойим самим и как будто уже окончательно избранной программой. Как раскололисьофициальная и неофициальная линия его поведения, видно хотя бы из того, чтопосле обожествления убитого Клавдия он написал для Нерона надгробное восхвалениепочившему и в то же время сочинил на него язвительнейшую сатиру "Отыквление"[28].

Но только ли честолюбие и корыстолюбие толкнуло Сенеку на такой путь? Чтобыответить на этот вопрос, нужно пристально взглянуть на то, что Сенека, оказавшийсяближайшим советником воцарившегося в 16 лет принцепса, делал и писал в первыепять лет его правления (конец 54 - 59 г.), которые принято считать счастливойэпохой принципата. С самого начала Сенека употребил свое влияние на то, чтобыобуздать властную жестокость Агриппины, которая первым делом поспешила расправитьсяс двумя своими противниками. "Она бы пошла в убийствах и дальше, не воспротивьсяей Афраний Бурр и Анней Сенека. Они, наставники императорской юности, и, чторедко между властвующими сообща, согласные между собой, одинаково вошли в силу,хоть и разными средствами: Бурр - тщанием в делах военных и строгими нравами,Сенека - наставлениями в красноречии и мягкостью без угодничества. Они помогалидруг другу, чтобы легче было удержать пребывавшего в опасном возрасте принцепса,дозволив ему, если он пренебрежет доброде- телью, некоторые наслаждения" [29].

Ценою компромиссов Бурру и Сенеке удалось добиться многого. Если не считатьдинастического убийства Британника, до 59 г. Рим забывает о кровопролитии. Возрастаетвласть сената, о чем так мечтала республиканская оппозиция, достаточно открытоподававшая там голос. Проводятся финансовые мероприятия, имеющие целью отделитьгосударственную казну от личного имущества императора. Объективно необходимыеи прогрессивные устремления принципата к тому, чтобы превратить провинции изограбляемых завоеванных областей в органические составные части единой империи,находят систематическое выражение в судебных процессах над наместниками, виновнымив корыстных злоупотреблениях. Космополитические веянья носились в воздухе, ночто у Нерона приняло форму несколько карикатурного эллинофильства (достаточновспомнить его "гастрольное турне" по Греции!), то у Сенеки на уровне практическомвыражалось в разумных политических мерах. Была предпринята и попытка положитьконец политическим нравам, сложившимся при Тиберии, Калигуле и Клавдии, преждевсего - покончить с доносительством. К суду привлечен был Суиллий, при Клавдии- самый грозный и самый продажный обвинитель. Однако именно эта мера вызвалабольше всего нареканий против Сенеки: слишком многие опасались судьбы Суиллия.

Но Сенека не был бы Сенекой, если бы не попытался теоретически осмыслитьсвою политическую деятельность, найти ей оправдание с точки зрения нравственнойнормы исповедуемого им стоицизма. Не будучи убежденным республиканцем, Сенекапринимал взгляд древних стоиков, согласно которому монархия при справедливомцаре может быть залогом благоденствия государства. Именно тут, как казалосьСенеке, и открывается выход. Исправить нравы "толпы" нельзя - об этом говорилии стоическое учение, и наблюдение жизни. В то же время старый стоический парадоксгласил, что "только мудрец умеет быть царем". Если у власти окажется "мудрец",то он и будет тем "справедливым царем", который обеспечит государству "наилучшеесостояние". И когда принцепсом стал шестнадцатилетний воспитанник Сенеки, томупоказалось, что идеал достижим. Спустя год после воцарения Нерона Сенека обратилсяк нему с трактатом "О милосердии", в котором начертал образ идеального государя(или, что то же, мудреца у власти - Мил., II, 5, 5) и противоположный ему образтирана. Благодаря основной добродетели властвующего - разумному милосердию (отличномуот неразумного сострадания!) - он находит должную меру между мягкостью и строгостью,необходимой для обуздания порочной толпы; так достигается основная цель - исправляютсянравы, а благодаря этому воцаряется единодушие в государстве и любовь к принцепсу.Правда, последнему приходится больше обуздывать себя, нежели подданных, и "вершинавеличия" превращается в рабство (Мил., I, 8, 4). Такое самоограничение естественнодля мудреца, - но Сенека сохраняет достаточное чувство реальности, чтобы неверить в мудреца на престоле, как и в чувство ответственности властвующего передбогами, людьми и законами, которое приписывается Нерону (Мил., I, 7, 1 и 1,4). Поэтому он доказывает необходимость милосердия также и соображениями выгоды.Никакие запоры и крепостные стены не охранят царствующего так надежно, как любовьподданных (Мил., I, 11, 4). После красноречивого описания беспричинной жестокостикак главнейшего порока тирана такое соображение должно напомнить о мече, поразившемКалигулу [30], о яде, которым извели Клавдия.

Едва ли Сенека, вопреки прямым утверждениям в трактате, надеялся, что легковесный,склонный к актерству Нерон будет поистине "справедливым государем". Явные опасениязвучат в обращенных к нему словах:

"Это было бы трудно, будь твоя доброта не природной, а заемной и временной:ведь никто не может долго носить маску" (Мил., I, 1, 6). Расчет - жизненный,а не высказанный в книге - был на другое. Сенека давно уже понял, что при новомрежиме служить можно только лицам ("могущественным"), а не делу (Кр. ж., 2,4 - 5). Так может быть, на этот раз служба одному человеку может превратитьсяв служение людям? - И вот начинается цепь интриг с целью ограничить влияниеАгриппины, череда уступок порокам Нерона - тем, которые не так уж важны длядел государства.

Первое время эти компромиссы по видимости оправдывали себя. Ощущение их оправданностипагубно влияет на поведение самого Сенеки: он принимает от своего воспитанникабесчисленные подарки, его богатства растут настолько, что все громче становятсяразговоры о несоответствии проповеди Сенеки и его поступков. Правда, Тацит вкладываетэти обвинения в уста доносчику Суиллию [31],- но у обвинявших в руках были факты, и Сенеке пришлось защищаться. Его апологиейстал трактат "О блаженной жизни". Однако значение книги выходит далеко за пределыпростой самозащиты. Это - самая решительная попытка Сенеки примирить стоическуюдоктрину и действительность. Только мудрец в силах осуществить идеальную нормуповедения, пишет Сенека, но ведь ни он сам, ни даже основатели стои не могутбыть названы мудрецами. Они, как и все люди, погружены в жизнь с ее заботамии требованиями, связаны с людьми, опутаны обязанностями перед близкими, передгосударством. Как же при этом сберечь нравственную чистоту? - Нужно сохранятьвсегда и во всем сознание нравственной нормы. Это сознание - оно же совесть[32] - и отличает человека нравственного (философа)от толпы, полностью порабощенной заботами о богатствах, власти, наслаждениях.Но не только ради приближения к идеалу необходимо сознание нормы: оно противостоитбеспринципному растворению в потоке жизни еще и потому, что в самой повседневнойпрактике оно укажет путь и к сохранению внутренней свободы, и к служению другимлюдям. Так оно поможет тебе сделать твое богатство полезным для всех, научивтебя щедрости и благодеяниям. Понятие совести как осознанной разумом и в тоже время пережитой чувством нравственной нормы было введено в стоицизм Сенекой.Именно оно позволяло ему сохранить живую связь с действительностью, уйти отдоктринерской беспочвенности. И оно же было опорным камнем его противостояниябеспринципному прагматизму, тому вульгарному "приятию жизни", которое сводилоськ стремлению получить любой ценой как можно больше наслаждений, как можно большеблаг.

Но во главе подобных "жизнелюбцев" стоял сам Нерон. Поэтому политика уступокнеминуемо уводила Сенеку все дальше и дальше от осознаваемой и прославляемойим нравственной нормы. Противоречие достигло кризисной остроты в момент убийстваАгриппины. С точки зрения политической пользы Сенека должен был приветствоватьуничтожение этой женщины, всегда боровшейся с ним за влияние на Нерона и приэтом делавшей ставку на самые низменные инстинкты сына; с точки зрения здравогосмысла Сенека понимал, что, противодействуя убийству, предотвратить его не сможет,а остатки влияния на Нерона потеряет. И вот он вынужден не только санкционироватьматереубийство, но и написать для Нерона послание к сенату, в котором Агриппинаобвинялась в покушении на сына. "В итоге ропот шел уже не против Нерона, чьячудовищность превосходила любые пени, а против Сенеки, облекшего в писаную речьпризнанье в преступлении" [33].

Вопреки всему, Сенека медлит уйти, несмотря на пример, поданный ему ТразеейПетом, все больше удалявшимся от дел, несмотря на потерю влияния и неизбежностьскорой отставки. Что удерживало его: жажда ли власти, как утверждали недоброжелатели,надежда ли хоть в чем-то обуздать Нерона, или страх перед опасностью слишкомрезкого разрыва с ним, - сказать трудно. Лишь в 62 г. после смерти (или убийства)Бурра Сенека ходатайствует об отставке и хочет вернуть Нерону все полученныеот него богатства. Нерон отказывается принять их обратно. Но Сенека "отменяетвсе заведенное в пору прежнего могущества: запрещает сборища приветствующих,избегает всякого сопровождения, редко показывается на улице, как будто его удерживаетдома нездоровье либо занятия философией" [34].

Новая жизненная ситуация заставляет Сенеку по-новому рассмотреть вопрос об"otium" - "досуге" - и обязанностях перед государством. За пять лет служениясообществу людей, именуемому государством, так много было сделано, - и все сделанноерушилось. Ставка на Нерона оказалась битой: принцепс становился как бы живымвоплощением самого явления нравственной безответственности, эгоистической агрессивнойбезудержности [35]. Стоило ли делать все, чтобыло сделано, не правильнее ли было удалиться в Афины, отдаться философии?

- Нет, - отвечает Сенека в трактате "О спокойствии души". Деянье остаетсядля него истинным поприщем добродетели, и прежде всего деяние на благо государства."Вот что, я полагаю, должна делать добродетель и тот, кто ей привержен: еслифортуна возьмет верх и пресечет возможность действовать, пусть он не тотчасже бежит, повернувшись тылом и бросив оружие, в поисках укрытия, как будто естьместо, куда не доберется погоня фортуны, - нет, пусть он берет на себя меньшеобязанностей и с выбором отыщет нечто такое, чем может быть полезен государству.Нельзя нести военную службу? Пусть добивается общественных должностей. Приходитсяостаться частным лицом - пусть станет оратором. Принудили к молчанию - пустьбезмолвным присутствием помогает гражданам. Опасно даже выйти на форум - пустьпо домам, на зрелищах, на пирах будет добрым товарищем, верным другом, воздержнымсотрапезником. Лишившись обязанностей гражданина, пусть выполняет обязанностичеловека! Так что самое лучшее - сочетать досуг с делами, если деятельной жизнимешают случайные преграды либо состояние государства; ведь никогда не бываетвсе настолько недоступно, чтобы не осталось места для честного деянья" (Сп.д., 4, 2 - 3, 8). Под такою тирадой мог бы подписаться Цицерон! Нигде римскаясущность Сенеки не сказалась так ясно, как здесь. Несмотря на отчетливо ощущаемуюполемику со стоической оппозицией, ясно видно, что Сенека растет из тех же корней,что она, и в нем тоже живет дух Катона.

Но вот отставка стала неизбежной (или уже произошла), вынужденный "досуг"сделался реальностью. И Сенека в третий раз обсуждает вопрос, который трактовалв диалогах "О краткости жизни" и "О спокойствии души"; он пишет книгу "О досуге"(от нее дошел фрагмент). Иногда считают, что содержащееся в ней прославлениедосуга свидетельствует о некоем пересмотре позиций. Действительно, теперь Сенекаотстаивает право мудреца на досуг - в споре с основателями стой, посылавшимиего в гущу государственных дел (Дос., 1, 4; 2, 1; 3, 1). Конечно, основным правиломостается предписание Зенона, которого держался и сам Сенека:

"Пусть он (мудрый) берется за дела государства, если этому ничто не мешает"(Дос., 3, 2). Но человек имеет право на досуг, и не отслужив свой срок. На первыйвзгляд, Сенека возвращается к положениям трактата "О краткости жизни". Но тамон делал упор на долг человека перед самим собою - теперь же на первое местовыдвигается долг перед людьми. Исполнять этот долг учит пример отцов стоическойфилософии, которые "выносили законы для всего рода человеческого, а не для одногогосударства" (Дос., 6, 4). Эта "государственная" терминология - не просто метафора.Еще в трактате "О спокойствии души", в цитированной главе, говорилось о том,что, выполняя обязанности человека, мы не запираемся в стенах одного города,но выходим на простор мира, и он становится нам отчизной (Сп. д., 4, 4). Теперьэта стоическая идея становится жизненной опорой для самого обреченного на досугавтора: "Два государства (res publicas) объемлем мы душою: одно поистине общее(publica), вмещающее богов и людей, где мы не глядим на тот или на этот угол,но ходом солнца измеряем пределы нашей гражданской общины, и другое, к которомумы приписаны рождением... Этому большему государству мы можем служить и на досуге,- впрочем, не знаю, не лучше ли на досуге" (Дос., 4, 1 - 2. Та же мысль - п.LXVIII. 2) [36].

Но что это за служение? Это - философия, она же созерцание величия всего сотворенногобогом. "Мы имеем обыкновение говорить: высшее благо - жить согласно природе;но природа родила нас и для созерцания сущего, и для деятельности" (Дос.. 4,2). Отныне, ведя созерцательную жизнь, Сенека по-прежнему служит сообществулюдей - но уже не римской гражданской общине, выродившейся в толпу рабов тирана,а вселенскому "сообществу богов и людей". Для его граждан он законодательствует,создавая обобщающие философские труды: трактаты "Изыскания о природе", "О благодеяниях"и книгу итогов - "Письма к Луцилию".

Но уход Сенеки в частную жизнь не обезопасил его от Нерона. Сенека это понимали прямо писал, что безопасности не может гарантировать даже "досуг" (п. XIV,15); он превосходно отдавал себе отчет в том, что "казнь за научные занятия",которую Сенека-отец называл "делом новым и невиданным", стала обычной. Но иНерон ощущал, что сама личность учителя, всегда воплощавшая для него норму изапрет и по традиции сопоставляемая всеми с новым (а вернее - истинным) обликомбывшего воспитанника, есть некая преграда на его пути. По осторожно передаваемомуТацитом слуху, Нерон пробует против Сенеки яд, доносчики пытаются связать имяСенеки с аристократической оппозицией, возглавляемой Писоном. И когда раскрытбыл заговор Писона - заговор, не имевший положительной программы, составленныйлюдьми, которых объединяли более всего личная ненависть к принцепсу и страхперед ним, - Нерон, несмотря на почти доказанную непричастность Сенеки, не можетупустить случая и приказывает своему наставнику умереть. Философ вскрыл себевены вместе с женою, которую пытался сперва удержать от самоубийства. "У Сенеки,чье стариковское тело было истощено скудной пищею, кровь шла медленным током,и он взрезал жилы еще и на голенях, и под коленями. Обессилев от жестокой боли,он, чтобы его страдания не сломили духа жены и чтобы самому при виде ее мукне потерять терпеливости, убедил ее перейти в другую комнату. И в последниемгновения он призвал писцов и с неизменным красноречием поведал им многое, чтоиздано для всех в его собственных словах и что я считаю лишним искажать пересказом".Мы не знаем этих последних слов Сенеки. Он сам уготовил себе гибель, когда,связав себя с Нероном, на пути уступок пытался сохранить "любовь к чистой совести"(Бл. ж., 20, 5). Но окончательные выводы его философствования показали, что,не сумев на практике примирить философию как нравственную норму и служение сообществулюдей как наличному государству, в теории Сенека нашел выход из этого противоречияи снял его.

3. Итоги

Итоговые труды Сенеки ("Изыскания о природе", "О благодеяниях" и "Письмак Луцилию") отличаются от предшествующих трактатов прежде всего размерами -и это не случайность: ведь в них философ решает уже не одну проблему, с особойостротой поставленную перед ним жизнью, но стремится дать свод этических правил,- свод законов для рода человеческого. С этим намерением связано и то центральноеместо, которое занимает в них этика. Даже свои естественнонаучные исследованияСенека подчиняет моралистической задаче; о чем бы ни писал он в "Изысканияхо природе" - о молнии и громе, о землетрясениях, о водах и ветрах, - он желаетодного: через знание избавить человека от страха смерти. "Коль скоро причинастраха - незнанье, то не стоит ли нам познать, чтобы не бояться?" (Изыск., VI,3, 4).

В "Письмах к Луцилию" - "Нравственных письмах"! - Сенека почти полностьюограничивается областью этики. Он отвергает изощренную диалектику и логику древнейстой - все эти "греческие глупости" (п. LXXXII, 9): они не помогут человекунайти верный путь в жизни и подменяют решение ее вопросов мудрствованьем поих поводу (п. XXV, XXXII, XXXIII и др.). Не увлекает Сенеку и материалистическаянатурфилософия стоиков: он, правда, ее не отбрасывает, кроме некоторых крайностей(таких, например, как ученье об одушевленности добродетелей [37]- п. CXIII), но если и излагает где-нибудь ее положения, то как затверженныйурок, без внутреннего участия (п. CXXI). Зато этика разработана Сенекой со скрупулезнойполнотой. Наверное, все вопросы, трактованные им раньше, вошли в "Письма" втом или ином виде (иногда даже - почти в тех же выражениях, с теми же сравнениями- например, п. XCIV, 73 - Сп. д., 10, 5); и в конечном итоге из мозаики писемслагается система стоической этики в истолковании Сенеки, - логическая и стройная,вопреки кажущейся разорванности изложения. Вместе с тем система эта разомкнута,открыта в жизнь. Любая житейская мелочь становится отправной точкой для рассуждения,любой жизненный факт - от походов Александра Великого до непристойной сплетнио неведомом нам современнике - может служить примером. Жизненно конкретен иадресат посланий - заваленный делами прокуратор Сицилии, - и их отправитель,страдающий от городского шума, путешествующий из усадьбы в усадьбу, превозмогающийболезнь, вспоминающий молодость. Вместе с тем текучее разнообразие жизни входитв письма как некий негативный фон для незыблемой нормы, т. е. философии, целительницыдуш, "науки жизни", призванной судить ее и дать ей законы. Сборник писем к другустановится сводом стоической морали.

Первое, что вычитывается из "Писем к Луцилию", - это программа нравственногосамоусовершенствования, равно предназначенная для адресата и отправителя. Определяютее - в полном согласии с письмом XCV - основоположения стоической доктрины.Цель ее - "блаженная жизнь", то есть состояние полной независимости от внешнихобстоятельств (все они, по учению стоиков, суть "вещи безразличные"). Достигает"блаженной жизни" мудрец, он же - "vir bonus"; но традиционный римский нравственныйидеал переосмысляется у Сенеки в стоическом духе. Vir bonus - уже, пожалуй,не "доблестный муж" старых времен, но скорее "человек добра". Точно так же идобродетель - virtus, - если где и сохранила связь с мужеством, с воинской доблестью,то лишь в многочисленных сравнениях жизни с военной службой. Да и от гражданскойдоблести в сенековской "virtus" осталось ма- ло [38];хрестоматийные римские герои - Муций Сцевола, Деции, Регул, Фабриций - выступаюткак носители стоических добродетелей: презрения к смерти и боли, воздержности.Основное содержание их подвигов - служение Риму - выпадает из поля зрения Сенеки.Более того, в "Письмах" досуг признается необходимым условием для нравственногосовершенствования (п. XXVIII и многие другие). И если для староримского "доблестногомужа" наградой непременно мыслилась слава, знаменующая признание среди сограждан,то сенековский "человек добра" пренебрегает ею как похвалой людей неразумныхи ищет лишь "признанья" равных себе (п. CII). Вообще же награда за добродетельныйпоступок - в нем самом (вспомним стоическое понятие "правильное деянье"), иботакой поступок отвечает разумной природе человека, - в отличие от противоположныхей страстей. Для достижения добродетели нужно не ограничивать страсти, как учатперипатетики, а совершенно искоренять их, - и благодаря этому можно достичьполной независимости от мира, то есть бесстрастия.

Во всех этих наставлениях Сенека лишь повторяет на свой лад стоическую доктрину.Однако порой знание человеческой психологии, анализ поступков и побуждений,характерный для Сенеки-писателя, толкают его к знаменательным отступлениям отстоических верований. Так, с одной стороны, Сенека принимает положение о разумномхарактере добродетели: чтобы стать добродетельным, нужно понять, в чем благо.Но если для греческой этики со времен Сократа "познать добродетель" и значит"стать добродетельным", если Зенон учил, что человек стремится к тому, что считаетблагом "по закону природы" (это разумное стремление и именуется волей), то Сенекапонимает, что одного знания добра недостаточно.. "В душах, даже далеко зашедшихво зле, остается ощущение добра, и они не то что не ведают позора, но пренебрегаютим" (п. XCVII, 12). Следовательно, воля к добру должна быть активной, она недаруется природой, и потому ее роль возрастает: "Желание стать добродетельным- полпути к добродетели" (п. XXXIV, 3). А направить нашу волю к добру должнаеще одна нравственная инстанция, причастная скорее чувствам, чем разуму: этосовесть, "бичующая злые дела" (п. XCVII, 14), но не тождественная страху наказанья.Отсюда ясно, что проповеднику добродетели нужно взывать не только к разуму,но и к совести, воздействовать не одною логикой, но волновать (п. CVIII, 12).На фоне рационалистической психологии древних стоиков, признававших всякое побужденьелишь видоизменением "руководящего", т. е. разумного, начала души [39],такие новшества не только меняли весь стиль философствования, но и заставлялизаново решать проблемы, казалось бы, уже решенные. Прежде всего, момент воли,то есть ответственного выбора жизненного поведения, вступал в противоречие состоическим фатализмом, учением о роке как о неразрывной и непреодолимой цепипричинно-следственных связей. Человеку, по мнению древних стоиков, остаетсятолько одна свобода: добровольно принять волю рока. "Человек подобен собаке,привязанной к повозке; если собака умна, она бежит добровольно и этим довольствуется,если же она садится на задние лапы и скулит, повозка тащит ее". Для выбора местане остается.

Чтобы снять противоречие, Сенека, также признающий, что "причина цепляетсяза причину" (Пров., 5, 7) смещает акцент, выдвигает вперед другое стоическоепонимание рока - как воли миросозидающего логоса или, что то же, божества [40].В отличие от человеческой воли, эта божественная воля может быть только благой(п. XCV, 49): бог величайший благодетель (Благ., I, 1, 9 и в других местах),слуга своих слуг (п. XCV, 48), он заботится о людях (п. ХС, 18) и воля его естьпровидение.

Но отношение Сенеки к жизни было достаточно критическим, чтобы тотчас же всталвопрос о совместимости благого провидения и людских страданий. Ответ на негоСенека старался дать в трактате "О провидении" (его принято считать написаннымодновременно с письмами). Бог посылает страдание с тем, чтобы закалить человекадобра в испытаниях, и в этом он подобен любящему отцу, а не ласковой матери(Пров., 2, 5). Только в испытаниях можно выявить себя ("Ты великий человек?А откуда мне это знать, если судьба не дает тебе случая показать твою добродетель?"- Пров., 4, 2), а значит, и доказать людям ничтожность невзгод. "У бога то женамеренье, что у мудрого мужа: обнаружить, что все желанное для толпы, все страшноедля нее, - не благо и не зло" (Пров., 5,1). Так возникает решение проблемы судьбы-провиденияи свободы воли: самый благой выбор - это приятие воли божества, пусть даже суровой:

"Великие люди радуются невзгодам, как храбрые воины - битве" (Пров., 4, 4).И не к образу собаки, привязанной к повозке, прибегает Сенека, а вспоминаетстихи самого благочестивого из древних стоиков - Клеанфа, - истово утверждающиерадостное приятие воли богов (п. CVII, 11).

Как часть божественной воли человек добра воспринимает и смерть (Пров., 5,8; то же - п. XXX и др.). В этом - лучшее лекарство против страха смерти, тойиз человеческих страстей, против которой Сенека в "Письмах к Луцилию" боретсяс наибольшим упорством [41]. Смерть предустановленамировым законом и потому не может быть безусловным злом. Но и жизнь сама посебе не есть безусловное благо: она ценна постольку, поскольку в ней есть нравственнаяоснова. Об этом Сенека писал уже давно: обжора Апиций, промотавшись, приняляд - самое полезное из всего, что он проглотил за свою жизнь (Гельв., 10, 9- 10).

Та же этическая скала ценностей позволила Сенеке решить и вопрос о добровольнойсмерти. Когда-то Платон запретил человеку покидать пост, на который поставилиего боги. Когда-то Зенон, сломавший ногу, увидел в этом волю призывавших егобогов и ушел из жизни. Спустя несколько десятилетий после Сенеки Эпиктет в перекличкес Зеноном напишет: "Если ты, (боже), послал меня туда, где жить в согласии сприродой человеку невозможно, я покину эту жизнь, не из непокорности, а потомучто ты сам подал мне сигнал к отступлению" [42].Сенека стоит посредине между Платоном и Зеноном. Нельзя уходить из жизни подвлиянием страсти (п. XX 1У, 24 - 25, XXX, 15). Разум и нравственное чувстводолжны подсказать, когда самоубийство являет собой наилучший выход. И критерием,который философ пытается найти, оказывается все та же этическая ценность жизни,определяемая возможностью исполнять свой нравственный долг. Как бы ни угнеталитебя болезни и старость, ты не вправе уходить из жизни, пока твоя жизнь нужнаблизким (п. CIV, 3), пока ты можешь выполнять долг перед ними и перед своеюприродой: "Я не покину старости, если она сохранит меня в целости - лучшую моючасть: а если она поколеблет ум, если будет отнимать его по частям, я выброшусьвон из трухлявого, готового рухнуть строения" (п. LVIII" 35). Но вместе с тем,если не останется возможности исполнять свой долг человека, самоубийство нетолько допустимо, но и оправдано. А возможность эта исчезает тогда, когда человекоказывается под гнетом принуждения, лишается свободы. Поразительные примерырабских самоубийств (п. LXX) наглядно доказывают утвержденье, что "к свободеповсюду открыты дороги, короткие и легкие... Никто не может навязать нам жизнь,и мы в силах посрамить нужду" (п. XII, 10) Принуждение, неотвратимость казнирабство - вот те крайние явления в наблюдаемой философом жизни, которые дажесмерть делают одною из обязанностей мудреца (п. 1-ХХ, 5).

В вопросе о самоубийстве Сенека потому расходится с правоверным стоицизмом,что наравне с долгом человека перед собою ставит долг перед другими. При этомв расчет берутся даже такие незначительные для стоика вещи. как любовь, привязанностьи прочие эмоции (п. CIIV, 4). Вообще, нравственные основы человеческого общежитиязанимают Сенеку - отныне законодателя вселенского государства - ничуть не меньше,чем правила нравственного совершенствования отдельного человека. Впрочем, ипервое, и второе неразделимо друг с другом: "Связаны польза личная и общая,неотделимо достойное стремлений (т. е нравственная норма - С. О.) от достойногопохвалы (т.е. признания окружающих. - С. О.)" (п. VI, 10). Если же "достойноестремлений" не может снискать. общего признания, если сообщество людей единодушнолишь в заблуждениях и пороках (такое сообщество именуется у Сенеки "толпою"),то подлинное общежитие вообще невозможно. Среди современников Сенеки убеждениев том, что "нынешний век" порочен и что порча нравов погубила Рим, было всеобщим.Сенека идет дальше: он стремится показать, что порочность каждого делает невозможнымне только государственное, но любое объединение людей. Самое обычное побуждениепорочного человека по отношению к другому - погубить его; к этому подстрекаютсвоекорыстная надежда, зависть, ненависть, страх, презренье. И здравый смысл- практическая мораль - учит не иметь "ничего примеча- тельного, способногораспалить чужую алчность", "не похваляться благами", "никого не задевать", бытькротким и никому не внушать страха, "поменьше разговаривать с другими, побольшес собою" (п. CV, 1 - 6). Но неужели этот свод правил, отлично резюмируемых Эпикуровымдевизом "живи незаметно" и ведущих к взаимной разобщенности людей, был для Сенекипоследним словом в его этике человеческих отношений?

К счастью, нет. Мы уже видели, что кроме эмоций, которые в XX веке были быназваны агрессивными, Сенека признает и другие: любовь, привязанность к ближним.И это не уступка рационалиста минутной умиленности, не дань традиционно-римскомукульту семьи, какую Сенека отдал в "Утешении к Гельвии". Нет, чувство приязник людям, согласно Сенеке, естественно и заложено в нас природой: "Все что тывидишь, в чем заключено и божественное и человеческое, - едино: мы только членыогромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая,родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас общительными,она установила, что правильно и справедливо, и по ее установлению несчастнееприносящий зло, чем претерпевающий, по ее велению должна быть протянута рукапомощи" (п. XCV, 52). Это - основа конституции стоического вселенского государстваили той "большей республики" Сенеки, которой служит человек добра. В ней всеравны, ибо всем досталась душа - частица божества, а высокой она может бытьи у римского всадника, и у раба (п. XXXI, 11). Не родословная, а величие душии делает человека благородным, "ибо она из любого состояния может поднятьсявыше фортуны" (п. XLVI, 5), которая одна только и делает человека всадникомили рабом. А если так, то нет нужды освобождать всех рабов: те из них, что благородныдухом, сами возвысятся над рабством либо, если оно станет невыносимым, обретутсвободу через смерть. Равенство в духе - вот что важнее для вселенского государства,чем конкретное социальное действие.

Но между безотрадной панорамой реальных человеческих отношений с их следствием- разобщающей моралью - и радужной теорией равенства в духе пропасть слишкомвелика, чтобы Сенека не ощущал ее. Философ, пытавшийся служить людям через службугосударству, узнавший на этом пути и горечь компромисса, и боль от бесплодностиусилий, не может, как бы ни был он разочарован в деятельности, не искать основчеловеческого общежития менее умозрительных, чем равенство в духе. И он не толькоищет. но и находит их. Это - милосердие и благодеяние. Первое есть обязанность,налагамая на нас уже тем, что все мы люди: "Человек - предмет для другого человекасвященный" (n.XCV,33). Но того же требует и жизненная практика. Если мы хотимэтой добродетели от правителя государства, то и сами должны обладать ею по отношениюк стоящим ниже - прежде всего к рабам (п. XLVII, 11). И далее аргументация вписьме точно та же, что в трактате "О милосердии": мягкость с рабами есть условиебезопасности для владельца, позволь рабам говорить за столом, - и они будутмолчать, когда твой обвинитель станет допрашивать их под пыткой.

Вопрос о благодеяниях Сенека разбирает в большом трактате под этим названием,написанном одновременно с письмами. Благодеянья для него становятся универсальнымпринципом отношений во вселенском граде, последней из социальных связей, накоторую Сенека возлагает надежды. Пример людям подают боги, ничего не требующиевзамен своих даров - и дарующие нам все. "Разве мало дала природа, дав нам себя?"(Благ., IV, 43). Точно так же для человекавсякое благодеянье есть тот добродетельный поступок, награда которого - в немсамом. Такие поступки не только благодетельствуют, но и совершенствуют обе стороны:"Он неблагодарен? Но мне он этим не нанес обиды. Ведь это я, давая, получилпользу от благодеянья. И по такой причине я буду делать не только не ленивее,но усерднее. Что потерял я на нем, то возмещу на других. Но и его я снова облагодетельствую,как хороший земледелец, который заботой и обработкой побеждает бесплодие почвы...Давать и терять - не это свойственно великой душе. Терять и давать - вот чтоей свойственно" (Благ., VII, 32, 1). Таким же нравственным долгом перед самимсобою является и благодарность за благодеяние. Пусть мудрецу, как и богу, неважно,найдет ли он ее, зато она благодетельна для самого благодарящего. Но всего важнеев такой взаимности то, что благодеянье и благодарность за них образуют самуюпрекрасную связь между людьми. Страсти и пороки антисоциальны, они "разобщаютлюдей", "раскалывают согласье между ними" (Благ., VII, 27, 3). Наоборот, "благодеянье- это то, что более всего связывает человеческий род" (Благ., I, 4, 3). Радиэтой-то всеобщей связи и нужно учиться оказывать и принимать благодеянья и благодаритьза них (для чего и написан трактат). Ведь если благодеянье оказано нехотя, илис унижением просящего, или случайно, - оно и не заслуживает благодарности, исвязи между людьми не возникает. Значит, самое главное - не объем благодеяния,а готовность к нему, добрая воля, приветливость, словом, не "вещь", а "дух".Точно так же и питаемой в душе благодарности довольно, чтобы достойно ответитьна благодеяние. Так в неразрывную цепь благодеяний и благодарностей включаютсябогатые и бедные, рабы и хозяева, боги и люди. "Дух" стирает социальные гранив новом человеческом сообществе.

Потерпев крах в государственной деятельности, разочаровавшись в возожностиотвечающего нравственным нормам сообщества людей внутри государства, Сенекатем не менее не хочет замыкаться в высокомерном "бесстрастии" мудреца, закрывшегоглаза на порочный мир либо благоде тельствующего ему самим явлением своей добродетели.Из двух идеалов, предлагаемых стоей, его душе римлянина был ближе идеал человеческойобщности, хотя бы в форме "вселенского града". Как римлянин, он пытался иногдаобосновать необходимость такого сообщества прагматически - слабостью отдельногочеловека перед лицом природы. Как моралист, он искал таких нравственных основобщежития, которые были бы доступны всем согражданам по человечеству. Как человексвоей эпохи, все больше забывавшей о городе-государстве, он не видел свой идеалосуществленным в прошлом (в отличие от Цицерона), не верил в его осуществлениев римском государстве при наличном его состоянии, разделяя "всеобщее убеждениечто из этого положения нет выхода", что "основанная на военном господстве императорскаявласть является неотвратимой необходимостью". И опять-таки как чело век своейэпохи он искал новых основ человеческого сообщества в "духе", пролагая путьк Августинову граду божию, к христианским писателям последующих веков.

4. Философия и стиль

Среди благодеяний, которые человек может оказать человеку, Сенека мыслит величайшимодно: если мудрый или дальше ушедший по пути к мудрости обратит неразумногок философии и поведет его вслед за собой к блаженной жизни. Наставничество представлялосьвсей античности неотъемлемым долгом знающего: еще Гесиод посвятил свой дидактическийэпос брату Персу, а Лукреций свою философскую поэму - Меммию. Образ Сократа,не столько поучающего собеседника, сколько вместе с ним отыскивающего истину,определил собой жанр философского диалога. Однако уже у Платона диалог становится,по сути дела, монологическим: знающий Сократ, хоть и не увещает непосредственно,но направляет мысль собеседника в нужную сторону и приводит его к однозначномуответу. Мы не можем проследить весь путь превращения диалогичности в формальныйприем, но в конце этого пути видим "Тускуланские беседы" Цицерона, где поучающий"М." (Марк Туллий? Magister - наставник?) рассуждает вне всякой зависимостиот поучаемого "А." (Аттик? audiens - слушающий?). "Диалогами" по традиции, идущейот античности, именовались и трактаты Сенеки (всегда кому-нибудь адресованные),но в них следы диалога можно усмотреть только в редких и безлично вводимых словами"он скажет" возражениях, - по сути дела, лишь излагающих мнения профанов илииных философских учений и служащих поводом для опроверженья. Такие "реплики"в той же роли нередки и в "Письмах к Луцилию".

С началом эллинистической эпохи, когда целью философствования сделалась мораль,когда отыскание причин и следствий всего сущего сменилось увещанием жить согласнотому или иному своду правил, важнейшую приобрело роль поученье. Первая и естественнейшаяего форма - живая беседа - была тем более важна, что предполагала замену отношений,определяемых местом человека в гражданской общине, отношениями внеофициальными:друзей-единомышленников внутри кружка, учителя среди группы учеников. Устнаяфилософская беседа-проповедь - диатриба - оставалась живым жанром на протяжениимногих столетий, - прежде всего как "низовой жанр", в устах тех кинических истоических проповедников, которые обращались к толпе бедняков и рабов на улице,на площади. Мало того, этот жанр с его ориентацией на жизненные примеры, налегко запоминающиеся сентенции вместо сложной логики, с его доверительной интонациейоказался не только весьма живуч, но и агрессивен. "Пересекая жанровые перегородки,по всей литературе эпохи ранней империи проходит влияние диатрибы. Форма диатрибы,вышедшая из рук киников и ставшая к этому времени универсальной формой популярногоморалистического философствования, оказывается надолго важнейшим ферментом всеголитературного развития в целом: ареал усвоения приемов диатрибы простираетсяот римской сатиры до раннехристианской проповеди. Родовые черты диатрибы - установкана критическое отношение к миру, стремление к острой постановке радикальныхэтических вопросов и к бескомпромиссному их решению, перевес откровенной дидактичностинад прочими элементами литературного целого, напряженная и суховатая, но в тоже время живая и раскованная интонация, обыгрывание живого "присутствия" оппонирующегоавтору слушателя (читателя) - все это в своей совокупности определяет лицо целойисторико-литературной эпохи" [43]. Собственно, каждая из перечисленных исследователемчерт может быть легко замечена в "Письмах к Луцилию": ведь форма, избраннаяСенекой - письмо, будучи и в житейской практике заменой непосредственной беседы,в литературе оказывается естественной ее ипостасью.

Поучающие и советующие письма писали еще Платон и Исократ, однако именно дляэллинистической философии письмо стало важнейшим жанром. Мы знаем о существованииписем киника Кратета; однако истинным классиком этого жанра был Эпикур. Правда,мы не можем судить, были ли письма Эпикура, адресованные его ученикам, предназначенысамим автором для распостранения и публикации, но как бы то ни было, эти письмабыли "литературным фактом" - и именно с той функцией, о которой - применительнок другой эпохе - говорил Ю. Тынянов: письмо становится жанром литературы, когданужно подчеркнуть неофициальность, интимность высказывания в противовес закрепленнымв литературе высоким жанрам [44]. После Эпикура"философические письма" писали его ученики, из стоиков наверняка - Панэтий иПосидоний. Все эти письма утрачены, и судить о степени их влияния на Сенекуневозможно. Но одно можно сказать твердо: за "Письмами к Луцилию" стоит большаялитературная традиция, и Сенека, обращаясь к другу, в то же время вполне осознанносоздавал литературное произведение.

Сенека сам разбирает вопрос о том, каким следует быть поучению философа.По его мнению, оно должно быть доступным (без чрезмерных тонкостей), легко запоминающимся(чему немало способствует стихотворный размер), но главное - "поражающим душу".Эмоциональное воздействие - вот главное средство философа-наставника: "Донимайих (слушателей), жми, тесни, отбросив всяческие умозренья, и тонкости, и прочиезабавы беспо- лезного умствования. Говори против алчности, говори против роскоши,а когда покажется, что польза есть, что души слушателей затронуты, наседай ещесильнее" (п. CVIII, 12).

Но античность обладала уже богатым запасом приемов такого воздействия. Егонакопила риторика. Античные теоретики даже выделяли "симбулевтический" ("убеждающий")род ораторской прозы. Само собой понятно, что и в своих письмах, которые относятсяк убеждающему роду, Сенека, прошедший хорошую школу риторики, увлеченный еюкак таковой (вспомним хотя бы письма С, CXIV), воспользовался всеми выработаннымиею средствами воздействия. Из них Сенека предпочитает, пожалуй, два: антитезуи "метаболу" - смену тона. Эффектные противопоставления то и дело подчеркиваютконтрастность мира, несоответствие его реальности той норме, которая проповедуется.А метабола - изящный переход от живо изображенного "примера" к эмфатическойморализующей декламации по его поводу, от иронии к негодованию, от рассказак поучению - не позволяет читателю пресытиться повторениями, многократными подходамик одному выводу, воздействует на чувство, - чего и искал Сенека. При этом, несмотряна богатство интонаций, в своем слоге Сенека отдает дань риторической моде накороткие, "рубленые" фразы [45], что, впрочем,не только создает единство стиля, но служит и более важным целям.

При всем этом неверно видеть в Сенеке только "ритора от философии": в егоразработке жанра "поучающего письма" есть свои особенности, и они куда интереснееи важнее для понимания "Писем", чем их риторическое одеяние. Первую из этихособенностей не назовешь иначе, как разомкнутостью. Прежде всего, подобно подлиннымписьмам, они разомкнуты в жизнь - Сенека заботливо и искусно стилизует это свойство.Он как бы и не собирается рассуждать, а только сообщает другу о себе: о своейболезни, об очередной поездке, встрече с тем или иным знакомым. Так главнымпримером в системе нравственных правил становится сам "отправитель писем", аэто придает увещаньям убедительность пережитого опыта.

Иногда Сенека отвечает на вопросы Луцилия, - и это позволяет ему без видимойлогической связи с предыдущим ввести новую тему. Точно так же естественно входитв письмо любое жизненное событие: горе Либералиса после пожара Лугдунской колонии,цирковые игры, посещение лекции философа или усадьбы Сципиона. И любое можетстать поводом, отправной точкой для рассужденья.

Во-вторых, письма разомкнуты и формально. Редко какое из них посвящено однойтеме. Чаще Сенека переходит от темы к теме, потом как бы спох- ватывается: "Вернемсяк нашему предмету", - потом вновь отвлекается, искусно поддерживая напряженныйинтерес читателя. Короткие фразы не выстраиваются в периоды, где синтаксическоеподчинение ясно обнаруживает логику причинно-следственных связей. Нередко читательсам должен восстанавливать связь, угадывать отсутствующие звенья, - пока наконец,по всем правилам риторики, броская сентенция не подытожит сказанного и не отметитконец темы. "Сенека не только пытается вывести некую истину логически, рационально-нагляднымпутем, но и дает ей самой по себе ярко сверкнуть. Сенека прячет систематичность,отдавая предпочтение увлекательности непосредственного озарения перед рациональнымпониманием и явно полагая, что первое проникает глубже".

Но и подведя к некоей истине, Сенека не закрывает тему. Чаще всего он возвращаетсяк начатому в другом письме, напомнив о нем либо отсылкой назад ("как мы ужеговорили"), либо повторением каких-либо слов или даже ключевой сентенции (вспомним,как часто он твердит "нет блага кроме честности"). Так возникает своего рода"лейтмотивная техника", объединяющая письма в группы и позволяющая легче проследитьразвитие одной темы. И вместе с тем такое ее дробление помогает опять-таки избежатьлогической последовательности и систематичности. Письма остаются как бы фрагментарными,и это еще больше способствует впечатлению жизненной достоверности и дружескойдоверительности высказыванья. К тому же и каждая отдельная истина приобретаетбольший вес, чем она имела бы в логической цепи, и внимание читателя остаетсяв постоянном напряжении.

Разделенные темы и лейтмотивы связывают группы писем в некие единства; однакои тут нет прямолинейно-логического развития: Сенека часто повторяется, резюмирует,вновь приходит новым путем к уже высказанному выводу, словом, делает все, чтобысистема стала незаметной. Этой же цели служат письма, тематически не связанныене только с окружающими, но, казалось бы, и со всем сборником (все письмо CXIV- об ораторском искусстве, большие экскурсы в письмах LXXIX - об Этне и LXXXVI- о пересадке олив).

И все же "Письма к Луцилию" - единое произведение не только по мысли, но икомпозиционно. Это целое начинается разомкнуто - "Так и поступай, мой Луцилий",- ответ на сообщение друга, звено в цепи долгой переписки. Мы не знаем, кончалосьли оно так же разомкнуто: конец "Писем к Луцилию" утрачен. Внутри же сборникасделано все, чтобы ощущение разомкнутости, бессистемности сохранилось. Однаков этой бессистемности есть система, и подчинена она последовательным этапамобращения Луцилия (понимай - всякого читателя) в стоическую веру.

Начинает Сенека с того, что делится своим горьким опытом и советует другу,не в пример ему самому, освободить время (п. I), не разбрасываться - хотя быв чтении (п. II), словом - научиться принадлежать самому себе ради "обращенияк лучшему"; что есть лучшее, покуда не уточняется (п. VI, 1). Этим общим предпосылкамсамосовершенствованья посвящен первый десяток писем, и здесь же "завязываются"важнейшие темы, пронизывающие книгу: тема ничтожности внешних благ, необходимостидружеских связей между людьми, лживости мнений толпы. Далее уточняются условиядвижения к мудрости: это - следованье благим примерам (п. XI), правильное отношениек старости и смерти (п. XII), преодоление страха перед фортуной (п. XIII, XIV),должная мера заботы о теле (п. XV). Все это, главным образом, частные наставления,касающиеся внешних благ и жизненных невзгод. Кульминация - в письмах XVI - XVIIс их патетическим "побуждением к философии", единственной освободительнице отгнета фортуны.

Письма XVIII - XXX по-разному варьируют прежние темы: презренья к смерти,необходимости досуга, тщеты всех дел, направленных вовне, благ, даруемых философией,- пока наконец письмо XXXI не вводит нового положения, из числа основных в стоическойдоктрине: добродетель есть знание. В предыдущих письмах "еще преобладает мораль",т. е. конкретные наставления по отдельным поводам; теперь Сенека обращаетсяк этике, т. е. стремится "заложить общие основы морали, которой руководствуетсяиндивид". Среди множества писем, то варьирующих прежние, то просто ободряющих,то уводящих в сторону, все чаще попадаются посвященные важнейшим догматам стой:разум есть основа мудрости (п. XXXVII), душа человека - божественной природы(п. XLI), все люди равны (п. XLIV). И моральные предписания следующих писемстроятся уже на их основе: если люди равны - значит, следует соответственноотноситься к рабам (п. XL VII); если основа добродетели - разум, то незачемзапутывать его софизмами (п. XLV - завязка одной из главных тем дальнейших писем).Письма L - LIII посвящены теме пороков и образуют цельную группу; к этой жетеме Сенека то и дело возвращается в самых "личных" во всем корпусе письмахLIV - LVII. Наконец, в письме LVIII он дает метафизическую базу всей намеченнойпрежде иерархии ценностей, а в следующем - определяет место мудрости в ней.

Маленькие письма LX - LXII лишь возвращают к тому, что уже говорилось прежде.Затем большая группа писем (вплоть до п. LXXX) посвящена предмету, о которомтак естественно говорить после того, как ему было отведено высочайшее в иерархииценностей место: мудрости-добродетели. И лишь когда это центральное понятиестоической этики всесторонне исследовано, можно позволить себе по-новому говоритьо сказанном прежде, излагать те или иные разделы стоического учения, занятьсядаже презираемой диалектикой, высмеять ее нелепости и негодовать по поводу чрезмерногоувлечения ею. Можно разбирать даже. каковы наиболее действенные средства "психагогики"- искусства руководить душою человека, которое с такой виртуозностью применилсам Сенека в письмах. Ведь главная задача выполнена: Луцилий вслед за своимнаставником обратился к философии, завершено воспитание гражданина той вселенской"большей республики", которая виделась Сенеке.

Примечания

1. Создание философской биографии Сенекизатрудняется также отсутствим точной датировки его книг. Мы придерживаемсяобщепринятых гипотез.

2. Тацит. Анналы, XII, 8; Светоний. Калигула,53, 2,

3. Иногда эта связанность с жизненными ситуациямидает исследователям повод считать книги Сенеки чуть ли не элементом его политическойтактики. Так, Итало Лана (I. Lana. Lucio Anneo Seneca. Torino, 1955) полагает,будто трактат "О краткости жизни" с его проповедью невмешательства философав дела государства призван был убедить Агриппину и Клавдия, что ссыльный Сенеканамерен впредь держаться дальше от политики, а рассуждения о благодарностив трактате "О благодеяниях" имеют целью защитить автора от обвинений в неблагодарностиперед Нероном, облагодетельствовавшим его богатствами.

4. Разумеется, речь идет о философской прозеСенеки, а не о его трагедиях. Вопрос о соотношении художнического и моралистическогоэлементов в них не может войти в эту статью.

5. Ни у греков, ни у римлян не было дажепонятия для государства как отчужденной от человека абстрактной силы; обаримских термина означают нечто другое: civitas - община граждан, res publica- общее достоянье (или дело).

6. Цицерон. О государстве, I, 7, 12. Здесьи далее, кроме особо оговоренных случаев, перевод цитат выполнен автором статьи.

7. Овидий. Скорбные элегии, IV, 10, 35 -36.

8. Лукан. Фарсалия, I. 157 - 182.

9. Там же. V, 26-30.

10. Кремуций Корд прославлял Брута; в кругусовременника Сенеки, стоика-республиканца Тразеи Пета, день рождения Брутачтили как праздник.

11. Здесь и далее ссылки на сочинения Сенекидаются в тексте в сокращенном виде: Пров. - "О провидении", Полиб. - "Утешениек Полибию", Гельв. - "Утешение к Гельвии", Бл. ж. - "О блаженной жизни", Дос.- "О досуге", Сп. д. - "О спокойствии души", Кр. ж. - "О краткости жизни".Мил. - "О милосердии", Благ. - "О благодеяниях", Изыск. - "Изыскания о природе".Римская цифра указывает книгу, первая арабская - главу, вторая - параграф.Ссылки на "Письма к Луцилию" даются следующим образом: п. VIII, 3 - письмовосьмое, параграф третий.

12. Цицерону для создания прочного базисаего этико-философской системы, явившейся итогом развития республиканской римскойидеологии, необходимо было постулировать идею вечности государства (Цицерон.О государстве, III, 23, 34).

13. Создатель стой Зенон был учеником киникаКратета.

14. В определении стоиков "только добродетель- благо" "добродетель" названа словом "to kalon" - "прекрасное". Старый полисныйидеал человека - "kalokagatos" - "прекрасный и добрый" - включал и моментфизической красоты. Стоики отсекли его, оставив за to kalon только нравственныйсмысл; римские стоики, нечувствительные к эстетической стороне греческой этики,перевели это to kalon как honestum - честное, честность.

15. Это учение принял даже много полемизировавшийсо стоиками Цицерон, от которое" но и известно нам ("О законах", I, 29 - 32;"О пределах добра и зла", III, 62 - 63).

16. Arnim. Stoicorom veterum fragmenta,II, 258. Leipzig, 1922.

17. Здесь уместно вспомнить слова, вложенныеЦицероном в уста Гая Лелия, друга Сципиона и слушателя Панэтия: "Государствосошло с прямого пути и, раз двинувшись под уклон, приходит во все большеерасстройство" ("О дружбе", 41. Пер. Г. Кнабс).

18. Цицерон. Тускуланские беседы, I, 1.Пер. М. Гаспарова. Тема "Цицерон в полемике и согласии со стоиками" слишкомобширна, чтобы трактовать ее в этой статье.

19. По его собственным словам, он мог повторитьс одного прослушивания две тысячи имен в том же порядке или двести стиховв обратном порядке (Сенека Старший. Контроверсии, I, предисловие, 2).

20. Лактанций. Божественные установления,7, 15, 14 - 16.

21. Сенека Старший. Контроверсии, II, предисловие,4.

22. Это он, согласно "Деяниям апостолов"(18, 12 - 15), будучи проконсулом провинции Ахайи, отказался судить апостолаПавла. Всего одно звено поставила традиция между Сенекой и Павлом - современниками,столь близкими по мысли, что поздняя античность даже создала апокрифическуюпереписку между ними!

23. Известно, что Секстий написал книгуо правилах питания.

24. Светоний. Калигула, 53, 2.

25. Дион Кассии, 59, 19, 7.

26. Тацит. Анналы, XII, 8.

27. Знаменателен рассказ Светония ("Нерон",7, 1) о том, что Сенека после того, как был приставлен воспитателем к Нерону,увидел во сне, будто должен воспитывать Гая Цезаря (т. е. Калигулу).

28. По-русски - в сб. "Римская сатира".М., 1957.

29. Тацит. Анналы. XIII. 2.

30. По единодушному мнению исследователей,Калигула был образцом для портрета тирана (см. A. Kopp. Staatsdenken und politischesHandein bei Seneca und Lucan. Heidelberg. 1969, S. 32 - 35).

31. Тацит. Анналы, XIII, 42.

32. В латинском con-scientia (со-знание)связь с понятием "знание" чувствуется сильнее, чем ощущаем ее мы в славянскойкальке этого слова "со-весть" (от "ведать").

33. Тацит. Анналы. XIV, 11.

34. Там же, XIV. 56.

35. Позже, в письме XLII, Сенека посетует,что некоторые люди не поддаются воспитанию, и когда кажется, что держишь их,у тебя в руках остается только пушинка с крыла.

36 Эти слова прямо перекликаются с однимрассуждением из диалога Цицерона "О законах" (II, 2, 5). Цицерон тожепризнает, что у человека - особенно если он рожден в одном из маленьких италийскихгородков - могут быть две родины: ведь и сам автор родился в Арпине, и мудрецКатон Старший - в Тускуле. Этой "родине по месту" мы можем отдать теплотучувства, но лишь гражданской общине, именуемой Римским Народом, должно отдатьвсего себя. Из этого сопоставления как нельзя лучше видно, как далеко отошелСенека в конечных выводах своей философии от той традиции, за которую стольупорно держался в практической деятельности.

37. По стоическому учению, одушевленностьи означает материальность, поскольку душа есть "пневма", "дух" - материальнаясубстанция, в которой смешаны огонь и воздух.

38. Об этом свидетельствует и синонимическаязамена ее словом "honestum" - "честностью".

39. В письме С VII Сенека бегло излагаетэто учение, но в собственных психологических построениях его не учитывает.

40. Стоический пантеизм - отождествлениебога-логоса и мира - чужд Сенеке, эмоционально ему ближе концепция единоголичного бога, носившаяся в воздухе эпохи (Благ., IV. 8, 3).

41. He нужно забывать, что в Риме, управляемомКалигулой или Нероном, в том кругу, в котором вращался Сенека, внезапная насильственнаясмерть была повседневным явлением. Немудрено, что отыскание лекарства противстраха смерти могло показаться одной из главных задач философии.

42. Беседы Эпиктета. III. 24. 101.

43. С. С Аверинцев. Плутарх и античнаябиография. М., 1973, с. 104 - 105.

44. Ю. Н. Тынянов. Архаисты и новаторы.Л., 1929, с. 21-24.

45. Калигула навивал стиль Сенеки "пескомбез извести" (Светоний. Калигула, 53, 2),