Перевод текстов и документов > О диалогической речи

О диалогической речи

Л.П. Якубинский

О ДИАЛОГИЧЕСКОЙ РЕЧИ

(Якубинский Л.П. Избранные работы: Язык и его функционирование. - М., 1986.- С. 17-58)

Глава IО ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ МНОГООБРАЗИЯХ РЕЧИ

§ 1. Речевая деятельность человека есть явление многообразное, и это многообразиепроявляется не только в существовании бесчисленного множества отдельных языков,наречий, говоров и пр. вплоть до диалектов отдельных социальных групп и, наконец,индивидуальных диалектов, но существует и внутри данного языка, говора, наречия(даже внутри диалекта данного индивида) и определяется всем сложным разнообразиемфакторов, функцией которых является человеческая речь. Вне учета этих факторови изучения функционально соответствующих им речевых многообразий невозможнони изучение языка как непосредственно данного живому восприятию явления, ниуяснение его генезиса, его «истории».

§ 2. Язык есть разновидность человеческого поведения. Человеческое поведениеесть факт психологический (биологический), как проявление человеческого организма,и факт социологический, как такое проявление, которое зависит от совместнойжизни этого организма с другими организмами в условиях взаимодействия.

Отсюда очевидно, что те факторы, о которых мы говорили выше, будут либо факторыпсихологического, либо факторы социального порядка.

§ 3. Психологическая обусловленность речи предполагает необходимость различатьследующие основные ее видоизменения: с одной стороны, речь в условиях нормального,патологического и ненормального состояния организма; с другой стороны, речьпри преобладающем влиянии эмоционального или интеллектуального момента [1].

Все эти видоизменения (за исключением разве случая ненормального состоянияорганизма) прекрасно учитываются современной лингвистикой; но, к сожалению,только учитываются, конкретного же исследования речевых явлений в плоскостиобусловленности их теми или иными из указанных факторов почти нет. До сих порлингвистика работает врозь с патологией речи, до сих пор не исследованы явленияэмоциональной речи, нет даже сырого материала по этому вопросу за исключениемобласти словоупотребления, где далеко еще не достигнуто удовлетворительных результатов.Влияние эмоциональных состояний различного порядка на произношение совершенноне изучено, а между тем это представляло бы огромный интерес для историческойфонетики, которая в этой области либо принуждена молчать, либо ограничиваетсяслучайными и малоубедительными замечаниями вроде приведенных мною в статье «Озвуках стихотворного языка» [2]. Точно также не исследована в этом отношении и область синтаксиса.

Особенно плохо обстоит дело в лингвистике с речью при ненормальных состоянияхорганизма, в частности я имею в виду речевую деятельность при лирическом стихотворномтворчестве, где выяснение этого вопроса было бы особенно важно ввиду того, чтотогда можно было бы выделить в речи лирического стихотворения те ее особенности,которые обязаны влиянию особого ненормального состояния организма и не имеютхудожественного происхождения.

§ 4. Что касается факторов социологического порядка, то они могут быть классифицированыследующим образом: во-первых, должны быть приняты во внимание условия общенияв привычной среде (или средах) и взаимодействия с непривычной средой (или средами);во-вторых, — формы общения: непосредственные и посредственные, односторонниеи перемежающиеся (об этом см. ниже); в-третьих, — цели общения (и высказывания):практические и художественные; безразличные и убеждающие (внушающие), причемв последнем случае интеллектуально и эмоционально убеждающие.

Должен оговориться, что я ни в какой степени не считаю всю изложенную классификациюсколько-нибудь окончательной: она помогает лишь несколько ближе подойти к постановкевесьма важного вопроса о сложной функциональной обусловленности речи и имеетвполне предварительный характер.

§ 5. Рассмотрение языка в зависимости от условий общения является основнойбазой современного языкознания. То сложное разнообразие диалектов (языков, говоров,наречий), которое устанавливает, описывает и изучает генетически современнаялингвистика, есть прежде всего результат условий общения и образования в связис этим различных общественных группировок по различным признакам (территориальным,национальным, государственным, профессиональным и т. д.), группировок сложномежду собою взаимодействующих. Конечно, языкознание в этом отношении еще несказало своего последнего слова, но достижения его в области изучения диалектов(в широком вышеуказанном смысле слова) — огромны.

Нужно, однако, заметить, что в порядке изучения языка как явления среды ивзаимодействия сред не поставлен еще вопрос, являющийся до некоторой степениосновным, а именно вопрос о том, в какой мере речевое высказывание и речевоеобщение определяется с психологической и морфологической (в широком смысле этогослова) точек зрения условиями общения в данной привычной среде. Это еще нерешеннаяочередная задача. И, в сущности, только по ее разрешении может быть в полноймере исследован вопрос и о взаимодействии различных языковых сред.

§ 6. Гораздо меньшее внимание уделяло языкознание вопросу о целях речевоговысказывания. Я не боюсь преувеличить, если скажу, что оно попросту игнорировалоэтот вопрос; это будет во всяком случае верно в применении к традиционному языкознанию«младограмматического» направления. Тем не менее можно указать ряд случаев,когда многообразия, основанные на целевых различиях, всплывали в науке, иногдав дисциплинах побочных, как, например, в теории поэзии, или в таких специальныхотделах лингвистики, как так называемая философия языка.

В последнее время в связи с попытками построения научной поэтики интерес кмногообразиям речи, вызываемым различиями ее целей, снова оживился, хотя ничегосколько-нибудь окончательно ценного по этому вопросу не сказано.

§ 7. Уже у Гумбольдта [3] отмечаются, иногдатолько упоминаются, некоторые функциональные речевые разнообразия. Прежде всегоон это делает, противополагая «поэзию» и «прозу», как два различных явленияязыка, причем, однако, это различие проводится недостаточно ясно и не сопровождаетсяязыковым анализом; отмечается, что поэзия и проза, подчиненные со стороны «всеобщихтребований» одним и тем же условиям, в своем «направлении» (цели?) и «средствах»(морфологических особенностях?) — «отличны друг от друга и собственно никогдане могут слиться» [4], что «поэзия... неразлучнаот музыки», а «проза предоставлена исключительно языку» [4];здесь под поэзией понимается, очевидно, стихотворная поэзия. Относительно прозыГумбольдт указывает, что «язык пользуется в речи своими собственными преимуществами,но подчиняя их законодательно господствующей здесь цели» [5].«Посредством подчинения и сочетания предложений в прозе совершенно особым образомразвивается соответствующая развитию мыслей логическая эвритмия, в которой прозаическаяречь... настраивается своею собственною целью» [6].Разница между поэзией и прозой определяется также в противопоставляемых другдругу понятиях «искусство» и «естественность», «художественная форма поэзии»и «естественная простота прозы» [7]; упоминаетГумбольдт и о «соотносительных положениях между поэзией и прозой и сближениимежду ними по внутреннему и внешнему существу» [7],о том, что «прозаическое настроение» непременно должно искать «пособий письменностии что от введения письменности в развитии поэзии возникает два ее рода и т.д.» [8]. Что касается чисто языкового анализа,то Гумбольдт его не дает, но все-таки говорит, что «как в поэзии, так и в прозеязык действительно имеет свои особенности в выборе выражений, в употребленииграмматических форм и синтаксических способов совокупления слов в речь» [9].

Говоря о взаимоотношениях между «прозой» и «действительностью», Гумбольдтутверждает: проза не может ограничиться только простым изображением действительностии остаться при одних чисто внешних целях, служа только как бы сообщением о делах,без возбуждения идей и ощущений. Тогда она не отличается от обыкновенной разговорнойречи. Здесь устанавливается еще одна функциональная разновидность речи, и вдругом месте Гумбольдт детализирует это понятие (обыкновенной разговорной речи)[10], отличая «образованный и обильный мыслямиразговор» и «повседневную или условную болтовню» [11].Далее Гумбольдт выделяет язык «ученой прозы»; он говорит, что именно здесь языкполучает окончательную определенность для отличия и установления понятий и самуючистую оценку склада предложений и их частей по отношению к одной общей цели[12]; языку сообщается характер «строгости»и «сопряженной с наивысшей ясностью силы». С другой стороны, употребление языкав этой области приучает к спокойствию и воздержанности, а в синтаксическом складе— к избеганию всякого искусственного сплетения... Таким образом, тон ученойпрозы совсем иной, чем прозы, изображенной выше. Здесь язык, вместо того, чтобыдавать волю самостоятельности, сколько можно, должен приноровляться к мысли,идти вслед за нею и представлять ее собою [13].Любопытно, что Гумбольдт как бы подчеркивает функциональность «ученого языка»,когда полемизирует с теми, кто хотел вывести особенности языка Аристотеля изиндивидуальных особенностей его «духа», а не из самой «методы мышления и исследования»в данном случае; он указывает на занятия Аристотеля музыкой и поэзией, на сохранившийсяот него гимн, «исполненный поэтического одушевления», на некоторые места «Этики»;«аристотелевская дикция», и «платоновская дикция» противополагаются Гумбольдтомв связи с «разными методами», в связи с разным, мы бы сказали, телеологизмомих высказываний; Аристотелю, как индивиду, «ученая» речь была свойственна нарядус «поэтической», т. е. мы имеем здесь дело с функциональным разнообразием внутрииндивида.

Говоря об «ученой прозе», Гумбольдт вносит детализацию, поскольку упоминает«о совершенно особого рода изяществе», которым отмечается «философский язык...в сочинениях Фихте и Шеллинга, и, хотя только в отдельных частностях, но затопоразительно, у Канта» [14]. Наконец, Гумбольдтупоминает и о прозе «красноречия», т. е. выделяет, как особую разновидность,ораторскую речь [15].

§ 8. Что касается лингвистического подхода к различию «поэзии» и «прозы» ик выделению поэтической речи, как особой разновидности языка, то довольно значительныйматериал можно было бы найти в показаниях поэтов. Постоянно фигурирует этотвопрос и в «теории словесности», восходя генетически к Аристотелю. Прослеживатьвсе это нет надобности, так как лингвистически убедительного здесь весьма мало.Я отмечу только то, что говорится по этому поводу у Аристотеля, так как здесь(насколько мне это известно) мы имеем источник указанной традиции, поражающийв наши дни отчетливостью и фактичностью подхода, несмотря на краткость этогоместа «Поэтики».

Я остановлюсь на мыслях, высказываемых Аристотелем во 2-й главе его «Поэтики»[16].

Аристотель различает два «достоинства» языка: «ясность» и «благородство»;ясность достигается «употреблением слов и выражений простых и естественных,но при этом легко впасть в тривиальность... напротив, изысканные речения, снимаяс языка повседневную одежду, придают ему внешность праздничную. К изысканнымотносятся слова заимствованные, метафоры, удлинения и все выходящее из пределовобыденного. Но изысканность в своей исключительности может породить загадочностьили барбаризм... Итак, должно умелым образом перемешивать два этих элемента.На самом деле от слов общепринятых язык получает ясность, присоединением жеслов иностранных, метафор, эпитетов и всего остального он делается благородным,избегнув тривиальности. Немало способствуют ясности и благородству языка удлинения,сокращения и различные в словах изменения. Подобное слово измененным своим звукомтеряет печать повседневного...» [17] Указываякак на необходимую принадлежность поэтического языка на «изысканные выражения,метафоры и другие виды образного языка», Аристотель предлагает «заменить ихна речь обыденную», приводя примеры; между прочим, он указывает на один и тотже ямбический стих у Эсхила и у Эврипида «с переменою одного только слова, вместообщеупотребительного поставлено изысканное, стих одного вышел прекрасным, другого— вялым» [18]; далее Аристотель полемизируетс Арифрадом, осмеивающим трагиков за то, что они «употребляют выражения, ненаходящиеся в общежитии», и говорит, что «все эти выражения потому именно инетривиальны (т. е. поэтичны. — Л. Я.), что не живут более в обыденномразговоре. Чрезвычайно важно умело пользоваться словами составными, речениямиизысканными и вообще всяким видом поэтического языка. Всего же важнее знатьтолк в образном языке» [19]. Любопытно, чтоАристотель, говоря об особенностях поэтического языка, проходит через все «стороны»языка: касается фонетики («измененным своим звуком», место в стихе), словообразования(«составные слова»), словоупотребления (не общеупотребительные слова), семантики(метафоры, эпитеты); не придает он преобладающего значения ритмичности, не основываетсвоих разграничений на противоположении стихов и прозы; еще в 1-й главе он говорит:«Для поэзии материею служит только одно слово, все равно будет то проза илистихи, многими или одним размером написанное сочинение»; далее он даже полемизируетс представителями «формального метода» (и тогда такие были!), «измеряющими поэзиюметром», сваливая в одну кучу Гомера и Эмпедокла [20].

Точно так же, как это видно из изложенного, он не придает доминирующего значения«образности». Говоря о метафорах (и образности), Аристотель остается в той жеплоскости речевого рассмотрения, противополагая их «речи обыденной», а не вдаваясьв анализ особого мышления свойственного поэту; в другом месте метафоричностьставится в один ряд с другими явлениями языка: «Имя может быть общеупотребительное,из другого диалекта заимствованное, метафорическое, может служить для украшения,вновь изобретенное, удлиненное, укороченное, измененное». Если он все же говорит,что «всего важнее знать толк в образном языке», то тут же в следующих словахмотивирует почему: «Из всех красот поэзии только ему одному нельзя научиться...»;и дальше тотчас же переходит снова к «составным словам», «изысканным» [21]и т. д. Устанавливая общее понятие поэтического языка, он принимает во вниманиевсе стороны речи, ведя анализ все время в плоскости сопоставления поэтическогос повседневным, обыденным, общепринятым, общеупотребительным, свойственным обыденномуразговору, и исходит в своем понимании поэтической речи от противоположенияее обыденной; необходимо отметить, что в каждом данном явлении поэтической речиАристотель считает необходимым и присутствие обыденного, поскольку им обусловливаетсяясность и возможность понимания; наблюденные же особенности поэтической речи,ее существенные признаки, Аристотель подводит под категорию «благородства».

Еще раз подчеркиваю, что мы имеем у Аристотеля объективный и чисто речевой,я бы сказал, именно лингвистический подход к делу; анализируя явление поэтическойречи, он и подходит к ней с точки зрения речевых особенностей, не пытаясь делатьпосылки к понятию "поэтическая речь" от внеречевых моментов, например, от особыхсвойств мышления, от особого "устремления духа" и пр. Этого далеко нельзя сказатьо многих гораздо более поздних системах поэтики, в значительной мере страдающиходнобокостью и выдвиганием какого-нибудь одного момента (например, "образности").Приходится бесконечно пожалеть, что до нас не дошли другие сочинения Аристотеляна эту тему и что даже "Поэтика" дошла в своем сокращенном и конспективном варианте.

§ 10. Тщетно мы бы стали искать в научном языкознании младограмматическогопериода использования хотя бы гумбольдтовых разграничений, отмеченных выше.Для младограмматиков Гумбольдт «оказал преимущественно только нравственное влияниена позднейших исследователей» [22], или егозначение сводится к «окончательному перенесению исследования вопросов об общихусловиях жизни языка... на почву психологии» [23].

Вопрос о функциональном многообразии речи, затронутый Гумбольдтом, не всплывал,потому что казался не существенным при диалектологическом [24]изучении языка (с чем, разумеется, нельзя согласиться: развитие функциональногоязыкознания несомненно внесет многие поправки в построение «диалектологов»),а если с ним и приходилось сталкиваться в порядке простого наблюдения языковыхфактов, То по нему скользили, не останавливаясь, не считая соответственные фактыподходящими объектами изучения. «Все языки и говоры, даже самых диких и некультурныхнародов, имеют одинаковую ценность для науки; последние во всяком случае болееподходящие объекты научного исследования, чем литературные языки образованныхнародов, которые для лингвиста то же, что оранжерейные растения для ботаника»[25]. Вообще «литературный язык» это то понятие,которое особенно ярко подчеркивает необходимость функционального подхода к языкуи с которым поэтому связано столько путаницы в языкознании. Я сошлюсь на некоторыеместа той же книги Томсона: в главе XI («Искусственные языки») дается характеристика«общенародного языка», «который является языком литературы, школы, администрации,деловых и частных сношений и пр. в образованном обществе данного народа... Нотакой общенародный язык устного сношения образованного общества нельзя вполнеотождествлять с языком литературы или вообще с письменным языком данного народа,так как в письменном изложении употребляются обыкновенно слова, выражения иконструкции, которые казались бы неестественными в устной речи» [26].

Сколько путаницы в этой небольшой цитате! Проф. Томсон просто «отделывается»от «оранжерейного» вопроса, впадая даже в самопротиворечие: «общенародный» язык,который в начале объявляется и языком «литературы», далее отъединяется от него(«нельзя вполне (!) отождествить»).

Как характерно это «или» между «языком литературы» и «вообще письменным языком»;совершенно ясно, что в термин «язык литературы» не вкладывается никакого точногосодержания; термин «устная речь» употребляется в смысле «разговорная речь»,так как иначе непонятно было бы место о «неестественности». Действительно, приходится,пожалуй, пожалеть, что Гумбольдт оказал только «нравственное» влияние на этого,в своей сфере очень знающего, очень тонко наблюдающего исследователя. В сущности,что касается функциональных разнообразий речи, научное языкознание находитсяеще в трогательном единении со школьной грамматикой, от которой оно же так рьянов других пунктах открещивается: школьная грамматика, изучая, например, синтаксис«русского» языка, дает безразлично примеры и из разговорной речи, и из «прозы»,и из «стихов»; но научное языкознание весьма недалеко ушло от нее, предполагаявозможным изучение того же синтаксиса «литературного» языка на материале Грибоедоваили Гоголя.

Здесь все еще господствует полное смешение понятий.

Классическим примером путаницы является известный цифровой подсчет словаря«английского чернорабочего», древнеперсидских надписей, «образованного человекас высшим образованием», «пишущего мыслителя», еврейского Ветхого завета и Шекспира;цифровые данные о словаре этих «языков» сопоставляются и предполагаются что-топоказывающими, а между тем это, по существу, явный пример сопоставления несоизмеримыхвеличин: это все равно, что складывать фунты с аршинами.

§ 11. Я не буду увеличивать примеров, где языкознание оказывается беспомощнымперед фактами, из-за игнорирования функциональных разнообразий; основное этото, что самая постановка вопроса в такой плоскости языкознанию чужда, что сочиненияпо общему языковедению этого вопроса не касаются. Как я уже отмечал, перед лингвистамион вставал тогда, когда лингвисты заинтересовывались вопросами поэзии, а этослучалось не весьма часто. Здесь в русской лингвистике нужно особенно отметитьПотебню, который указал на существование «поэтических» и «прозаических» элементовв языке, что является с его стороны огромной заслугой, несмотря на не удовлетворяющуютеперь разработку им этих вопросов.

Отмечу еще, что исследователи живых говоров, даже при своей лингвистическойнеподготовленности, иногда дают любопытный материал по интересующему нас вопросу;сюда относятся довольно многочисленные констатирования несовпадения словаряобиходной разговорной речи и поэтических произведений; правда, этот факт неосознавался, а если и объяснялся, то не по существу дела («архаичностью» поэтическогословаря, литературными влияниями, «бродячестью» песен и пр.).

§ 12. Интерес и внимание к целевым многообразиям языка возник у нас в последнеевремя снова в связи с вопросами поэзии [27].

Поскольку в центре внимания «Сборников» стоял поэтический язык, постолькупервоначально были выделены две функциональные разновидности языка: практическийи поэтический языки, причем классификационным моментом являлся целевой [28];это различение сопровождалось психологической характеристикой обоих случаев,довольно поверхностной. Уже позже участникам «Сборников» приходилось и в печатиуказывать, что термин «практический язык» покрывает весьма разнообразные явленияречи и что им нельзя пользоваться безоговорочно; указывалось на необходимостьразличения обиходного, разговорного языка, языка научно-логического и пр. Вэтом отношении, по-видимому, многое внес московский лингвистический кружок ив частности Р. Якобсон. О разграничениях московского кружка можно судить покниге Якобсона [29] и по работе В. М. Жирмунского[30]. К сожалению, в обоих исследованияхэти вопросы затрагиваются мимоходом, и многое остается неясным.

Любопытно, что те функциональные различия, которые устанавливаются в вышеприведенныхработах: разговорный язык, поэтический, научно-логический, ораторский — ужеданы у Гумбольдта.

§ 13. Вопросу о формах речевого высказывания посвящены дальнейшие страницымоей статьи. Я остановился именно на этом вопросе по следующим причинам: во-первых,он, при обсуждении факта, многообразия речевых проявлений в последнее время,оставался как бы в тени, заслоненный моментом целевым (то, что в терминологиимосковского лингвистического кружка обозначается словами «функциональность речи»);во-вторых, потому, что разграничение, основывающееся на различении форм высказывания,должно предшествовать другим, особенно целевым разграничениям по методологическимсоображениям. Действительно, производя разграничения в области «целевой», мыв сущности разграничиваем не языковые явления, а факторы этих явлений, и мыне можем сразу же дать хотя бы грубую проекцию этих разграничений в областьсамой речи. Между тем в нашем случае, исходя из различения форм речи, мы отвнеязыковой области факторов перебрасываем мост к речевым явлениям, получаемвозможность сразу же говорить, например, о различии сообщающих средств в тойили иной разновидности или противопоставить как речевые явления монолог и диалог.

Глава IIО ФОРМАХ РЕЧЕВОГО ВЫСКАЗЫВАНИЯ

§ 14. Соответственно непосредственной форме человеческих взаимодействий («лицомк лицу») мы имеем непосредственные формы речевых взаимодействий, характеризуемыхнепосредственным, в зрительном и слуховом отношении, восприятием высказывающегосялица. Соответственно посредственным взаимодействиям мы имеем в области речи,например, письменную форму высказывания.

Соответственно перемежающимся формам взаимодействий, подразумевающим сравнительнобыструю смену акций и реакций взаимодействующих индивидов, мы имеем диалогическуюформу речевого общения; соответственно длительной форме воздействия при общениимы имеем монологическую форму речевого высказывания.

Диалогическая форма фактически почти всегда соединяется с непосредственной,но можно отметить некоторые особые случаи, когда этого нет или когда, непосредственноевосприятие осуществляется не вполне, в частности, когда от непосредственноговоспринимания отпадают весьма важные, как увидим дальше, зрительные восприятия;именно такой случай имеем при диалогическом общении в темноте, по телефону,через закрытые двери или стену и т. п. Особый случай имеем при диалогическомобщении путем «записочек» (например, на заседании), когда налицо редкое соединениеписьменной, т. е. посредственной формы, с диалогической и вместе с тем с непосредственной,поскольку имеем зрительное восприятие собеседника.

Что касается письменной формы общения, то она главным образом выступает всоединении с монологической, за исключением случаев, указанных только что, илиим подобных, но столь же редких (например, возможный «диалог» по телеграфу).При непосредственном взаимодействии возможны, конечно, и диалогическая и монологическаяформа, и именно на этом случае может быть наиболее удобно их сравнительное изучение.

§ 15. В области непосредственного речевого общения мы имеем, с одной стороны,такие бесспорные случаи монологической речи, как речь на митинге, в суде и т.п.; с другой стороны, крайним случаем диалога является отрывистый и быстрыйразговор на какие-нибудь обыденные или деловые темы; для него будут характерны:сравнительно быстрый обмен речью, когда каждый компонент обмена является репликойи одна реплика в высшей степени обусловлена другой; обмен происходит вне какого-нибудьпредварительного обдумывания; компоненты не имеют особой заданности; в построенииреплик нет никакой предумышленной связанности и они в высшей степени кратки.

Соответственно этому для крайнего случая монолога будет характерна длительностьи обусловленная ею связанность, построенность речевого ряда; односторонний характервысказывания, не рассчитанный на немедленную реплику; наличие заданности, предварительногообдумывания и пр.

Но между этими двумя случаями находится ряд промежуточных, центром которыхявляется такой случай, когда диалог становится обменом монологами, напримерпри обмене приветствиями или небольшими «речами» на каких-нибудь церемониях,попеременного рассказа о впечатлениях, переживаниях или приключениях; в последнемслучае в общем порядке речевого взаимодействия монологические куски иногда какбы аккомпанируются репликами. Именно случаи «монологического диалога», использованныев поэзии, дали то, что называют «ложным диалогом».

Между только что отмеченными случаями «монологического диалога» и разговоромлежит то, что можно было бы назвать беседой, для которой характерны более медленныйтемп обмена, большая, сравнительно, величина компонентов и в связи с этим, можетбыть, большая построенность, обдумываемость речи; беседа характерным образомразвивается в обстановке досуга, но возможна и деловая беседа, которая не позволяетговорить собственно о досуге, но предполагает известное время для своего обнаружения.

§ 16. Из всех возможных соединений диалогической или монологической формывысказывания с формами непосредственной и посредственной социально более значимы,достаточно широко распространены следующие три соединения: диалогической формыс непосредственной, монологической с непосредственною же и монологической спосредственной, точнее с письменной (можно себе представить и другие «посредники»речи, кроме письма). В настоящей статье я предполагаю говорить о диалогическойнепосредственной форме, прибегая там, где это необходимо, к сопоставлениям сдругими. Само собой разумеется, что я ни в какой мере не рассчитываю исчерпатьэтот сложный вопрос даже в общей его постановке [31].

Глава IIIО НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ ФОРМЕ

§ 17. Зрительное и слуховое восприятие собеседника, отсутствующее при посредственномречевом общении и всегда присутствующее при обычных случаях диалога, имеет огромноезначение как фактор, определяющий восприятие речи, а следовательно, и самоеговорение.

Зрительное восприятие собеседника подразумевает восприятие его мимики, жестов,всех его телодвижений. Эти последние оказываются иногда сами по себе достаточнымидля осуществления некоторого взаимодействия и взаимопонимания; многие явления«передачи мыслей на расстояние» объясняются именно восприятием мимики и пантомимы,которые, как это и общеизвестно, являются своего рода «языком». Театральная«пантомима» есть не что иное, как сгущенное и художественное использование общебытовогоявления. В соединении с речевым обменом эта роль зрительного восприятия, конечно,остается и иногда превалирует, причем разговор в таких случаях, по выражениюТарда, является лишь «дополнением к бросаемым друг на друга взглядам» и пр.Мы очень мало учитываем это значение мимики и жеста при непосредственном, иособенно диалогическом, общении, но оно очень велико; Я приведу примеры из «АнныКарениной» Толстого, иллюстрирующие это явление.

«Кончается, — сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно; когда он говорилэто, что Левин понял "кончается" в смысле — умирает» [32].Здесь понимание смысла слова (вернее — предложения) определяется восприятиемлица собеседника.

«Я одно хочу сказать... — начала княгиня, и по серьезно-оживленному лицу ееКити угадала, о чем будет речь» [33].

«Но как же вы устроились?.. — начала было Долли вопрос о том, какое имя будетносить девочка, но, заметив вдруг нахмурившееся лицо Анны, она переменила смыслвопроса» [34].

§ 18. Мимика и жест иногда играют роль реплики в диалоге, заменяя словесноевыражение. Часто мимическая реплика дает ответ раньше, чем речевая; один изсобеседников только хочет возразить, собирается говорить, а другой, учитываяего мимику и позыв к реплике, довольствуется этой мимической репликой, произноситчто-нибудь вроде: «Нет, постойте, я знаю, что вы хотите сказать», — и продолжаетдальше. Сплошь и рядом мимическая или жестикуляционная реплика вовсе не требуетречевого дополнения.

С другой стороны, мимика и жесты имеют часто значение, сходное со значениеминтонации, т. е. определенным образом модифицируют значения слов. Подобно тому,как данная фраза может иметь разное значение в зависимости от той интонации,с которой мы ее произносим, подобно этому и мимическое (и жестикуляционное)сопровождение может придавать речи тот или иной оттенок, часто противоположныйобычному. Мы можем говорить о мимическом, пантомимическом и жестикуляционном«интонировании».

Мимика и жест, являясь постоянными спутниками всяких реагировании человека,оказываются постоянным и могучим сообщающим средством. При непосредственномобщении речевое обнаружение всегда соединяется с мимико-жестикуляционным.

§ 19. Когда смотришь на сцену в бинокль, не только лучше видишь, но и лучшеслышишь и понимаешь, потому что лучше видишь, лучше узнаешь в чем дело, следяза мимикой и жестами. Так же обстоит дело и при слушании оратора: особые местадля оратора (кафедры, трибуны) обусловливают не только то, что оратора лучшеслышно, но и то, что его лучше видно; когда на оратора смотришь в бинокль, тожелучше слышишь и понимаешь.

Мы инстинктивно говорим смотря друг на друга; ребенок часто поворачивает ручкамилицо матери, когда говорит и ждет ответа. Именно это инстинктивное стремлениевидеть друг друга при разговоре и использовать таким образом все возможностипонимания послужило, по-моему, одной из причин обычая о «неприличности» сидетьспиной к кому-нибудь в гостиной, которая и есть место для беседы.

Мимика и жесты не являются чем-то посторонним, привходящим, случайным приразговоре, но, наоборот, — сросшимся с ним; даже при диалоге по телефону, когданет зрительного восприятия собеседника, мимика и жесты часто осуществляются.

§ 20. Очень большое значение при самом говорении имеет восприятие мимики заинтересованностиили незаинтересованности, внимания или невнимания, увлечения или скуки, таккак в связи с этим определяется большая или меньшая интенсивность речи, облегчаетсяассоциирование, скорее находятся нужные и удачные выражения, одним словом, увеличиваетсякрасноречие (как при диалоге, так и при монологе); это явление каждый, конечно,наблюдал на себе: тонус речи, «температура» речи различна в зависимости от того,насколько говорящий «подогревается» или «охлаждается» мимикой слушающего; когдатебя слушают и хорошо слушают, процесс речи облегчается.

§ 21. Не приходится особенно настаивать на том значении, которое имеет принепосредственном общении слуховое восприятие собеседника; общеизвестна огромнаясообщающая роль, которую играют отношения силового, интонационного и тембровогопорядка при восприятии чужой речи; лишь в ничтожной степени они могут быть учтеныпри посредственной передаче в письме. Здесь речь идет не о тех силовых, интонационныхи тембровых отношениях, которые присущи говорению на данном языке вообще, входятв общую сумму его шаблонов (такие отношения могут воспроизводиться и при восприятииписьменной речи в силу привычной ассоциации; иногда они изображаются знаками,например, повышение тона в некоторых случаях «перед запятой», вопросительнаяинтонация и т. п.), но о таких случаях интонирования и пр., когда в речь привносятсяразличные смысловые, в частности эмоциональные оттенки, и указанные отношенияимеют специальное сообщающее значение, определяя собою понимание данной чужойречи и часто лучше и полнее обнаруживая данное душевное состояние, чем самислова с их реальными значениями.

Я приведу отрывок из «Дневника писателя» Достоевского за 1873 год (глава «Маленькиекартинки»), где имеется блестящая иллюстрация к только что сказанному. Достоевскийрассуждает о языке пьяных и говорит, что язык этот «просто запросто названиеодного нелексиконного существительного».

«Однажды в воскресенье, — продолжает он, — уже к ночи, мне пришлось пройтишагов с пятнадцать рядом с толпой шестерых пьяных мастеровых, и я вдруг убедился,что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения однимлишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного.Вот один парень резко и энергически произносит это существительное, чтобы выразитьо чем-то, о чем раньше у них общая речь зашла, свое самое презрительное отрицание.Другой в ответ ему повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другомтоне и смысле, — именно, в смысле полного сомнения в правильности отрицанияпервого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резкои азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, нов смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодованиина третьего, на обидчика и останавливает в таком смысле: "Что, дескать, чтоже ты так, парень, влетел? Мы рассуждали спокойно, а откуда ты взялся — лезешьФильку ругать!" И вот, всю эту мысль он проговорил тем же самым словом, однимзаповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета, развечто только поднял руки и взял третьего парня за плечо. Но вот вдруг четвертыйпаренек, самый молодой из всей партии, доселе молчавший, должно быть, вдруготыскав разрешение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, ввосторге приподнимая руку, кричит... Эврика, вы думаете? Нашел, нашел? Нет,совсем не эврика и не нашел; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное,одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоенияи, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшемупарню это не "показалось" и он мигом осаживает молокососный восторг паренька,обращаясь к нему и повторяя угрюмым и назидательным басом... да все то же самоезапрещенное при дамах существительное, что, впрочем, ясно и точно обозначало:"Чего орешь, глотку дерешь!" И так, не проговоря ни единого другого слова, ониповторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз кряду, один задругим, и поняли друг друга вполне. Это факт, которому я был свидетелем» [35].

§ 22. В связи с вышеуказанным о значении тона и тембра, мне хотелось бы сделатьследующее замечание: тон и тембр речи говорящего, еще в начале ее, заставляютнас занять определенное положение, определенным образом настроиться по отношениюк говорящему и его высказыванию; мы воспринимаем его высказывание в плоскостиэтой «настройки». Иногда первые же слова своим тоном заставляют нас как-то поособенному насторожиться, враждебно или сочувственно или в каком-нибудь иномнаправлении, т. е. обусловливают апперцепционность восприятия, создают в насточку зрения, с которой мы рассматриваем дальнейшее; иногда первые же словасвоим тоном возбуждают в нас решительное отталкивание («я и слушать вас дальшене хочу»), иногда, наоборот, подкупают. Нужно сказать, что и зрительное восприятиесобеседника имеет отчасти такое же значение.

Непосредственное восприятие собеседника (его тона, мимики и пр.) иногда сразуже дает момент узнавания, чувство знакомости с собеседником, и точно так жеопределяет легкость дальнейшего восприятия.

Роль мимики и пантомимы, с одной стороны, и тона, тембра с другой тем болееважны в условиях непосредственного общения, что они теснейшим образом связаныдруг с другом, взаимно определяются и имеют общий «исток» в виде определенноготелесного уклада, соответствующего данному интеллектуально-эмоциональному состоянию.Это обстоятельство особенно подчеркнуто с иллюстрацией разнообразными конкретнымипримерами в книге Озаровского. Он указывает, что именно тон, тембр... рождаютсяв мимике; в общем он несомненно прав, а за подробностями отсылаю к его книге[36].

§ 23. Является вопрос, в каком случае отмеченные мимико-жестикуляционные итембровые, интонационные и силовые моменты играют большую роль — при диалогеили при монологе? Мне представляется, что, несомненно, при диалоге. В самомделе, при диалоге они, по самому существу этой формы общения, в высшей степениобоюдны, кроме того, при диалоге они в неизмеримо большей степени разнообразны.Монолог никогда не может быть дополнением к мимико-жестикуляционным сообщениям,а диалог действительно бывает таким дополнением, и замечание Тарда по этомуповоду верно.

§ 24. Мы отметили в кратких чертах, какое значение имеют при непосредственномречевом общении зрительное и слуховое восприятие высказывающегося; значениеэто вообще сводится к тому, что при непосредственном общении в зависимости отналичности зрительного восприятия роль речевого раздражения более или менеезначительно умаляется, так как восприятие и понимание речи слагается в результатевоздействия как речевых раздражений вообще, так и зрительных. В связи с этими в самом процессе говорения само «речевое» не является предметом какого-нибудьисключительного внимания, так как есть бессознательный или сознательный расчетна действенность мимики и жеста.

В зависимости от наличия восприятия интонации, тембра и пр. умаляется значениеслов как таковых, речи как таковой, или, вернее, тех ее сторон, которые не покрываютсяэтими моментами, и это также сказывается на процессе высказывания в том же направлении,как и в случае с мимикой. То, что было сказано об определяемости апперцепционногомомента восприятия и понимания условиями непосредственного общения, влияет вэтом же направлении, так как усиление апперцепционности восприятия, т. е. стороныего, определяющейся не наличным раздражением, соответственно умаляет значениеэтого раздражения.

Все эти соображения указывают на то, что при прочих равных условиях высказываниепри непосредственном речевом общении вообще в большей степени способно протекатьв порядке простого волевого акта, чем при посредственном, в большей степениспособно протекать вне контроля сознания и внимания. Но так как зрительное ислуховое восприятие собеседника играет большую роль при диалоге, то этот нашвывод должен быть особенно подчеркнут для диалогического непосредственного речевогообщения.

Глава IVОБ ЕСТЕСТВЕННОСТИ ДИАЛОГА И ИСКУССТВЕННОСТИ МОНОЛОГА

§ 25. Наиболее вдумчивые лингвисты, особенно те из них, которые имели делос живыми диалектами, часто сознавали необходимость какой-то «теории» по поводудиалога и монолога. Особенно отчетливо подчеркнул всю важность различения диалогическойи монологической формы для изучения явлений языка проф. Л.В. Щерба в своем исследовании«Восточно-лужицкое наречие». Я позволю себе процитировать некоторые его замечания:«Припоминая время, проведенное мною среди этих полукрестьян, полуфабричных,я с удивлением констатирую тот факт, что я никогда не слышал монологов, а толькоотрывочные диалоги. Бывали случаи, что при мне люди ездили в Лейпциг на выставку,по делам в окрестные города и т. п., но никто никогда не рассказывал о своихвпечатлениях; дело ограничивалось обыкновенно более или менее оживленным диалогом.И это не от некультурности, а скорей, может быть, наоборот, от чрезмерной «культурности»,вечной погони за новыми поверхностными впечатлениями и некоей торопливости,отличающей фабричных от настоящих крестьян». И дальше: «Все эти наблюдения лишнийраз показывают, что монолог является в значительной степени искусственной языковойформой, и что подлинное свое бытие язык обнаруживает лишь в диалоге» [37].

В этой цитате проф. Щерба выступает определенным «диалогистом»; очень любопытноего указание на связь между характером быта и экономическим строем общества,с одной стороны, и распространением диалогической формы за счет монологической,с другой, но особенно значительно здесь констатирование такой лингвистическойгруппы, которая не знает монолога, и утверждение диалога как естественной формыречи в противоположность искусственности монолога.

Первое обстоятельство определяет важность изучения диалогической формы каквсеобщей: нет речевых взаимодействий вообще там, где нет диалога, но есть такиевзаимодействующие группы, которые знают только диалогическую форму, не знаямонологической.

Что касается второго замечания Л.В. Щербы, то мне хотелось бы остановитьсяна нем подробнее, как потому, что здесь отмечено, на мой взгляд, очень важноеи существенное обстоятельство, так и потому, с другой стороны, что слова искусственноеи естественное не таковы, чтобы ими можно было пользоваться без более или менееподробных пояснений, а этого последнего у Л.В. Щербы нет, по той причине, чтоо диалоге и монологе он говорит лишь попутно, отчасти в «Примечании».

§ 26. В сущности, всякое взаимодействие людей есть именно взаимодействие;оно по существу стремится избежать односторонности, хочет быть двусторонним,диалогичным и бежит монолога.

Всякое одностороннее воздействие, поскольку оно является чем-то подлежащимчеловеческому восприятию; вызывает в нем ряд более или менее сильных реакций,которые стремятся обнаружиться. Так же дело обстоит и с речевым монологическимвоздействием, причем в этом случае возникающие в порядке восприятия реакции(наше отношение, оценка и пр.) стремятся обнаружиться, естественно, в речи.Здесь играют роль три момента: во-первых, общее свойство нашего организма такили иначе реагировать на всякое воздействие; во-вторых, тесная связь между нашимипредставлениями, суждениями, эмоциями и т. п. (в частности, возникающими и вреакционном порядке) и речевым обнаружением; и, наконец, в-третьих, и в особенности,способность речевой акций вызывать речевую же реакцию, причем это обстоятельствочасто имеет почти рефлекторный характер.

Подобно тому, как вопрос почти непроизвольно, естественно, в силу постояннойассоциации между мыслями и выговариванием, рождает ответ (почему нельзя задаватьвопросов и просто обращаться к людям, у которых пища во рту: именно в силу естественнойрождаемости вопросом ответа, репликой — реплики они непременно начнут отвечатьдо того, как проглотят пищу, поперхнутся или подавятся), подобно этому и всякоеречевое раздражение, как бы непрерывно длительно оно ни было, возбуждая каксвою реакцию мысли и чувства, необходимо толкает организм на речевое реагирование.

То, что я говорю, не есть выдумка, а факт, удостоверяемый наблюдениями. Мнеособенно приходилось убеждаться в правильности выше сказанного в последнее времяв обществе нескольких знакомых (всего четырех человек), собиравшихся иногдадля беседы на научные темы, для заслушивания небольших докладов.

Люди были воспитанные, собирались именно для того, чтобы заслушать доклад,однако это заслушивание, особенно когда оно действительно бывало внимательно,постоянно превращалось в сплошное прерывание докладчика; его монолог постояннопрерывался репликами, переходившими в общий разговор, особенно если докладчикне протестовал; прения после доклада превращались во взаимное прерывание; хотясобеседники и старались говорить по очереди, но «очередь» как искусственноепостроение ничего не могла поделать с естественным стремлением к диалогу. Дажеесли кто молчал, то по лицу бывало видно, как хочет говорить; иногда начинает,— уже губы двигаются, — но подавляет естественное стремление усилием и молчит;иногда молчащие переглядываются и мимируют, слушая другого; иногда что-то «промыкивают»про себя: до такой степени звук «лезет изо рта».

§ 27. Недаром говорят, что нужно уметь слушать другого, нужно научиться слушать,— прерывать другого не нужно уметь, потому что это естественно. Зато прерыватьдругого — невежливо, т. е. здесь, как и в других случаях, необходимые, но невстречающие поддержки в естественных склонностях человеческого организма социальныеформы поддерживаются, мотивируются категорией «приличного» и «неприличного»,«вежливого» и «невежливого».

Для того чтобы люди слушали монолог, необходимы обыкновенно определенные привходящиеусловия, например организация собрания с очередью, с предоставлением «слова»,с председателем, да и то здесь всегда налицо «голоса с мест».

Если обратить внимание на то, как осуществляется речевое взаимодействие насобрании, то легко заметить, что и здесь обнаруживается стремление к диалогу,к реплицированию; это реплицирование выражается во внутренней речи, которойсопровождается слушание доклада; оно часто закрепляется в различных заметкахна бумаге, и последующие прения являются лишь систематизированным, а иногдаи обрывочным, обнаружением внутреннего реплицирования, сопровождавшего восприятиемонолога. Таким образом, здесь происходит как бы смещение обычных условий диалога,вызванное особыми, искусственными обстоятельствами (в частности, количествомучаствующих в данном взаимодействии людей). Часто на собрании параллельно смонологическим высказыванием докладчика идет оживленный диалог «слушающих» илишепотом, или «записочками» (я не имею в виду посторонних разговоров); звонокпредседателя в данном случае есть знак искусственного монолога.

Слушание монолога часто регулируется (кроме отмеченных моментов организованностисобрания и пр.) количеством собравшихся людей, которое, если оно велико, ведет,в силу естественного для каждого стремления к прерыванию, к окончательному «галдежу»,который тоже естественным образом постепенно парализует либо прерывание, либосамое собрание, если ему не будет придан организованный характер; общеизвестно,что, например, сборища молодежи постоянно кончаются «галдежом», и наконец требованиемвыбрать председателя и вести собрание.

§ 28. Случаи «беседы-собрания» свойственны обществу на определенном уровнекультуры; в другой обстановке слушание монолога определяется другими обстоятельствами,имеющими значение, впрочем, и для всякого культурного уровня: обычаем, церемонией,ритуалом. Слушают того, кто имеет власть или пользуется особым авторитетом,вообще в обстановке внушающего воздействия, подразумевающего известную пассивностьвосприятия или преимущественно сочувственное реагирование, когда прорываютсяглавным образом «поддакивающие» реплики. Особенно нужно подчеркнуть связь монологизированияс авторитетностью, ритуалом, церемонией и пр., так как здесь определяется возможность,в общей плоскости внушающего воздействия, влияния монологической устной речина речь вообще, в частности и на диалогические речевые проявления, что немаловажно,между прочим, и для генетического изучения языка (само собой разумеется, чтовнушающее воздействие может происходить и в плоскости диалога). Иногда монологизированиеосуществляется благодаря особой интересности, захватываемости своего содержанияи вызывает реакцию удивления, когда все сидят и слушают «раскрыв рты» и действительномолчат.

Любопытно, что даже восприятие письменного монолога (книга, статья) вызываетпрерывание и реплицирование, иногда мысленное, иногда вслух, а иногда и письменное— в виде отчеркиваний, заметок на полях, вкладных листков и пр.

§ 29. Затронутый здесь вопрос о естественности диалога, об искусственностимонолога, о прерывании монолога и обусловленности его обнаружения различнымипривходящими факторами очень сложен и важен и требует, конечно, более подробногоосвещения, чем то, которое здесь дано в связи с цитированными мыслямиЛ.В. Щербы. Во всяком случае мне хотелось бы отметить, что применение слов «естественное»и «искусственное» в отношении монолога и диалога имеет несомненно условный характер;и монолог, и диалог в конце концов являются одинаково естественными проявлениямитого или иного социального строя, как естественны в этом отношении и те причины,которые вызывают самое существование монолога, и те привходящие факторы, которыеобусловливают возможность его обнаружения. Естественность диалога можно утверждатьглавным образом в том смысле, что он соответствует как смена акций и реакцийтаким социальным фактам взаимодействий, в которых социальное ближе всего подходитк биологическому (психофизиологическому). Диалог, являясь несомненным явлениемкультуры, в то же время в большей мере явление природы, чем монолог.

Глава VЗАМЕЧАНИЯ О ДИАЛОГЕ СРАВНИТЕЛЬНО С УСТНЫМ И ПИСЬМЕННЫМ МОНОЛОГОМ

§ 30. Для диалога характерно реплицирование: говорение данного собеседникачередуется с говорением другого (или других), это чередование происходит либов порядке смены (один «кончил», другой «начинает» и т. д.), либо в порядке прерывания,что очень обычно, особенно при эмоциональном диалоге. Но в некотором отношенииможно говорить, что именно взаимное прерывание характерно для диалога вообще.

Прежде всего это можно утверждать в том смысле, что прерывание потенциальновсегда присутствует при диалоге; как возможность, но возможность вполне реальная,известная из опыта, она в высшей степени определяет весь процесс говорения.Ожидание этого «перебоя», высказывание с расчетом на тут же находящегося, готовящегосяк реплике собеседника, известная боязнь, что не доскажешь то, что хочешь сказать,характерно определяют наше говорение при диалоге. В связи с этим, при прочихравных условиях, темп речи при диалоге более быстр, чем при монологе.

Кроме того, можно говорить о моменте прерываемости при диалоге в том смысле,что каждое данное говорение вообще не есть нечто конченное с точки зрения говорящего:оно предполагает продолжение, следующее за встречной репликой; в этом отношениикаждая смена моей реплики репликой собеседника есть перерыв до следующего моеговступления в диалог. Кроме того, хотя каждая реплика и есть нечто своеобразное,обусловленное репликой собеседника, но вместе с тем она есть элемент общегомоего высказывания в обстановке данного диалога, которому соответствует и некотораяобщая направленность мыслей и чувств, высказываемых мною; в этом смысле сменареплик есть также перерыв; модифицируя сказанное в начале этого параграфа, можноутверждать, что вообще при диалоге смена реплик происходит так, что один «ещене кончил», а другой «продолжает».

Только что отмеченное обстоятельство также обусловливает сравнительную быстротутемпа речи. Но быстрота темпа речи не является моментом, благоприятствующимпротеканию речевой деятельности в порядке сложного волевого действия, т. е.с обдумыванием, борьбой мотивов, выбором и пр.; наоборот, быстрота темпа речискорее предполагает протекание ее в порядке простого волевого действия и притомс привычными элементами. Это последнее констатируется для диалога простым наблюдением;действительно, в отличие от монолога (и особенно письменного), диалогическоеобщение подразумевает высказывание «сразу» и даже «лишь бы», «как попало»; тольков некоторых особых случаях, которые и сознаются нами как особые, мы констатируемпри диалоге обдумывание, выбор и т. д.

Медленность темпа речи собеседника при разговоре, объясняющаяся или его индивидуальнымиособенностями, или целевыми моментами, вообще действует раздражающе, ощущаетсякак нечто мешающее, неприемлемое; может быть, не такое значительное абсолютно,это замедление воспринимается преувеличенно именно в связи с моментом реплицирования.

§ 31. Реплики при диалоге обычно следуют одна за другой, как было отмеченовыше, не только в порядке чередования, но и в порядке прерывания. Во всякомслучае какова бы ни была подготовка к высказыванию, она обыкновенно происходитодновременно с восприятием чужой речи; интервал между двумя моими последовательнымирепликами должен быть использован мною и для восприятия и понимания речи собеседника,и для подготовки (тематической и речевой) моего ответа ему. Совпадения этихдвух моментов нет при осуществлении речи в порядке монолога. Это обстоятельствочрезвычайно существенно, потому что, при известной узости нашего сознания, двойственность«задач», встающих перед нами в промежутке между двумя репликами, приводит кболее ослабленному переживанию каждого из двух моментов (восприятия и пониманиячужой речи и подготовки моего ответа); но так как, с одной стороны, восприятиеречи собеседника должно объективно предшествовать подготовке ответа, а с другойстороны, наше внимание естественным образом скорее склонно сосредоточиватьсяна содержании, на тематизме ответа, чем на его речевой форме, то для подготовкисамого высказывания, для выбора речевых фактов, для обдумывания их времени обычноне остается; речевое высказывание протекает как простой волевой акт или какидеомоторное действие; мы приходим, следовательно, к тому же выводу, что и впредыдущем параграфе.

§ 32. Навстречу этой тенденции диалогической речи протекать в порядке простоговолевого действия идет следующее явление, коренящееся в самом существе диалога.Я говорю о количестве употребляемых слов, т. е. о большей или меньшей объективнойсложности речи. Общеизвестно, что ответ на вопрос требует значительно меньшегоколичества слов, чем это следовало бы для полного обнаружения данного мыслимогоцелого: «Ты пойдешь гулять?» — «Да (я пойду гулять)», «Может быть (пойду (гулять))»и т. д. Диалог, конечно, не есть обмен вопросами и ответами, но в известноймере при всяком диалоге налицо эта возможность недосказывания, неполного высказывания,ненужность мобилизации всех тех слов, которые должны были бы быть мобилизованыдля обнаружения такого же мыслимого комплекса в условиях монологической речиили в начальном члене диалога.

§ 33. В противоположность композиционной простоте диалога, монолог представляетсобой определенную композиционную сложность; самый момент некоторого сложногорасположения речевого материала играет громадную роль и вводит речевые фактыв светлое поле сознания, внимание гораздо легче на них сосредоточивается. Монологне только подразумевает адекватность выражающих средств данному психическомусостоянию, но выдвигает как нечто самостоятельное именно расположение, компонированиеречевых единиц. Появляется оценка по поводу чисто речевых отношений: «связно»,«складно», «нескладно», «повторяется одно и то же слово на близком расстоянии»,«слишком много который», «порядок слов нехорош» и т. д. Здесь речевые отношениястановятся определителями, источниками появляющихся в сознании по поводу нихсамих переживаний. Несколько туманное, но очень реальное понятие «закругленностифразы», независимо от смысла, влияет на словоупотребление и, например, заставляетприбавлять слова там, где их, может быть, не нужно было прибавлять. На этойже почве возникают всевозможные явления синтаксического параллелизма и симметрии,так как сложность естественно вызывает какую-то организацию, построение.

§ 34. Письменная монологическая речь еще в большей мере должна быть противопоставленадиалогической. Те моменты мимики, жеста, интонации, вообще непосредственноевосприятие собеседника и связанные с этим особенности в понимании речи, которыехарактерны для диалогической и отчасти монологической устной речи, здесь отпадают.Понимание производится за счет слов и их сочетаний. Если диалог, как было отмеченовыше, по самому существу не способствует протеканию речевого процесса в порядкесложной деятельности, то, наоборот, при прочих равных условиях, письменная монологическаяформа этой сложности особенно способствует и не только по тем причинам, которыесвойственны ей как монологической, но именно в связи с «письмом», с посредственнымобщением.

Письменная речь является речью, закрепляемой в порядке ее осуществления; врезультате остается, таким образом, нечто пребывающее, некоторое произведение.Закрепляемость письменной речи влечет более внимательное отношение к речевымфактам с точки зрения их адекватности данным нашим психическим состояниям: поговорка«что написано пером, того не вырубишь топором» имеет большие психологическиеоснования и непосредственные следствия для обращения с речевыми фактами приписьменной речи. В связи с отсутствием восприятия собеседника и только что отмеченныммоментом закрепления, письменная речь вовсе не предполагает умаления значениясобственно речевых фактов; наоборот, известный отбор выразительных средств,известное обсуждение всегда налицо, и речевая деятельность определяется каксложная.

Естественный уклон к просматриванию того, что написал, и к поправкам сказываетсядаже в таких простых случаях, как записка или резолюция на просьбе; на этомже основано и пользование черновиком; путь от «начерно» к «набело» и есть путьсложной деятельности; но даже при отсутствии фактического черновика момент обдумыванияв письменной речи очень силен; мы очень часто сперва скажем «про себя», а потомпишем: здесь налицо «мысленный» черновик.

Глава VIАППЕРЦЕПЦИОННЫЙ МОМЕНТ В ВОСПРИЯТИИ РЕЧИ

§ 35. Известно французское выражение «esprit mal tourne», которое применяетсяк человеку, понимающему все, что ни услышит, в дурном, «неприличном» смысле.Можно сказать, что мы вообще понимаем или не понимаем то, что нам говорят, аесли понимаем, то в том или другом определенном смысле, лишь в зависимости оттого, что у нас «esprit tourne» — "ум направлен»в том или ином отношении. Переводяэто замечание на научный язык, мы можем сказать, что наше восприятие и пониманиечужой речи (как и всякое восприятие) апперцепционно: оно определяется не только(а часто и не столько) внешним речевым раздражением, но и всем прежде бывшимнашим внутренним и внешним опытом и, в конечном счете, содержанием психики воспринимающегов момент восприятия; это содержание психики составляет «апперципирующую массу»данногоиндивида, которой он и ассимилирует внешнее раздражение.

§ 36. Апперципирующая масса, определяющая наше восприятие, включает в себяэлементы постоянные и устойчивые, которыми мы обязаны постоянным и повторяющимсявлияниям свойственной нам среды (или сред), и элементы преходящие, возникающиев условиях момента. Основными являются несомненно первые, вторые же возникаютна фоне первых, модифицируя и осложняя их. Составной частью первых являютсяпрежде всего, конечно, речевые элементы, т. е., попросту, знание данного языка,владение его разнообразными шаблонами. Далее я высказываю несколько соображенийпо поводу значения внеречевых элементов апперципирующей массы при восприятииречи.

§ 37. Всем известна игра, заключающаяся в том, что пишутся слова в неполномсоставе, пропущенные буквы заменяются черточками и вместо этих черточек предлагаетсяпоставить буквы так, чтобы было реконструировано все слово. Часто возможна подстановкаразных букв, причем угадывающий ставит ту или иную букву, конечно, не случайно,но обнаруживая при этом содержание своей апперцепционной массы. В слове ду-аможно подставить и р, и ш, и м, и г, и в каждомотдельном случае та или иная подстановка будет определяться апперцепционныммоментом, постоянным или преходящим. Принципиально правильно известное наблюдение,что слово под-о-ный моряк прочтет подводный, врач — подкожный,и другие профессионалы: подзорный, подробный, поддонный, подложный ит. д.

Разнообразные сокращения являются также показательным материалом для иллюстрацииапперцепционности восприятия речи. Когда мы читаем сокращенное обозначение имении отчества (А. М. Иванов), расшифровывая это сокращение, то читаем «АнатолийМатвеевич» или «Александр Михайлович» в зависимости от содержания нашей апперципирующеймассы. Именно эта возможность разной дешифровки сокращений в широкой мере использоваласьи в наши дни, и раньше в комических целях. В одном водевиле Лябиша некая четауезжает на дачу в местность «Chevreuse» и делает прощальные визиты; жена надписываетна визитных карточках «P. P. C.» («pour prendre conge»), а муж, неискушенныйв тонкостях светских обычаев, читает «P. P. C.» как «partant pour Chevreuse»и защищает свое чтение, пока жена не убеждает его тем, что, уезжая в Версаль,пришлось бы писать «P. P. V.»; впрочем, муж окончательно убеждается лишь потому,что в последнем случае можно читать «V» не только как «Versailles», но и как«Ville-d'Avrai» или «Venise». Эта же расшифровка сокращений лежит и в основеигры «секретер», когда переписываются друг с другом начальными буквами слов;здесь понимание осуществляется при некотором тождестве апперципирующих масспереписывающихся, позволяющем осуществить правильную догадку, или же при шаблонноститемы самого высказывания. На этом последнем основаны сокращения типа газетныхобъявлений: сама шаблонность темы высказывания есть случай проявления воздействияапперципирующей массы.

Все эти случаи с сокращениями и пропусками букв имеют значение больше, чемпросто курьезные примеры, так как при обычном восприятии слов в речи мы такжевоспринимаем не все элементы слова, а лишь некоторые, восполняя остальное догадкой,основанной на ассимиляции апперципирующей массой, непосредственно определеннойпредшествующим восприятию данного слова речевым рядом.

§ 38. Приведу ряд примеров, иллюстрирующих то положение, что зачастую мы воспринимаеми понимаем чужую речь неправильно в зависимости от тех мыслей, чувств, желанийи пр., которые почему-либо преобладают в данный момент в нашей психике (явноили скрытно для сознания).

Случай 1. Я служил в Петрограде; однажды заболев, я остался в Петергофе уродных, куда мне привозили с места службы «паек», обыкновенно в приготовленномвиде. Однажды среди привезенного оказался небольшой пакет, мягкий на ощупь.Я сразу же подумал, что это масло, которого давно не «выдавали», и спросил упривезшего, что это такое; мне ответили: «Форшмак», но я определенно не услышалответа, и лишь развернув пакет и увидев, что это был форшмак, как бы вспомнил,что мне действительно ответили этим словом.

Здесь сразу возникшая мысль о масле определила невосприятие или — вернее —неосознание данного речевого раздражения.

Случай 2. Мой сожитель пришел со службы очень голодный, поджарил картошкии понес к себе; я тоже захотел есть и спрашиваю, можно ли еще поджарить картошку(т. е. топится ли плитка), он отвечает: «Нет», «догадавшись» по началу фразы«можно ли», что я прошу у него картошки; плитка же еще топилась.

Здесь определяющим неправильное восприятие моментом явилось чувство голода.

Случай 3. На Исаакиевской площади проходила воинская часть, раздалась команда«на место!»; один из стоявших на тротуаре подростков удивленно переспросил другого:«Маэстро?». Это неправильное восприятие объясняется, с одной стороны, малойзнакомостью для подростка команды «на место!», с другой же — активностью слова«маэстро», которое он, очевидно, почерпнул из обихода кинематографа, где этимсловом пользуются куплетисты, обращаясь к руководителю оркестра или просто киграющей на рояле барышне, переходя от разговорной части своего номера к пению.

Случай 4. Я бегал по книжным магазинам в поисках книг по истории Сербии; наконец,на одном прилавке я нашел книгу, на обложке которой прочел «История Сербии»;я взял книгу и направился к приказчику, но уже по дороге увидел, что это была«История Сибири».

Случай 5. В последнее время мне пришлось заниматься изучением карты Балканскогополуострова в поисках следов албанского населения в тех местах, где теперь албанцевнет; в памяти я все время держал группу албанских слов, особенно часто встречающихсяв местных названиях Албании, и по направлению к этим словам делал многочисленныеочитки, например, вместо «Бодрово» читал «Кодрово» (от алб. «кодре» — холм)и т. п.

Случай 6. «Ревность его (Левина — Л.Я.)... уже далеко ушла. Теперь,слушая ее слова, он их понимал уже по-своему... Смысл слов Кити теперь уже переводилсяЛевиным так...» («Анна Каренина») [38].

Случай 7. «Кончается, — сказал доктор. И лицо доктора было так серьёзно, когдаон говорил это, что Левин понял "кончается" в смысле — умирает» [39].

В этом случае понимание слова «кончается» определяется не только выражениемлица доктора [40], но и сильным страхом Левинаперед возможным плохим «концом».

Случай 8. Когда я однажды читал приводимые примеры вместе с еще другими моемудругу X., причем предыдущий пример был в числе последних, X. воспринял его начальноеслово «кончается»в смысле «кончается перечисление примеров», хотя интонациямоего голоса не давала на это права; такое понимание слова «кончается» объясняетсятем, что X. только и ждал, чтобы примеры «кончились», потому что ему надоелоих слушать.

§ 39. Если мы думаем о «другом», то мы не только плохо воспринимаем и понимаемто, что нам говорят, но часто совсем не воспринимаем («не слышим»). Наличияречевого раздражения, таким образом, недостаточно для того, что мы называемвосприятием и пониманием речи. Мы должны думать о «том же», о чем нам говорят:мы должны по крайней мере занять некоторое нейтральное положение но отношениюк воспринимаемому высказыванию.

Зерно внешнего речевого раздражения должно упасть на подготовленную почву,лишь тогда оно прорастает. Широко распространенные в нашей речи слова и выражениятипа «обращений», с которых начинается разговор («виноват, скажите пожалуйста...»,«Иван Петрович...» и т. п.) играют в этом отношении роль предупредительногосигнала о начинающемся высказывании, подготавливают «почву». Известно, как труднобывает понять собеседника, когда его высказывание выходит по своему содержаниюза пределы того, о чем только что говорили, или оратора, когда он начинает говоритьне по «вопросу»: его в таких случаях перебивают возгласами: «В чем дело?», «Непонимаю, о чем он» и т. д.; собеседник должен в таких случаях подать дополнительныйсигнал вроде: «Я, собственно, хочу о другом».

Заглавия статей, являющихся своего рода сигналами, настраивающими на определенныйлад наше восприятие дальнейшего, в случае своей неудачности затрудняют это восприятие.Мне пришлось наблюдать очень курьезные случаи неожиданного восприятия рассказа(в одном ученическом журнале), озаглавленного автором «в шутку» «Хорь и Калиныч»,в то время как он не имел ничего общего с тургеневским рассказом. Любопытныеслучаи с пониманием чужой речи можно наблюдать на концертах, идущих не по программеи без предупреждения об этом: здесь иногда слушатель лишь через известный промежутоквремени догадывается, что это «не то», а до этого он воспринимал слышимое всвязи с неправильно поданным сигналом программы.

Полное непонимание и невосприятие речи мы имеем иногда при чтении, когда,отвлеченные какой-нибудь посторонней мыслью, продолжаем «читать», т. е. пробегатьстроки глазами, но без всякого толку. Ниже я привожу два примера из «Анны Карениной»Толстого,иллюстрирующие связь между восприятием и пониманием речи и подготовленностьюсознания.

1. «Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта переменавыражения на лице Кити... Степан Аркадиевич дорогой сочинял меню обеда. — Тыведь любишь тюрбо? — сказал он Левину подъезжая. — Что? — переспросил Левин.— Тюрбо? Да, я ужасно люблю тюрбо» (разрядка Толстого) [41].

В нашем примере Левин всем ходом своих предшествующих мыслей не был подготовленк вопросу о «тюрбо», поэтому он сделал два переспроса («что» и «тюрбо»), а затеми ответил, но ответ его носил явно механический характер, что и подчеркнутоТолстым в гиперболическом слове «ужасно».

2. «Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа, — сказалаона (Бетси)... ... — О да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимаяни одного слова из того, что ей говорила Бетси» [42].

Утвердительный «ответ»основан здесь на смутном ощущении интонационного построенияфразы Бетси, которое механически вызвало слово «согласия»у Анны без всякогоосознания «содержания»самой фразы.

§ 40. Мы тем легче понимаем и воспринимаем чужую речь в разговоре, чем болееобща наша апперципирующая масса с апперципирующей массой нашего собеседника.В связи с этим речь собеседника может быть не полна, изобиловать намеками; иобратно, чем более различны апперципирующие массы собеседников, тем пониманиеболее затрудняется. Приведу примеры.

Случай 1. «Она (Кити) сморщила лоб, стараясь понять. Но только что он началобъяснять, она уже поняла... Она вполне угадала и выразила его дурно выраженнуюмысль. Левин радостно улыбнулся: так ему поразителен был этот переход от запутанногомногословного спора с Песцовым и братом к этому лаконическому и ясному, безслов почти, сообщению самых сложных мыслей» [43].

Случай 2. «Он (Левин) понял ее (Кити) с намека» [44].

Случай 3. Ярким примером подобного рода является объяснение Кити и Левинапосредством начальных букв слов [45]; непривожу выдержки ввиду общеизвестности этого места; оно важно потому, что здесьпри одинаковой направленности сознания роль речевых раздражений сводится доминимума (начальные буквы), а между тем понимание происходит безошибочно; кромеэтого, важно то, что этот случай взят Толстым из собственных воспоминаний.

Случай 4. «Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не давая себетруда облекать ее в точные слова: он знал, что жена в такие любовные минуты,как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его» [46].

Случай 5. «Профессор с досадой и как будто умственной болью от перерыва оглянулсяна странного вопрошателя (Левина), похожего более на бурлака, чем на философа,и перевел глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая, что же тут говорить?Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил,как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтобы и отвечатьпрофессору, и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которойбыл сделан вопрос, улыбнулся и сказал...» [47].

Здесь непонимание со стороны профессора обусловлено было несоответствием Левинаего представлению о «философах», странностью и неожиданностью вмешательстваЛевина в разговор и чрезвычайной односторонностью и узостью умственного складасамого профессора. Подобное же явление находим и в следующем примере.

Случай 6. «Левин продолжал разговор с помещиком, стараясь доказать ему, чтовсе затруднение происходит от того, что мы не хотим знать свойств и привычекнашего рабочего: но помещик был, как и все люди, самобытно и уединенно думающие,туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к своей» [48].

§ 41. Понимание речи требует знания, «в чем дело»; звание, «в чем дело», даетширокий простор для осуществления понимания как догадки и понимаемой речи какнамека. Нижеследующие примеры имеют целью несколько осветить это обстоятельство.

Случай 1. «Со свойственной ему (Степану Аркадьевичу) быстротой соображенияон понимал значение всякой шпильки (в газетной статье)» [49].Понимание «всякой шпильки» обусловливается здесь, конечно, не только «быстротойсоображения», но и тем, что Степан Аркадьевич был «в курсе»того, о чем шла речьв статье, на основании прежнего чтения, разговоров и т. п. Он понимал именнопотому, что знал, «в чем дело».

Случай 2. «Разорвав телеграмму, он (Степан Аркадьевич) прочел ее, догадкойпоправляя перевранные, как всегда, слова» [50].

Случай 3. «Так ты зачем приехал в Москву?.. — Ты догадываешься? — отвечалЛевин... — Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом... — Ну, что же тыскажешь мне?.. Как ты смотришь на это... — Я?.. ничего так не желал бы, какэтого, ничего» [51].

Хотя слово «это»имеет здесь несколько эвфемистический оттенок, но взаимноепонимание осуществляется, несмотря на неопределенный лексически тон разговора(«это»), благодаря тому, что известно, «в чем дело», благодаря прежним впечатлениям,разговорам и пр., дающим простор для правильной в данном случае догадки. «Это»вразговоре Левина и Облонского напоминает французское «la chose», которое можетзаменять любое слово и все-таки не затрудняет понимание, когда известно, «вчем дело». Ср. j'ai vu le chose et il m'a dit...

Случай 4. Из своих очень ранних детских впечатлений я помню разговор с сверстникомпо поводу смерти киевского городского головы Сольского; это было «событие»вгороде, говорили о нем взрослые, говорили и мы; среди какой-то игры я, совершеннони к селу ни к городу, спросил: «А почему он умер?» Несмотря на объективнуюнеясность этого вопроса, он вызвал немедленный и соответственный ответ со сторонытоварища, так как его голова была занята Сольским в такой же, очевидно, мере,как и моя.

Случай 5. «Никто не расслышал того, что он (Николай Левин) сказал, одна Китипоняла. Она понимала, потому что, не переставая, следила мыслью за тем, чтоему нужно было» [52].

§ 42. Понимание догадкой и, соответственно этому, высказывание намеком, приусловии знания, «в чем дело», известная общность апперципирующих масс у собеседниковиграет огромную роль при речевом обмене, и совершенно прав Е.Д. Поливанов, когдаговорит по этому поводу так: «В сущности все, что мы говорим, нуждается в слушателе,понимающем, «в чем дело». Если бы все, что мы желаем высказать, заключалосьбы в формальных значениях употребленных нами слов, нам нужно было бы употреблятьдля высказывания каждой отдельной мысли гораздо более слов, чем это делаетсяв действительности. Мы говорим только необходимыми намеками» [53].

Раскрывая смысл выражения «говорение намеками»в приведенной цитате, мы можемсказать, что здесь речь идет о своеобразии синтаксического строя в зависимостиот определенных условий речевого обмена, в частности об его объективной простотепо сравнению с более дискурсивным говорением (при отсутствии отмеченного тождестваапперципирующих масс). Однако необходимо подчеркнуть, что эта простота синтаксическогостроя может быть в данном случае двоякого происхождения, хотя и обуславливаетсяодним и тем же фактором. Действительно, при тождестве апперципирующих масс иуверенности, что собеседник сразу поймет то, что ему говорят, может обнаружитьсяпросто невнимательное отношение к речи, и «говорение намеками»будет «говорением,как попало»: высказывание, протекая вне контроля сознания, подвергается в этомслучае влиянию различных психофизиологических факторов независимо от говорящего.Тип «упрощенного»синтаксиса этого рода будет своеобразен по отношению к другомувозможному случаю, когда налицо сознательный расчет на легко понимающего собеседника;в этом последнем случае говорение может протекать в обстановке особой напряженности,сопровождаясь сознательным отбором слов при максимуме синтаксической расчлененности(которая в первом случае может сводиться к минимуму); речевые «намеки»в этомслучае будут содержать высказываемые мысли в сгущенном виде, будут наполненысодержанием; самая упрощенность речи будет строиться иначе».

«Говорение намеками», несомненно, не исчерпывается указанием на своеобразиесинтаксического строя, на употребление «значительно меньшего количества слов»,как это можно было бы думать, оставаясь в пределах приведенной из статьи Е.Д.Поливанова цитаты; оно обуславливает и другие чрезвычайно важные лингвистическиеявления. Им, например, прежде всего обуславливается возможность существованияв языке категорий определенного (der, le) и неопределенного (ein, un)употребления слов [54]; употребление любогослова (книга, стол, напильник) в данном конкретном значении без соответствующихконкретизирующих оговорок («намеком») возможно исключительно при условии «знания,в чем дело», т. е. известной общности апперципирующих масс. В этой же плоскостипротекает ряд явлений в области семантики слов и, в частности, так называемаяконкретизация значений слов. Наконец, общностью апперципирующих масс в пределахданной среды обуславливается один из основных фактов развития языка — образованиеразличных социальных диалектов с их своеобразной лексикой, словоупотреблением,синтаксисом и пр.

§ 43. В предыдущих параграфах иллюстрировалась апперцепционность восприятияи понимания чужой речи; мы касались главным образом общих условий рассматриваемогоявления. Необходимо разобраться в процессе апперципирования в условиях специальнодиалогических.

Апперципирующая масса данного собеседника при начале разговора «состоит»изсвойственной ему вообще постоянной апперципирующей массы, осложненной апперцепционнымпривхождением момента плюс восприятием собеседника и обстановки, а также некоторого'более или менее конкретного представления о теме разговора; эта начальная,исходная апперцепционная база диалога далее осложняется и изменяется в связис воспринимаемым содержанием реплик собеседника; таким образом, каждое последующееговорение осуществляется на фоне апперципирующей массы, определенной, в последнемсчете, только что воспринятой репликой. Если в результате восприятия последнейреплики налицо отсутствие сознания понимания и усвоения того, что говорят, тоследует либо переспрос, либо постепенное прекращение диалога (а имею в видуне согласие с мыслью собеседника, а именно сознание усвоения ее). Последнийслучай нас мало интересует, так как при нем исчезает самый объект нашего рассмотрения;первый случай вызывает со стороны второго собеседника несколько более проясненноев смысле выразительности высказывание, с сосредоточением внимания на самой формевыражения, дальше разговор либо продолжается, либо снова идет, через повторныепопытки этого рода, к исчерпанию. В случае же усвоения содержания реплики мыможем сказать, что каждое последующее говорение значительно облегчается привнесениемв апперципирующую массу содержания предшествующей реплики, и, следовательно,чисто речевая напряженность говорения в каждом данном случае говорения ослабляется;при общности же основной апперципирующей массы речевой состав высказывания значительноупрощается, так как каждая последующая реплика усиливает эту общность. В этомслучае нужно гораздо меньшее количество слов, гораздо меньшая отчетливость всловоупотреблении.

Общее значение апперцепционности восприятия речи как фактора, умаляющего значениесамих речевых раздражений, в диалогической речи вообще, а в только что указанныхслучаях в особенности, проявляется гораздо более ярко, чем в речи монологической,где момент подновления апперципирующей массы отсутствует, где явного для говорящегообнаружения реагирования со стороны воспринимающего речь нет и где потому чисторечевое осуществляется сознательно и бессознательно полнее и сложнее.

Глава VIIБЫТОВОЙ ШАБЛОН И ДИАЛОГ

§ 44. Всем известен разговор двух кумушек, из которых одна — глухая: «Здорово,кума. — На рынке была; — Аль ты глуха? — Купила петуха; — Прощай, кума. — Полтинудала».

Разговор этот пародирует ответы глухих «невпопад», но тем не менее в «ответах»глухой можно найти известную последовательность, «закономерность», они в известноймере «правильны», но правильны не по отношению к вопросам, а по отношению копределенному бытовому положению: встреча двух знакомых и шаблонный разговорпри встрече.

В сущности, глухая сделала одну первоначальную ошибку: она забыла, что привстрече здороваются; остальные же ее ответы были рассчитаны на шаблонную последовательностьвопросов: где была, что купила, сколько дала, и в этом отношении догадка ееочень жизненна, и «разговор» должен был бы протекать так: «Здорово, кума — здорово,кума. Где была? — на рынке была. Что покупала — купила петуха. Сколько дала— полтину дала»; первая кума и не догадалась бы, что вторая — глухая, разговорпрошел бы вполне благополучно.

Глухие далеко не всегда отвечают невпопад, часто они попадают, куда нужно,и руководящим моментом для них в ряде случаев является именно учет обстановки,ориентация на бытовой шаблон, которому соответствует и шаблон речевой. Во всякомслучае правильно или неправильно догадывается глухой в каждом отдельном случае,но самая «база» его догадки с достаточной определенностью указывает на моментсоответствия шаблонов быта и речи как на момент, действенный при речевом общении.Он является действенным, конечно, не только для глухих, но и вообще.

§ 45. Наш повседневный быт заполнен повторяющимся и шаблонным; в общей сумменаших взаимодействий с другими людьми весьма изрядная часть принадлежит шаблоннымвзаимодействиям; но наши взаимодействия, каковы бы они ни были, вообще всегдасопровождаются речевыми взаимодействиями, речевым обменом, и, соответственноэтому, шаблонные взаимодействия обрастают шаблонными речевыми взаимодействиями;между теми и другими устанавливается теснейшая ассоциативная связь. Мы оченьмало замечаем это обстоятельство, как вообще мало замечаем то, что сделалосьпривычным, но можно сказать, что эта связь обнаруживается даже во временномотношении: известным периодам дня соответствуют известные речевые факты; связьв данном случае настолько тесна, что в определенные периоды дня, которым соответствуютопределенные бытовые дела, воспринимаемая нами чужая речь воспринимается в определенномсмысле, иногда неверно, апперципируется в зависимости от учета бытовой обстановки.Приведу примеры.

Моим всегдашним вечерним делом является ставить самовар, но так как это деломеня весьма мало увлекает, то я обыкновенно сижу в своей комнате до тех пор,пока кто-нибудь не крикнет: «Пора ставить самовар»; эта фраза настолько тесносвязана в моей голове с временем около девяти часов вечера, что ею я апперципируюфразы, ничего общего по смыслу с этой фразой не имеющие; отсюда возможностьтакого диалога: Ты покупал сегодня газету? — Еще рано, через полчаса буду ставить,т. е. диалог идет совершенно в стиле «аль ты глуха», и реплика подается не всвязи с речевым раздражением в его конкретности, но по поводу него в связи сучетом (бессознательным, конечно) бытового шаблона.

Другой пример подобного же диалога: я кричу утром из своей комнаты: «А сегоднясильный мороз!» — мне отвечают: «Уже десять часов»; ответ «невпопад» объясняетсятем, что обычно первое, что от меня слышат по утрам, это — который час, т. е.пора ли уже вставать. Еще пример: я выхожу из своей комнаты и говорю: «Я куда-тодел повестку», — мне отвечают: «Это Аннушка звонила»; действительно, был звонок,который я, однако, не слышал, но так как обычно я интересуюсь тем, кто именнозвонил, и спрашиваю об этом, мне и на этот раз ответили, ориентируясь на шаблонныйдиалог о том, кто звонил.

§ 46. Конечно, отмеченная ориентировка на бытовой шаблон наиболее отчетливоконстатируется в случаях ответа «невпопад», но и в нормальных случаях она, разумеется,также налицо.

Если в данной квартире с вами находится какой-нибудь Миша, и вы кричите: Миша!— то он услышит, поймет и ответит вам: что? — но фактом, обуславливающим такоебезошибочное понимание, будет не только и не столько отчетливое восприятие словаМиша, сколько — при приблизительном восприятии этого слова — бессознательноеумозаключение, что никого другого вы звать не можете, что вы и раньше такжеего звали, что он, собственно, догадывается, что вам нужно и т. п., и, есливы крикнете ему не Миша, а другое имя, то он по тем же основаниям может воспринятьего как Миша.

Если вы сидите за обедом и вас просят передать тарелку, то фактором пониманиявами обращенных к вам слов будут не только эти самые слова, но и обеденная обстановкаи то, что за каждым обедом вам приходится передавать тарелки, что это обеденныйшаблон.

Если вы подойдете к газетчику и скажите ему: Дайте Красную, он вас пойметсразу, но если вы его спросите: Как пройти на Чернышев переулок? — да еще спроситеэто в горячее для газетной торговли время, он вас поймет не с такой легкостью,переспросит или, может быть, вместо ответа подаст вам газету, потому что средифакторов понимания не будет соответствия между речевым обменом и шаблонным длянего бытовым положением. Однажды при мне в парикмахерскую зашла дама и обратиласьк парикмахеру со словами: Не купите ли у меня мыла? — парикмахер переспросилее: волосы причесать? — т. е. увидел в ней клиентку и реагировал на ее обращение,исходя из привычной тематики шаблонного диалога в парикмахерской.

§ 47. То обрастание шаблонных бытовых взаимодействий шаблонными речевыми взаимодействиями,о которых я говорил выше, легче всего показать на крайнем случае чрезвычайнозамкнутой, однообразной и полной шаблонных повторений среды, как дается, например,Мопассаном в рассказе «По-семейному» [55].

Речь идет о чиновнике Караване, который «вел нормальную жизнь чиновника»,«он неизменно ездил по утрам в свою канцелярию по одной и той же дороге, встречалв тот же час на одних и тех же местах знакомые лица людей, идущих по своим делам,и каждый вечер, возвращаясь по той же дороге, он опять встречал все те же лица,постепенно старившиеся на его глазах. Каждый день, купив за су газету на углупредместья Сен-Оноре, он покупал еще два хлебца... входил в свою канцелярию...в вечном ожидании выговора...» [56]. «Никакиесобытия во внешнем мире не нарушали однообразия его существования, так как ничто,кроме канцелярских дел, повышений и наград не интересовало его... Никогда егоум... не имел других мыслей, других надежд, других мечтаний, кроме тех, которыесвязывались с его министерством» [57]. «Частенько»он посещал кафе, чтобы выпить «рюмочку полыновки», встречаясь там, конечно,с одними и теми же лицами [58]. Естественно,что такое бытовое однообразие, такая до крайности шаблонизированная жизнь создавалитакое же однообразие и шаблонность в области речи: «Каждый вечер за обедом онубедительно доказывал своей жене...» [59]и т. д.; получив орден, «он беспрестанно, ни к селу ни к городу упоминал о "своемордене"» [60]; «разговор двух спутников (Караванаи Шене) на пространстве между Триумфальной аркой и Нельи всегда касался однихи тех же предметов. И в этот раз они занялись критикой разных местных порядков...Потом, как это обыкновенно бывает в обществе врача, Караван свел разговор наболезни...», потом на долголетие своей матери, девяностолетней старухи, и «беспрестанноповторял: "Я думал, не часто доживают до такой старости"» [61];в кафе обычные «любезные приветствия» и «неизбежное»: «Что нового?» [62].

В доме Каравана также шаблонность и постоянство: жена тратила все свободноевремя на уборку квартиры, она носила «неизбежные» нитяные перчатки и чепец срозовыми лентами, «каждый раз, когда ее заставали за работой... она неизменноговорила: «Я не богата, у меня все просто, но чистота — моя роскошь...»; «каждый,вечер за столом, а потом в кровати они (Караван и его жена) долго толковалио канцелярских делах...» [63]. Каждый деньпри возвращении Каравана задаются вопросы: «Что нового в министерстве» (и женой,и дочкой, которая говорила точь-в-точь, как мать, повторяла ее выражения и дажеподражала ее жестам). По поводу нового назначения в министерстве Караван «повторяетстарую шутку», дочь говорит шаблонную фразу: «Значит, еще один сел тебе на шею»;желая переменить разговор, Караван произносит также несомненно повторяющуюсяфразу: «А что, как мать наверху? Здорова?» [64].

В другом произведении ("Сильна как смерть") [65]Мопассан выделяет шаблонно повторяющийся слой быта «светского человека»: «Утромего одевает лакей, бреет парикмахер, с которым он обменивается несколькими общимифразами; перед утренней прогулкой он расспрашивает конюха о здоровье лошадей,затем скачет по аллеям Булонского леса... потом завтракает вдвоем с женой...и говорит с ней лишь для того, чтобы перечислить имена особ, встреченных импоутру; почти до самого вечера шляется из гостиной в гостиную, чтобы освежитьсвой ум общением с себе подобными, и обедает у какого-нибудь князя, где спорито политическом положении в Европе и т. д.».

Каждый из нас мог бы в своей личной жизни выделить эти шаблонные, повторяющиесяэлементы и соответствующие им шаблонные речевые проявления; что у Каравана данов крайней степени, то в известной (и большой!) степени имеется налицо у каждогоиз нас; в каждом из нас есть бытовой Караван и ему соответствует Караван речевой.

§ 48. Возвращаясь к словам первого параграфа этой главы о моменте соответствияшаблонов быта и речи как моменте, действенном при речевом общении, определяющемвосприятие речи и, следовательно, и говорение, мы постараемся сделать выводиз предыдущих наблюдений.

Вывод этот таков: при диалогическом общении (о котором только здесь и шларечь) бытовая обстановка есть один из факторов восприятия речи, один из моментов,имеющий сообщающее значение. Соответственно этому роль речевых раздражений умаляется,они отодвигаются несколько на задний план, они не подлежат отчетливому восприятию.Самое говорение производится с бессознательным расчетом на это сообщающее значениебытовой обстановки, и оттого оно, в свою очередь, может быть менее полным, менееотчетливым; не представляется необходимым момент обдумывания и отбора, самоеговорение склонно протекать в порядке просто волевого действия и притом с привычнымиэлементами. Мы приходим, таким образом, к выводам, аналогичным уже ранее сделанным.

§ 49. Говорение в связи с определенными шаблонами быта влечет образованиецелых шаблонных фраз, как бы прикрепленных к данным бытовым положениям и шаблоннымтемам разговора. Многочисленные примеры таких фраз можно найти в разных практическихруководствах по тому или иному языку или в путеводителях, где они как раз ираспределены по шаблонным темам разговора; мы находим, например, фразы, относящиесяк темам: «одежда», «дом», «еда», «вставать и ложиться», «умывание», «о погоде»,«торговля, купля и продажа», «о болезни», «в кафе и ресторане» и пр.

Эти фразы в силу их постоянного употребления в одной и той же бытовой обстановкестановятся как бы окаменелыми, превращаются в своего рода сложные синтаксическиешаблоны; членение фразы в значительной мере стирается, и говорящий почти неразлагает ее на элементы. Воспроизведение, мобилизация такой фразы есть воспроизведениепривычного шаблона, которое можно сравнить с воспроизведением привычного словаили «речения»; если, употребляя такую фразу, мы хотя и смутно ощущаем ее каксостоящую из отдельных элементов- «слов», то не в силу того, что это смутноечленение вызывается расчлененностью нашей мысли, но главным образом в силу чистоморфологических ассоциаций, в силу наличия флективных элементов (склонения,спряжения), причем здесь полная аналогия с «речениями» типа спустя рукаваили железная дорога, где членение, поскольку оно есть, определяется исключительноподобными морфологическими ассоциациями и не имеет никакой поддержки в расчленяемостисоответствующего представления. Совершенно очевидно, что такой тип фразы долженбыть определенно противопоставлен другому, где налицо известное комбинирование,сопровождающееся отчетливым членением, соответствующим и расчлененности мысли.Этот тип фразы может быть скорее сопоставлен с образованием нового слова изпривычных морфем, чем с пользованием шаблонным словом. Здесь в сущности можетидти речь о синтаксическом построении в глагольном значении этого слова, тогдакак в первом случае мы имеем пользование готовыми, построенными фразами, построениямив субстантивном значении этого слова.

Не приходится подчеркивать, насколько важно для языкознания, в частности дляучения о фразе, различие отмеченных двух типов фраз. Останавливаться на этомвопросе подробнее — не входит в задачи моей статьи, но я считал необходимымотметить данное обстоятельство, поскольку тип фразы-шаблона возникает в диалогев связи с говорением в условиях бытового шаблона.

Глава VIIIДИАЛОГ И РЕЧЕВОЙ АВТОМАТИЗМ

§ 50. Речеупотребление частью протекает в порядке сложного волевого действия,т. е. самому речеупотреблению предшествует момент.известной борьбы мотивов ивыбора. Вот несколько примеров такого сложного речеупотребления.

Случай I. Мне нужно сказать нечто очень неприятное любимому и уважаемому,мною человеку; во мне борются два чувства: с одной стороны, я хотел бы сказатьвсе сразу, называя вещи своими именами, «выпалить» и покончить с делом, с другойстороны, я боюсь обидеть и, может быть, оскорбить его и в результате выражаюсьосторожно, исподволь, говорю намеками, выбирая слова, не договариваю и пр.

Случай II. Необходимо путем речи передать данный ряд умозаключений: во мнеборется привычка к неотчетливому выражению мыслей, воспитанная обиходною речью,и сознание необходимости возможно точнее и бесспорнее обнаружить свои выводы;последнее получает преобладание, я произвожу выбор между данными словами и словосочетаниями,с точки зрения пригодности их для моей цели, произвожу выбор между возможнымисочетаниями предложений.

Случай III. Ведется разговор в «великосветском» салоне о разных пустяках,в иронически-шутливом тоне, с остротами и «bon-mot», соответственно этому происходитотбор слов, интонаций, и подвертывающиеся на язык выражения расцениваются —принимаются или отметаются — с точки зрения того, чтобы не был нарушен общийстиль «causerie».

Случай IV. Я говорю с человеком иной среды, чем моя, например, среды менее«культурной», или с ребенком; я произвожу отбор слов или словосочетаний с тойцелью, чтобы собеседник меня понял с наибольшей легкостью. В области письменнойречи подобное явление встречается, например, в популярно-научных брошюрах.

Случай V. Поэт пишет стихи; он выбирает те или иные сочетания слов или отдельныеслова: иногда, по одним мотивам (например, звуковым), он склонен зафиксироватьданный вариант, но отбрасывает его, побуждаемый другими мотивами (например,семантическими).

Случай VI. Я председательствую на собрании, где обсуждается живо интересующийменя вопрос; как живо заинтересованный в данном деле я готов бы дать «волю»своему языку, пуститься в полемику, украсить ее всякими перлами остроумия, датьречи естественное эмоциональное течение; слова почти срываются у меня с языка,но, помня, что я председатель, я сдерживаюсь, осторожно выбираю слова, принуждаюсебя к спокойной интонации. Случаи, подобные предыдущим, можно было бы значительнопополнить; сложность речевой деятельности, обусловленная различными обстоятельствами,есть чрезвычайно распространенное в речевой практике человека явление.

§ 51. В этом параграфе я приведу несколько примеров непривычной речевой деятельности,т. е. речевой деятельности, протекающей в порядке волевого действия с непривычнымиэлементами.

Случай I. Я говорю на малознакомом мне языке, пользуясь необычными для менязвуками, звукосочетаниями, синтаксическими оборотами и пр.

Случай II. Я пользуюсь новозаимствованным словом или оборотом, или недавновозникшим в моей среде новообразованием лексического порядка, которое входитв мою речевую деятельность как непривычный элемент.

Случай III. В эмоционально-окрашенном разговоре я не нахожу слова, адекватногомоей мысли или чувству; я «создаю» новообразование, употребляю «неправильный»оборот; делаю это сознательно или бессознательно, но ощущаю обнаруженное мноюновообразование как непривычное.

Случай IV. Я пользуюсь в разговоре каламбурами и bon-mots, являющимися непривычнымиэлементами речевой деятельности и дающими непривычное сочетание речевых фактов.

Примеры подобного рода можно было бы также умножить; некоторые подходящиесюда случаи.даны мною в статье «О поэтическом глоссемосочетании» [66];отмечу, например, случаи под номерами вторым, пятым, седьмым, девятым, десятыми др. из указанной статьи.

Возможны и даже часты случаи сложной непривычной речевой деятельности, примеромкоторой являются, хотя бы, соединение случая третьего из § 50 и четвертого изнастоящего параграфа и т. п.

Совершенно ясно, что и случаи сложной речевой деятельности, и случаи непривычнойречевой деятельности, а тем более случаи деятельности сложно-непривычной характерныс психологической точки зрения сознаваемостью речевых фактов и сосредоточениемна них внимания (в той или иной степени).

§ 52. Момент непривычности в речи может быть иллюстрирован и на процессе восприятияречи. Приведу примеры.

Случай I. Восприятие обмолвки собеседника или оратора.

Случай II. Восприятие речи, окрашенной в той или иной степени диалектизмами(в произношении, в словоупотреблении), а также восприятие иностранной речи,редко слышимой.

Случай III. Восприятие необычно построенной речи (в синтаксическом отношении).

Случай IV. Неожиданность восприятия данных речевых фактов в данной обстановкеили в данной связи; например, русский язык в богослужении, жаргонные слова вобычном интеллигентском разговоре, обыденные, «низкие» слова в стихах и пр.

Случай V. Первоначальные ощущения от языка литературных произведений новой(в языковом отношении) литературной школы, или восприятие поэтического языкаотносительно обыденной речи.

Случай VI. Восприятие новообразования, недавно вошедшего в язык данной среды;восприятие сознательного или бессознательного новообразования собеседника впорядке разговора (см. § 51, случай III).

§ 53. Отмечая существование речевой деятельности, протекающей в порядке сложностии непривычности и сопутствуемой сознаваемостью и сосредоточением внимания наречевых фактах, мы не должны упускать из виду и такой речевой деятельности,которой не свойственны ни сложность (т. е. моменты борьбы мотивов или отбора),ни непривычность (говорения или восприятия) и при которой речевые факты сознаваемылибо в крайне малой степени, либо вовсе не сознаваемы и не являются объектомвнимания.

В этом последнем случае мы пользуемся речью как бы «бессознательно», автоматически.

§ 54. Если приведенные выше примеры дают нам случай речевой деятельности сложнойи непривычной, то о речевом автоматизме мы можем говорить по поводу речи, протекающейв порядке простого волевого действия с привычными элементами; действительно,здесь речевые факты не входят в сознание, не подлежат вниманию — ни в момент,предшествующий началу деятельности (так как нет отбора и борьбы мотивов), ниво время самой деятельности (так как они привычны).

Так как первоначально — в период обучения — всякая речевая деятельность естьдеятельность сложная и непривычная, то автоматическая речевая деятельность принадлежитк типу так называемых вторично-автоматических деятельностей, возникающих изсознательных путем повторения, упражнения и привычки.

§ 55. Простое самонаблюдение (по воспоминанию) над своими собственными переживаниямиво время речевых проявлений убеждает нас в существовании отмеченного автоматизма.Не говоря уже о фонетической и морфологической стороне языка, но и в областисловоупотребления мы в целом ряде случаев отметим отсутствие сосредоточениявнимания и отсутствие какого бы то ни было словесного отбора. В повседневномопыте мы можем убедиться, как часто мы не вполне выражаем нашу мысль, опускаемнужные слова, думаем одно, а говорим другое: наше речевое намерение не совпадаетс исполнением. Все это обусловливается теми или другими психофизиологическимизаконами; самое же свободное действие этих законов, в свою очередь, обусловливаетсяотсутствием сосредоточения контролирующего внимания на знаках речи. Оговорки,обычно не замечаемые нами, обязаны своим происхождением тому же явлению. Проф.Введенский [67], разбирая вопрос о ложныхумозаключениях и о причине их возникновения, приходит к выводу, что в самомустройстве человеческого мышления таких причин нет и что если ложные умозаключениявсе-таки возникают, то единственно благодаря невнимательному употреблению словв их значениях, пропуску слов и т. д.

§ 56. Из всего сказанного выше о диалоге следует, что диалогическая формаспособствует протеканию речевой деятельности в порядке простого волевого действия,вне обдумывания и отбора, что она способствует умалению значения речевых элементовв общем порядке взаимодействия и протеканию речи вне контроля внимания и сознания,и что она лучше всего выполняется при наличии привычности речевых элементов.

Диалогическая форма способствует протеканию речи в порядке автоматическойдеятельности [68].

§ 57. Утверждая тесное взаимодействие между диалогической формой речи и речевымавтоматизмом, мы должны поставить это обстоятельство в связи с той ролью, которуюобыкновенно дают диалогу как речевой форме в вопросе об изменяемости языка;«в диалоге куются новые слова, формы и обороты», говорит проф. Щерба в уже цитированнойработе. Диалог как «прогрессивная» форма речи противопоставляется монологу какформе «консервативной».

Ясно, что здесь мы имеем две возможности: либо изменяемость речи, речевое«творчество» проявляется в сознательной форме, и мы имеем дело с соединениемдиалога со сложной непривычной речевой деятельностью, либо эта изменяемостьпроявляется в автоматической диалогической речи.

Но первый случай приходится сразу исключить. Во-первых, языковые измененияв массе происходят независимо от какого-нибудь умышленного творчества, подразумевающегосознательный момент; во-вторых, если они и происходят в таком порядке, то какраз в монологических и письменных формах речи (например, особенно в поэзии)в гораздо большей степени, чем в диалоге.

Но, с другой стороны, автоматизм подразумевает как будто именно некоторуюустойчивость, неизменность. В таком случае, правильно ли утверждение «прогрессивности»диалога?

Несомненно правильно, и я постараюсь показать, что изменяемость диалогическойречи в значительной степени обусловливается именно в связи с ее автоматическимуклоном.

§ 58. Автоматические деятельности и движения могут оставаться неизменными,в случае существования какого-нибудь задерживающего момента (сознаваемого илинеосознаваемого индивидом), или подвергаться видоизменениям, в случае, еслиэтот задерживающий момент слаб или отсутствует вовсе.

Какое-нибудь выученное автоматическое действие — вроде «крестного знамения»— может оставаться неизменным в употреблении данного индивида, если эта неизменностьподдерживается религиозным чувством, требованием «истовости» крестного знамения;но при отсутствии этого задерживающего момента оно изменяется в направлениисокращения и упрощения (через ускорение) и превращается в «чистку пуговицы».Подобное происходит и с выученной молитвой, и во многих других случаях. Большаяили меньшая изменяемость зависит от существования задерживающего момента и степениего влияния.

Нечто подобное вышесказанному должно наблюдаться и в области автоматическойречевой деятельности; и здесь неизменяемость должна находиться в связи с существованиемзадерживающего момента и степенью его влияния.

§ 59. Момент, задерживающий изменяемость всякой речи, — есть собеседник ивообще воспринимающий речь. А.А. Шахматов [69]констатирует факт изменяемости речи « в устах говорящего», который, по его словам,«относится к языку бессознательно, как к орудию общения с другими людьми», причем« ни о каком сознательном моменте не может быть и речи» (отсюда ясно, что А.А.Шахматов имеет в виду именно автоматическую речь); Шахматов далее останавливаетсяна собеседнике, в котором эти изменения «находят себе явное противодействие»;по мнению Шахматова, если говорящему удается провести то или иное изменение,то «это зависит, вероятно, от того, что в этом именно явлении он в сознаниисобеседника встречает наименьшее сопротивление, что самому собеседнику этотновый прием... представляется и удобным, и естественным».

Но хотя собеседник и является, вообще говоря, задерживающим моментом при всякихпопытках изменения речи, однако следует уяснить себе степень влияния этого факторав условиях автоматической диалогической речи.

§ 60. Момент «собеседника» вводит нас в область восприятия и понимания речи,и мы должны поставить себе вопрос, нет ли в самих условиях восприятия и пониманияречи чего-либо такого, что допускало бы изменения в речи говорящего.

После того, что было сказано об умалении значения речевых раздражении привосприятии речи вообще и диалогической речи в частности и особенности, можнона поставленный вопрос ответить утвердительно. Задерживающее значение собеседникаусловиями восприятия речи ослабляется и, снова подчеркиваю, особенно при диалогическойречи.

К этому нужно прибавить, что поскольку мы говорим об автоматической речевойдеятельности, те изменения, которые возникают у говорящего, всегда находят себемалое сопротивление в собеседнике, и собеседнику то, что Шахматов называет «новымприемом», всегда представляется удобным и естественным, по той простой причине,что те изменения, которые возникают из самого существа автоматической речи,всегда протекают в одном направлении — убыстрения, сокращения и упрощения (какэто мы имеем при всяких изменениях автоматических деятельностей, не обязанныхвнешним по отношению к автоматизму деятельности причинам); но так как всякийсобеседник есть в то же время говорящий, то, в пределах данной социальной группировки,те изменения, которые в нашем случае автоматической речи происходят в устахговорящего, собеседнику привычны и удобны, как и самому говорящему.

§ 61. В заключение этой главы мне хотелось бы подтвердить сказанное об изменяемостиавтоматической речи и притом в направлении убыстрения, сокращения и упрощениянаблюдениями над фонетическими явлениями, которые в этом отношении наиболеехарактерны. С этой целью я воспользуюсь данными, имеющимися в различных работахпо декламации и выразительному чтению, и, таким образом, избегу упреков в каком-нибудьумышленном — хотя бы непроизвольно — подборе материала.

Д. Коровяков [70] касается вопроса о произношении;указывая на условия беспорочности патологические случаи, вроде картавления)и правильности (московский говор), он на с. 37 говорит об отчетливости произношенияслов русской речи, отмечая, что «зачастую встречаются примеры ленивого, вялого,тусклого произношения слов, скрадывания конечных слогов, процеживания сквозьзубы и т. п. Во избежание таких погрешностей должно быть наблюдаемо, чтобы гласныезвуки произносились чисто, а согласные артикулировались при энергичном участиинадлежащих органов, чтобы в слове слышались отчетливо все слоги его составляющие,чтобы рот был раскрыт сколько следует, и слова произносились возможно болеегромким голосом».

В.П. Острогорский [71] считает самым важными первым условием хорошего произношения отчетливость: «Умение вполне отчетливоотделять при произношении звуки один от другого... с отчетливостью тесно связанаи ясность... на отчетливость и ясность произношения учеников должно быть обращеноособое внимание. Торопливость произношения, при которой съедаются звуки, — явлениев школе самое обыденное».

У А.И. Долинова [72] указывается, что «необходимоследить за тем, чтобы точно и ясно выговаривались согласные звуки; их нельзяпроглатывать или произносить вскользь. Особенное же внимание надо обращать наслучай встречи нескольких согласных».

Ю.Э. Озаровский [73] указывает, что этосвойство достигается, между прочим, «сравнительно медленным темпом речи и внимательнымотношением к образованию звука».

С.М. Волконский [74] приводит многочисленныепримеры пропусков неударенных гласных, а также и согласных — отсылаю на с. 51,55, 65 и др. цитируемой книги. На с. 56 он говорит: «Прислушайтесь к нашей речи:много ли вы уловите настоящих чистых точных согласных? Прислушайтесь, вы ужаснетесьприблизительности... вы заметите, что половину слов вы не слухом слышите, аулавливаете по смыслу... вялые, робкие, бледные, неопределенные звуки, — вотто, что в большинстве являет наша речь... одно только средство... привести ксознанию все до малейшего приемы выражения...» [75].

Суммируя вышеприведенное, мы можем сказать, что, во-первых, здесь идет речьо явлениях автоматической речевой деятельности: ср. у Озаровского, где рекомендуется«внимательное отношение к процессу образования звуков» для избежания этих явлений;у Волконского, где указывается «одно только средство» — привести к сознаниюприемы выражения. Таким образом, те «недостатки», с которыми борются специалистыпо искусству речи, «излечиваются» введением произношения в сферу сознания, сосредоточениемна нем внимания, а, значит, сами эти «недостатки» относятся за счет «бессознательности»произношения, отсутствия сосредоточения внимания, т. е. суть явления автоматическойречи.

Во-вторых, сами эти явления характеризуются как торопливость, приблизительность,неотчетливость, ленивость, вялость, скрадывание слогов (в частности конечных),съедание звуков и пр., иными словами, мы можем говорить о быстром темпе речи,о малоэнергичном артикулировании, о неточном выполнении и о невыполнении отдельныхпроизносительных работ, о выпадении звуков в некоторых условиях, об упрощениигрупп согласных, о явлениях конца слов и пр., но эти обозначения вполне покрываютсяпонятиями убыстрения, сокращения и упрощения (хотя и не исчерпывают их).

Анализируя явление обмолвки в статье «О причинах обмолвок речи» [76],В.М. Бехтерев, касаясь причины возникновения обмолвки, говорит: «Ясно, что впроисхождении обмолвки то или иное состояние сосредоточения играет первенствующуюроль. Вот почему для оратора, желающего избежать обмолвок, главное условие заключаетсяв том, чтобы научиться управлять сосредоточением внимания, которое должно следитьза самой речью, а не отвлекаться сторонними впечатлениями... во избежание обмолвокпрежде всего не нужно спешить...». Таким образом, и здесь ставится в зависимостьявление обмолвки с отсутствием сосредоточения внимания и темпом речи.

В статье «О скоплении одинаковых плавных в практическом и поэтическом языке»[77] я отмечал, что причиной диссимиляцииплавных является вызываемое скоплением плавных объективное замедление речи,некоторое заикание, сосредоточивающее наше внимание на произношении, вводящеемомент усилия и, следовательно, нарушающее речевой автоматизм.

Некоторые слова и выражения, особенно часто употребляемые и повторяемые ипоэтому особенно автоматизированные, дают тенденцию к упрощению и сокращениюв особенно отчетливом и, так сказать, закрепленном виде: ср. такие случаи, какгрит ('говорит'), здрасте, драсте ('здравствуйте'), Верайсанна('Вера Александровна') и т. п.

§ 62. Заключительное замечание. Заканчивая настоящую статью, я чувствую всюнеполноту и даже некоторую поверхностность моих соображений; однако мне кажется,что причина всего этого лежит не только во мне, но и в общем состоянии современногоязыкознания, поскольку оно не ставит своей задачей изучение функциональных многообразииречи во всем их объеме: материалы, необходимые для всестороннего и исчерпывающегоосвещения затронутых вопросов, совершенно отсутствуют. Собирание же материалане по силам одному лицу: оно подразумевает коллективную работу, напоминающуютакую же работу в области диалектологии. В частности, в отношении диалога необходимбольшой материал записей диалогов, почерпнутых из действительности, а не излитературных произведений, которые дают материал, требующий очень осторожногоотношения. Поэтому я не хотел бы, чтобы эта статья оценивалась даже как попыткак исследованию диалога; она имеет целью лишь показать, что диалог есть действительноособое явление речи, и в общих и неполных чертах наметить, в чем эта «особость»проявляется.

Примечания

1. Само собой разумеется, что в связи с психологическойобусловленностью речи являются необходимыми и дальнейшие более или менее значительныеразграничения, но я здесь отмечаю только основные.

2. Поэтика: Сборники по теории поэтическогоязыка. Пг., 1919. C. 48.

3. Гумбольдт В. О различии организмовчеловеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческогорода. СПб., 1859.

4. Там же. С. 217.

5. Там же. С. 216.

6. Там же.

7. Там же. С. 219.

8. Там же. С. 231.

9. Там же. С. 218.

10. Там же. С. 216.

11. Там же. С. 224.

12. Там же. С. 221.

13. Там же. С. 222.

14. Там же. С. 223.

15. Позиция Гумбольдта в отношений целевыхмногообразий речи не является одинокой в его время; в частности, в нелингвистическойлитературе этой и отчасти непосредственно предшествовавшей эпохи можно найтиподобные же мысли.

16 См.: Захаров В.И. «Поэтика» Аристотеля(введение, перевод, комментарии). Варшава, 1885. С. 87 и след.

17. Там же. С. 87–88.

18. Там же. С. 88.

19. Там же. С. 85.

20. Там же. С. 55–56.

21. Там же. С. 89.

22. Томсон А.И. Общее языковедение.Одесса, 1906. С. 32.

23. Поржезинский В. Введение в языковедение.М., 1913. С. 22.

24. Употребляю этот термин в значении, указанномв § 5.

25. Томсон А.И. Указ. соч. С. 35.

26. Там же. С. 365 и след.

27. См.: Сборники по теории поэтическогоязыка. Вып. I. Пг., 1916; Вып. II. Пг., 1917; а также: Поэтика: Сборники потеории поэтического языка. Пг., 1919.

28. Ср. Поэтика: Сборники по теории поэтическогоязыка. С. 12, 37 и след.

29. Якобсон Р.О. Новейшая русскаяпоэзия. Пг., 1921.

30. Жирмунский В.М. Композиция лирическихстихотворений. Пг., 1921.

31. Мне неизвестны лингвистические сочинения,посвященные исследованию диалога; имеется этюд «Разговор» в кн.: Тард Г.Общественное мнение и толпа. М., 1902. С. 73 и след.

32. Толстой Л.Н. Собр. соч. М., 1959.Т. 9. С. 310.

33. Там же. Т. 8. С. 56.

34. Там же. Т. 9. С. 205.

35. Достоевский Ф.М. Полн. собр.соч.: в 30-ти т. М., 1980. Т. 21. С. 108–109.

36. Озаровский Ю. Музыка живого слова.СПб., 1914. С. 100 и след.

37. Щерба Л.В. Восточно-лужицкоенаречие, т. 1. Пг., 1915. С. 3 и 4 приложения.

38. Толстой Л.Н. Указ. соч. Т. 9.С. 155.

39. Там же. С. 310.

40. В этом смысле данный пример уже былистолкован нами выше.

41. Толстой Л.Н. Указ. соч. Т. 8.С. 42.

42. Там же. С. 159.

43. Там же. С. 436.

44. Там же. С. 437.

45. Там же. С. 437–438.

46. Там же. Т. 9. С. 141.

47. Там же. Т. 8. С. 33.

48. Там же. С. 369.

49. Там же. С. 14.

50. Там же. С. 11.

51. Там же. С. 46–47.

52. Там же. Т. 9. С. 71.

53. Поливанов Е.Д. По поводу звуковыхжестов японского языка // Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию. М.,1968. С. 196.

54. Эти категории существуют, конечно, вкаждом языке, независимо от существования или несуществования в нем определенногоили неопределенного члена.

55. Мопассан Г. Полн. собр. соч.СПб., 1911. Т. 2. С. 337.

56. Там же. С. 358.

57. Там же. С. 359.

58. Там же. С. 362.

59. Там же. С. 359.

60. Там же. С. 360.

61. Там же. С. 361.

62. Там же. С. 362.

63. Там же. С. 363.

64. Там же. С. 366.

65. Там же. С. 61.

66. Якубинский Л.П. О поэтическомглоссемосочетании // Поэтика: Сборники по теории поэтического языка... C.5 и след. (Якубинский Л.П. Язык и его функционирование. М., 1986. С.189–194).

67. Введенский А.И. Психология безвсякой метафизики. СПб., 1914.

68. Из сказанного вовсе не следует, чтодиалог всегда есть автоматическая речь, так как речь при диалоге определяетсяне только диалогической формой, но и другими, например, целевыми моментами;в приведенных в § 50 примерах есть случаи диалогической речи, протекающейкак сложная и непривычная деятельность. Монолог вовсе не всегда сложная илинепривычная речевая деятельность, так как автоматизм речи определяется недиалогом только, но и вообще повторением, упражнением и привычкой в областисловоупотребления.

69. Шахматов А.А. История русскогоязыка: Литографир. курс лекций. СПб., 1911. Ч. 1. С. 95–96.

70. Коровяков Д. Искусство и этюдывыразительного чтения. Пг., 1914. С. 19 и след.

71. Острогорский В.П. Выразительноечтение. 7-е изд. М., 1916. С. 34 и след.

72. Долинов А.И. Практическое руководствок художественному чтению. Пг., 1916. Ч. 1. С. 114.

73. Озаровский Ю.Э. Музыка живогослова. СПб., 1914. С. 212.

74. Волконский С.М. Выразительноеслово. СПб., 1913.

75. Там же. С. 59.

76. Голос и речь. 1913. № 9. С. 6.

77 Якубинский Л.П. Скопление одинаковыхплавных в практическом и поэтическом языках // Поэтика: Сборники по теориипоэтического языка... C. 50 и след. (Якубинский Л.П. Язык и его функционирование.М., 1986. С. 177–182).