Перевод текстов и документов > Немзер А. Евгений Онегин и творческая эволюция Пушкина

Евгений Онегин и творческая эволюция Пушкина

А. Немзер

"ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН" И ТВОРЧЕСКАЯ ЭВОЛЮЦИЯ ПУШКИНА

(Волга. - Саратов, 1999, № 6. - С. 3-16)

Предисловие к первому изданию первой главы «Евгения Онегина» Пушкин открываетсловами: «Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, никогда не будетокончено» (638) [1]. Как представляется, тезисэтот должен быть соотнесен с другой автохарактеристикой - содержащейся в LXстрофе той же первой главы. Здесь роман противопоставлен предполагаемой «поэмепесен в двадцать пять». Упоминание о «форме плана» этой поэмы прямо подразумевает«беспланность» ныне предлагаемого сочинения: «Покаместь моего романа / Я кончилпервую главу: / Пересмотрел все это строго; / Противоречий очень много, / Ноих исправить не хочу» (30). Заметим и другую - менее явную - антитезу: сообщениео будущей «поэме песен в двадцать пять» в LIX строфе вырастает из предшествующих(строфы LVII-LIX) рассуждений о собственном лирическом творчестве («Но я, любя,был глуп и нем.// Прошла любовь, явилась Муза» - 30). Пушкин настойчиво отрицаетспонтанность поэзии, самую возможность (для себя!) мгновенного поэтическогоотражения чувства, утверждает, так сказать, внелирический подход к материалу.Не решая бессмысленный общий вопрос о том, как сочинял Пушкин «на самом деле»(вероятно, как угодно и в разных случаях по разному), следует указать на спонтанность(или, если угодно, «имитацию спонтанности») как на конституирующую особенностьименно «Евгения Онегина», текста, насыщенного автобиографическими реалиями ибеспрестанно указующего на изменение авторских состояний (те самые «противоречия»,что Пушкин исправить не хочет). Таким образом особо значимые (как любая концовка)финальные строфы первой главы «Евгения Онегина» указывают на его «инакость»по отношению к остальным сочинениям Пушкина.

Онегинский «принцип противоречий», истолкованный рядом выдающихся исследователей,в особенности же - Ю.М. Лотманом [2], соотноситсяс другими важными составляющими поэтики «романа в стихах»: лиризмом (в этойсвязи В.С. Непомнящий проницательно указывал на точность странного пушкинскогоопределения жанра - «большое стихотворение» [3]),демонстративной установкой на незавершенность и отсутствием «плана».

Как известно, «план» «Евгения Онегина» не сохранился. В этой связи автор однойиз наиболее серьезных работ об эволюции пушкинского романа пишет: «Поэт, откоторого до нас дошли планы и записи почти для всех поэм, драм, повестей, дажедля некоторых лирических стихотворений, не мог сделать исключения для своегоглавного, "постоянного" труда и начать его без ясного плана, без продуманногозамысла от завязки до развязки. То обстоятельство, что план этот до нас не дошел,следует отнести к числу случайностей. Но его можно до известной степени реконструировать,экстраполируя данные о ходе рабочего процесса» [4].Решению этой задачи и посвящена статья И.М. Дьяконова. При всем изяществе многихнаблюдений И.М. Дьяконова согласиться с ним затруднительно. Во-первых, случайностейполучается многовато: И.М. Дьяконов предполагает изменение пушкинского замыслаи соответственно реконструирует не один, а несколько планов: «материален» изних единственный - болдинский (1830) «план-оглавление», составленный по завершенииработы над романом. Во-вторых, пушкинские характеристики «романа в стихах»,как эпистолярные, так и текстовые (вплоть до приводимого И.М. Дьяконовым вариантабеловой рукописи L строфы заключительной главы - «И план свободного романа /Я сквозь магический кристалл / Еще неясно различал» - 636, ср. 190), все жедостойны не меньшего внимания, чем воспоминания современника о неких замыслах,которыми с ними делился поэт. И.М. Дьяконов относит их исключительно к «поэзии»,а не к «действительности» (т. е. к сфере поэтики и автомифологизации, а не историитекста), однако как раз поэтика «Евгения Онегина» с ее постоянным смешением«поэзии» и «действительности» и заставляет усомниться в концепции И.М. Дьяконова.

Ни одно пушкинское сочинение (исключая незаконченного «Езерского», о чем ниже)не строится по «онегинским» принципам; ни одно пушкинское сочинение не имеетстоль длительной истории. Пушкин мог годами вынашивать некоторые замыслы (например,драматических сцен, обычно именуемых «Маленькими трагедиями») - но они именночто ждали своего часа. Пушкин мог долго (хотя все же несоизмеримо с «онегинскимсемилетием») заниматься неким сюжетом, при этом существенно перестраивая первоначальныепланы, - но и в таком случае он не приобщал публику к творческому процессу.Из текста «Капитанской дочки» сложно почерпнуть информацию об эволюции пушкинскихвоззрений на екатерининскую государственность, роль дворянства и пугачевскийбунт, хотя такая эволюция несомненно имела место. Противоречия (достаточно частоявляющиеся не оплошностями, но «обломками» измененных замыслов) можно обнаружитьу многих писателей - конструктивным принципом они становятся именно в «ЕвгенииОнегине». И.М. Дьяконов прав, характеризуя пушкинский труд пушкинским же эпитетом«постоянный». Другой его эпитет - «главный» - вызывает сомнение.

Несомненно для Пушкина с его унаследованным от классицизма чувством литературнойиерархии, вовлеченностью во внутрилитературную борьбу и обостренным вниманиемк собственной эволюции почти всегда была актуальной мысль о «главном» (на данныймомент) сочинении. Над текстами такого рода Пушкин работал весьма целеустремленнои спешил представить их на суд публики (желательно - печатно, но эквивалентомиздания могло быть и распространение в литературном кругу). В онегинскую хронологическуюраму помещаются несколько таких произведений: «Цыганы» (задержка с полным изданиемпоэмы выкупалась ее известностью среди петербургских литераторов и публикациейрепрезентативных отрывков в «Полярной звезде» и «Северных цветах»), «Борис Годунов»(на него Пушкин возлагал особые надежды еще в пору ссылки; невозможность публикациипереживалась им весьма болезненно; ср. также многочисленные авторские чтениятрагедии сперва в Москве, а затем и в Петербурге), «Полтава» (писалась сверхинтенсивно;очень короткий промежуток отделяет завершение поэмы - предисловие окончено 31января 1829 - от книжного издания - конец марта) [5].Каждое из названных сочинений - значимая и маркированная веха пушкинской эволюции.Работа над «Евгением Онегиным» ведется параллельно, словно бы формально отрицаясаму возможность изменений пушкинской творческой системы, а по сути - демонстрируяих явственность. Если это и «главное» произведение, то, в первую очередь, недля аудитории, а для самого поэта. Каждый новый крупный текст Пушкина в определенноймере «снимает» предшествующие - «Евгений Онегин» мирно уживается со всеми.

Роман не только писался, но и печатался «спустя рукава» [6].Пушкин явно не спешил представить публике свое «лучшее произведение» [7].В эпистолярии конца 1823 - начала 1824 годов постоянны цензурные опасения, разумеется,небезосновательные, но явно преувеличенные. Кажется, Пушкин склонен представитьсвоим корреспондентам (с текстом незнакомым) «Евгения Онегина» ультрасатирическим,резким, а потому «непроходимым» сочинением (отсюда вызывающие законное недоумениеисследователей слова «захлебываюсь желчью» в письме А.И. Тургеневу от 1 декабря1823 [8]). Еще интереснее, что к моменту, когдаПушкин решается на публикацию первой главы (в начале ноября 1824 Л.С. Пушкинповез ее рукопись в столицу [9]), уже законченыглавы вторая и третья. Если первая глава могла вызвать претензии достаточно«дикой» цензуры (не столько по сатирической, сколько по эротической линии),то две последующих были куда более безопасны. Однако Пушкин вовсе не торопитсявынимать их из-под спуда, а быстрое и благожелательное решение одиозного цензораА.С. Бирукова (цензурное разрешение первой главы датируется 29 декабря [10])его планов не меняет. Вторая и третья главы увидят свет соответственно в 1826и 1827 годах, то есть в пору, когда будут завершены три следующих. Разумеется,свою роль играли меркантильные соображения, однако они работали на общую «медленную»стратегию Пушкина; ср. характерную попытку самооправдания в предисловии к первомуизданию третьей главы: «Эта медленность произошла от посторонних обстоятельств.Отныне издание будет следовать в бесперерывном порядке: одна глава тотчас задругой» (639). «Бесперерывным», впрочем, порядок публикаций так и не стал.

Вероятно, паузы между главами (как и указания на пропуски в тексте, сделанные«самим автором» - специальная оговорка в предисловии к первой главе - 638) важныбыли Пушкину для создания «биографического» эффекта. Так, задержка с публикациейвторой и третьей («деревенских») глав провоцировала их приурочение к периодумихайловской ссылки. При этом Пушкин не ставил перед собой специальной целиввести читателей в заблуждение; вторая глава в печатном издании была сопровождена«документальной» пометой: «Писано в 1823 году», однако это указание оказывалось«слабее» содержания, невольно проецируемого на не всегда внятные данные о жизнисочинителя.

Публикаторская стратегия в случае «Евгения Онегина» предполагала прерывистость,отражающую и усиливающую прерывистость собственно композиционную. В романе большинствоглав завершается резкими и неожиданными смысловыми обрывами: первая - практическибессюжетная; третья - где вдруг взвинтившаяся интрига тормозится на кульминациидемонстративным: «Докончу после как-нибудь» (73); пятая - где лишь намечаетсявторая кульминация: «Пистолетов пара, / Две пули - больше ничего - / Вдруг разрешатсудьбу его»; шестая - где автор отказывается отвечать на внутренние вопросы«горожанки молодой» о судьбах персонажей: «Со временем отчет я вам / Подробнообо всем отдам, // Но не теперь. Хоть я сердечно / Люблю героя моего, / Хотьвозвращусь к нему конечно, / Но мне теперь не до него» (135); седьмая - с еепародийным вступлением (163). Напротив, переход от четвертой главы к пятой подчеркнутогладок: два описания прихода зимы (89-91 и 97-99), приглашение на именины Татьяныв финале главы четвертой и их «предыстория» (сон героини) - в пятой. Именнотам, где «связность» не нужна, Пушкин о ней заботится, как бы потаенно намекаяна действительную «бесперерывность» в работе над этими главами, вновь информируянас о том, как пишется роман.

Метатекстовая природа «Евгения Онегина» многократно обсуждалась исследователями.В данном случае хотелось бы обратить внимание на то, что «метароманность» нев последнюю очередь обусловлена своеобразной «дневниковой» природой повествования.Именно дневник (едва ли не в большей мере, чем даже лирика) обеспечивает доминированиеавтора над описываемой реальностью, позволяет резко менять точку зрения на тотили иной феномен («принцип противоречий», сказывающийся прежде всего на отношениик заглавному герою), может надолго оставляться, предполагает сильные умолчания,частые ретроспекции и домашнюю семантику, наконец, мыслится текстом принципиальнонезавершенным: дневник может быть оборван либо смертью пишущего, либо его волевымрешением. «Евгений Онегин» и был своеобразным пушкинским «дневником», что обусловилоего качественное отличие от остальных сочинений поэта. При этом «дневниковая»природа текста не требовала последовательной манифестации. Предполагая (не исключено,что с колебаниями) обнародование «романа в стихах», Пушкин «маскирует» его подповествование «обычное», то есть имеющее сюжет и развязку. Скрытая («дневниковая»)и открытая («сюжетная») установка образуют еще одно значимое противоречие.

При этом немаловажно, что уже первая строфа романа намечает вполне определеннуюперспективу. Кода размышлений героя - «Когда же чорт возьмет тебя» (5) - предполагаетассоциацию с романом Ч.Р. Метьюрина «Мельмот-скиталец»: герой иронически самоуподобляетсяМельмоту-племяннику, отправляющемуся к одру дяди; в дальнейшем герой Пушкинабудет несколько раз именоваться «Мельмотом» (т. е. сопоставляться уже не с племянником-свидетелем,но демоническим персонажем Метьюрина [11]). «Мельмотовский»(заданный именем) код был весьма важен для последующего движения романа. С однойстороны, он позволял автору варьировать отношение к герою. Его демонизм то представалмодной маской, «пародией» (здесь зачин романа корреспондирует, прежде всего,с седьмой главой и тем, что дошло до нас от первоначальной главы восьмой, «Странствие»),то обретал черты серьезные (сон Татьяны, тесно связанный с пушкинским интересомк народной трактовке разбойника-оборотня; в некоторых работах Ю.М. Лотман высказывалосторожные предположения о превращении Онегина в волжского разбойничьего атамана- в устных выступлениях ученого идея эта развертывалась более смело и отчетливо[12]). Нас, однако, в данном случае интересуетдругой поворот проблемы. Упомянув Мельмота, Пушкин указывает на возможностьразвязки и окончания того самого сочинения, что мыслится им (см. выше) не предполагающимзавершения.

Подобная композиционная двойственность, как представляется, восходит к вполнеопределенному образцу - Байронову «Дон-Жуану». Связь «Евгения Онегина» с поэмойБайрона констатируется Пушкиным уже в письме к Вяземскому от 4 ноября 1823 года:«Вроде "Дон-Жуана" - о печати и думать нечего» [13].Поэма Байрона не окончена, а в написанной своей части знакома Пушкину не целиком.24 марта 1825 (то есть полтора года спустя) Пушкин сообщал А.А. Бестужеву, чточитал лишь первые пять песен «Дон-Жуана» [14],то есть первую и вторую (опубликованы в июле 1819), и третью, четвертую, пятую(опубликованы в августе 1821). Как известно, за этими двумя подачами последовалдолгий перерыв - завершив в конце ноября 1820 пятую песнь, Байрон едва не бросил«Дон-Жуана»; работа над поэмой возобновилась в июне 1822, а через год с небольшим(июль 1823) были опубликованы шестая, седьмая и восьмая песни. Байроновскаяработа над «Дон-Жуаном» совсем не похожа на пушкинское писание «свободного романа»- она как раз отличалась редкостной интенсивностью (с июня 1822 по май 1823Байрон написал 11 песен и начало следующей, семнадцатой, что осталась неоконченной;самая короткая из них - девятая - состоит из 85 октав, то есть 680 строк). Однаконачинающий «Евгения Онегина» Пушкин не мог знать о таком развитии творческойистории «Дон-Жуана»: он видел свободное, изобилующее отступлениями, говорливоеповествование, что доходит до читателя порциями, подчиняясь авторскому своеволию(значимость почти двухгодичного перерыва между пятой и следующими песнями).Ясно, что такое повествование читалось Пушкиным как «открытое» (особенно нафоне жестко структурированных восточных поэм). И все же «Дон-Жуан» мог - в любоймомент - обрести вполне определенный сюжетный итог: Байрон не только взял вгерои персонажа общеизвестной легенды, но и счел нужным напомнить о ней в первойже октаве первой песни: «Ведь он, наш старый друг, в расцвете сил / Со сценыпрямо к черту угодил» [15].

Любопытно не только чертыхание (ср. у Пушкина), но и сочетание «открытости»с неотменяемым финалом (инфернальным, как и в случае Мельмота-Онегина). Байроновскийгерой вроде бы и не похож на своего прототипа из легенды, но в то же время неслучайноносит имя, рождающее четкие ассоциации. Пушкинский «мельмотовский» ход был тонкосоотнесен с байроновским - специально оговоренным - выбором в герои Дон-Жуана.

Здесь примечательны два обстоятельства. Во-первых, Пушкин, демонстративноначиная роман монологом героя, подчиняется Горациеву правилу (знаменитое Inmedias res), специально оспоренному Байроном в 6-7 строфах первой песни, однакодальше он - вполне по Байрону («Мой метод начинать всегда с начала» [16])- обращается к предыстории (отец, воспитание, «досюжетное» бытие героя - то,что все это изложено гораздо лаконичнее, чем у Байрона, нас не должно смущать;установка на краткость и семантическую сгущенность для Пушкина неизменна в любомжанре). То есть и знаково дистанцируясь от Байрона, Пушкин, по сути, вышиваетузор по его канве.

Во-вторых, сквозь Онегина-Мельмота явно проглядывает Онегин-Жуан. Метьюриновскиемотивы должны были прикрыть замысел, возникновение которого легко объяснимо,- Пушкин, одушевленный байроновской идеей, примеривался к сюжету о русском Дон-Жуане.В первой главе специально акцентируется «гениальность» Онегина в «науке страстинежной» (8), которой посвящены 4 строфы (VIII, X, XI, XII); как известно, вчерновых рукописях (221-226) эта тема разрабатывалась еще подробнее (ср. в окончательнойредакции обозначение цифрами пропущенных строф IX, XIII, XIV). «Дон-жуановский»ореол оказывается важным и в дальнейшем. Сперва негативно - Онегин, нарушаяожидания как героини, так и читателей, реагирует на признание Татьяны «антилитературным»образом, ведет себя как корректный джентльмен. Затем прямо - провокативное ухаживаниеза Ольгой на именинах Татьяны (разумеется, Онегин «поклялся Ленского взбесить/ И уж порядком отомстить» - 111, однако избирает он для своей мести именно«дон-жуановскую» методу).

«Дон-жуановский» след заставляет внести некоторые коррективы в устоявшиесяпредставления о движении пушкинского замысла. При первом печатном издании главышестой (1828) за текстом следовал список опечаток, предваренный авторским примечанием:«В продолжении издания I части Евгения Онегина вкралось в нее несколько значительныхошибок...» (639), закрывалась же книга словами: «Конец первой части» (641).Таким образом Пушкин дважды указал на то, что шесть глав составляют целое -первую часть. Естественно, что как первые читатели, так и исследователи предполагали,что Пушкин намеревается (намеревался) написать еще шесть глав. Не оспариваяэтого предположения, заметим, что никакими конкретными данными о материале гипотетическихглав мы не располагаем - нам известно лишь то, что так или иначе вошло в окончательныйсостав романа. Привязанность материала так называемой «десятой главы» (исключая,вероятно, некоторые совершенно неподцензурные строки, статус которых неясенвовсе [17]) к первоначальной восьмой главе («Странствие»)убедительно доказана И.М. Дьяконовым [18]. Гораздоменее достоверными кажутся весьма смутные (что само по себе характерно) предположениятого же исследователя о «каких-то событиях, связанных (может быть, косвенно,имея в виду надежды на опубликование) с декабрьским движением», из которых должнобыло бы «вытекать» «роковое расставание Онегина с Татьяной» [19].Гипотетичны и упоминавшиеся выше соображения Ю.М. Лотмана о «разбойничьем» эпизодев судьбе Онегина. Даже если мы признаем догадку Ю.М. Лотмана основательной (что,на наш взгляд, хорошо бы согласовывалось с загадочным сном Татьяны), труднопредположить, что такой сюжет развился бы в несколько глав (лаконизм присущПушкину не в меньшей мере, чем страсть к симметрии).

Гораздо более вероятным кажется иное решение. В двенадцатой главе «Дон-Жуана»(строфы 54-55) Байрон размышляет о плане своей поэмы: «Двенадцать песен написаля, но / Все это лишь прелюдия пока» и «Две дюжины я мысленно считал / В поэмеглав, но Феб великодушно / Ее стоглавой сделать пожелал» [20].Согласно Байрону, его первоначально ограниченный, ориентированный (пусть иронически)на классические образцы замысел (24 песни, то есть столько же, сколько в «Илиаде»и «Одиссее») сам собой преобразуется в «безразмерный» («сто» здесь, разумеется,не точная цифра, но символ). При этом все же вводится мотив «срединности», и,строго говоря, читатель ставится перед дилеммой: он может поверить, что поэмастала «стоглавой», то есть «открытой» (ср. предисловие к первой главе пушкинскогоромана), но может и зафиксировать внимание на «классической» модели, к которойБайрону легко вернуться. (Полагаем, что так Байрон и намеревался поступить.)Пушкин в шестой главе (половина от половины классической поэмы; впрочем, «Энеида»,заменившая римлянам разом обе гомеровских эпопеи, состоит из 12 песен) вновьперелицовывает Байрона: его не предполагающий окончания роман вдруг вводитсяв рамки. Кстати, лишь наше - не всегда в достаточной мере отрефлектированное- знание о пушкинском лаконизме заставляет предполагать замысел именно «двенадцатиглавого»романа. (А почему за «первой частью» должна последовать только «вторая»? Чтов принципе мешает явиться «третьей» и «четвертой»? Только наша обоснованнаяуверенность в том, что «так длинно» Пушкин писать не мог.) В результате читателишестой онегинской главы оказываются в том же положении, что и читатели двенадцатойпесни «Дон-Жуана»: по-прежнему возможен «открытый» вариант, но вероятен и вариантклассический (12 глав).

Обратим внимание на еще одно сходство «квазисрединных» глав байроновскогои пушкинского повествований. Пушкин заканчивает шестую главу развернутым (строфыXLIII-XLVI) прощанием с юностью. Возрастное изменение («Так, полдень мой настал»- 136) мотивирует необходимость на время оставить героя («Но мне теперь не донего» - 136). После тридцатилетия [21] должнопуститься в «новый путь» (136), что подразумевает и новое отношение к любимомуроману (или - как это и произошло - его окончание). Двенадцатая песнь «Дон-Жуана»открывается размышлением о «среднем возрасте». Байрон работал над ней в октябре-декабре1822 года, т. е. накануне своего тридцатипятилетия - традиционно именно этадата полагается серединой жизненного пути. (Пушкин и здесь соответствовал своейлюбимой формуле из «Первого снега»: «И жить торопится, и чувствовать спешит».)Меру внутренней серьезности Байроновых шутливых строк подтверждает его дальнейшаясудьба. Тридцатипятилетний поэт должен жить иначе, чем прежде: Байрон отправляетсяв Грецию, итог года подводится стихотворением «В день, когда мне исполнилосьтридцать шесть лет» с его пафосом «новой« жизни (или смерти, что в данном случаеодинаково). Упоминавшееся выше рассуждение о параметрах собственной поэмы уБайрона отделено от возрастных ламентаций полусотней октав, существенно, однако,что темы «срединности» жизни и текста возникают в пределах одной песни. То,что Пушкин отнес обе эти темы в конец шестой главы (т. е. сделал байроновскийфилософский зачин - кодой), вновь демонстрирует нам его принцип «сдвинутого»цитирования (все не так, но так).

В любом случае прощание с юностью предполагало новую жизненную стратегию,что не могло не сказаться на предстоящих главах «Евгения Онегина». Как представляется,перенос «конфликта романа из микрокосма частной жизни в макрокосм большойистории», о котором вслед за С.М. Бонди пишет И.М. Дьяконов [22],не мог сполна разрешить эту проблему, хотя в 1826 году, когда в основном писаласьшестая глава, и был для Пушкина весьма важным. К осени 1829 года, после «роковоготермина» (работа над «Странствием» и заключительной главой) ситуация стала ещесложнее.

Дабы понять, от чего Пушкин уходил, следует хотя бы бегло коснуться крайнепротиворечивой системы его приоритетов второй половины 1820-х годов (после возвращенияиз ссылки). Общеизвестно, что выработанный в Михайловском историзм (создание«Бориса Годунова» и связанное с ним пристальное чтение летописей, Шекспира иКарамзина) обусловил пушкинское «примирение с действительностью», сделал возможнымдля него диалог с властью в лице императора Николая I. Отсюда раннее, оптимистичноепушкинское «государственничество», идеализация Петра Великого (в неоконченномромане о «царском арапе» существенно стремление изобразить царя человеком, ане грозным божеством, как будет позднее, в «Полтаве»), параллель Петр - НиколайI в «Стансах». Широкий («шекспировский») взгляд на новейшую историю предполагает«человеческое измерение», а потому надежды на милосердие нового государя (вчастности, амнистию членов тайных обществ) для Пушкина вопрос стратегии, а нетактики. Прошлое должно уйти (отсюда особая неприязнь к императору Александру,чье царствование подвело страну к едва не разразившейся гражданской войне),благой порыв (а не негодные средства!) декабристов - получить со временем справедливуюоценку, а те, в свою очередь, по достоинству оценить нового государя, которыйв начале своего царствования просто не мог действовать иначе. Стихи, отправленныев «каторжные норы», не противоречат «Стансам», но их продолжают и даже ими подразумеваются[23]. Эта широкая историко-политическая программане была принята (и даже, кажется, понята) ее потенциальными адресатами: властью(диалог с императором складывался неровно, Пушкин оставался «в подозрении»,амнистия декабристов не входила в планы императора, кажется, всю жизнь сильнопреувеличивавшего масштабы заговора), декабристами (ответ А.И. Одоевского напушкинское послание переводил дело в иную плоскость - не амнистия, а неведомокакая революция), ближайшим пушкинским окружением (название «самооправдательного»,точнее - еще раз разъясняющего идею «Стансов», стихотворения - «Друзьям» - подразумеваетотнюдь не какую-то «прогрессивную среду» вообще; легче всего представить адресатомэтого текста Вяземского). Противовесом идейному одиночеству должны были служитькакие-то безусловные ценности. Кроме уже упомянутого историзма (неизбежно государственнического)следует указать на устойчивое пушкинское представление о самоценности поэзии[24].

Отсюда две линии в дальнейшем творчестве Пушкина. С одной стороны, мощь историческогопроцесса (и людей, гениально угадавших его вектор) может теперь осмысливатьсябез гуманистических обертонов. В «Полтаве» не идет речи о человеческих параметрахличности Петра (или о его частных политических ошибках, хотя одна из них обусловливаетгибель Кочубея и Искры). Петр - «весь, как божия гроза», а божество неподсудно,оправдано грядущим - «Лишь ты воздвиг, герой Полтавы, / Огромный памятник себе».(Дабы воплотить такую концепцию истории, Пушкину понадобилось обратиться к одической- ломоносовской - традиции.) Никакой «своей правды» у своевольных противниковПетра (то есть воплощаемой им истории) нет и быть не может - демонический Мазепаизображен безусловным злодеем. Здесь, вероятно, Пушкину был важен инцестуальныймотив - ср.: «Он должен быть отцом и другом / Невинной крестницы своей»; любовьк Марии не оттеняет политические преступления гетмана, но им полностью соответствует.Слова «Что он не ведает святыни» так же точны (внутри пушкинской поэмы), каки последующие - о презрении к свободе и равнодушии к отчизне [25].В «Полтаве» предложено не оправдание-осмысление истории (и государства и государякак ее орудий), но их безусловная апология [26].

Апологетическому переживанию истории лишь по видимости противостоит так называемый«эстетизм», явленный в «Поэте» (1827), «Поэте и толпе» (1828) и сонете «Поэту»(1830). Ни в одном из этих стихотворений Пушкин ничего не говорит о «содержании»тех творений, что недоступны черни. Он отказывается не столько от историческихили политических тем (за «звуками сладкими» может в принципе таиться что угодно),сколько от историко-политической позиции, от целеполагания, от еще недавно стольнеобходимого диалога с обществом и властью. Поэзия неподсудна, как и история.Что - вопреки сложившемуся мнению - вовсе не служит поэту как личности индульгенцией.Напротив, слова «И меж детей ничтожных мира / Быть может, всех ничтожней он»[27] абсолютно серьезны, и подтверждением тому- большая часть пушкинской лирики второй половины 1820-х годов.

Здесь доминируют мотивы вины, одиночества, оставленности, обреченности набесконечное (и бессмысленное) странствие. Особенно сильно мрачные краски сгущаютсяв 1828 году («Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный...» - подарок к собственномудню рождения, предшествующему «роковому» тридцатилетию, «Не пой, красавица,при мне...», «Предчувствие«, «Утопленник», «Ворон к ворону летит...», «Анчар»).Кавказское путешествие 1829 года несколько сместило акценты, но и в этом годуостается значимой тема недостижимого счастья, неразделенной, хоть и просветленнойлюбви («На холмах Грузии лежит ночная мгла...», «Я вас любил: любовь еще, бытьможет...»), конструируемая семейная идиллия «Зимнего утра» сопряжена с пронизаннымимотивом одиночества «Дорожными жалобами» и «Зима. Что делать нам в деревне?»,а с «Монастырем на Казбеке» соседствует фиксирующее торжество «равнодушной природы»и человеческую обреченность «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» Ни оправданностьистории, ни величие истинной поэзии не могут утолить человеческой тоски.

В этом контексте должны быть увидены последние главы «Евгения Онегина». Нопрежде напомним основные вехи «эволюции» заглавного героя. Как известно, пушкинскиеколебания в отношении к Онегину проявились уже в первой главе, в начале которой«молодой повеса» (5) с его «остывшими чувствами» (21) осмысливается иронически,а начиная с XLV строфы - как странный, но близкий автору человек. Вопрос о сутиОнегина и в дальнейшем остается открытым. Во второй главе герой практическине характеризуется, в третьей он становится предметом «мифотворчества» Татьяны(«Кто ты, мой ангел ли хранитель, / Или коварный искуситель...» - 67, «Грандисон»или «Ловлас»?), что должно быть опровергнуто последующими событиями («Но нашгерой, кто б ни был он, / Уж верно был не Грандисон» - 55). Автор не оспариваетверсии «Онегин-Ловлас», скорее даже намекает - с известными поправками на эпоху- на такую возможность («Ты в руки модного тирана, / Уж отдала судьбу свою»- 57), но и она снимается сюжетом, когда в главе четвертой «очень мило поступил/ С печальной Таней наш приятель» (80), в той же XVIII строфе говорится о «прямомблагородстве» души Онегина и злоречии его врагов-друзей.

Ситуация меняется в пятой главе (сперва пророческий сон Татьяны, открывающийв Онегине демона-оборотня, но, заметим, никак не чьего-либо подражателя, затем- провокативные игры на именинах, бытовая изнанка демонизма). В шестой и седьмойглавах Онегин судится строже всего. Романтически презирающий всякую толпу геройубивает Ленского не по своей - преступной - воле, а потому что «в это дело /Вмешался старый дуэлист» (122), подчиняясь «общественному мненью» (в смыслеГрибоедова, чей стих Пушкин цитирует, обозначив в 38 примечании источник) [28].В седьмой главе Татьяна, ознакомившись с библиотекой Онегина, ставит вопрос«Уж не пародия ли он?» (149), контекст же заставляет признать вопрос риторическим,подразумевающим утвердительный ответ. Позиции героини и автора в XXIV-XXV строфахмаксимально сближаются («Ужель загадку разрешила? / Ужели слово найдено?» -149). Именно «разгадав» Онегина, Татьяна решается на самоотвержение, исполнениеволи матери. Ясно, что именно в шестой и седьмой главах Онегин наиболее дискредитирован.Ясно, что такой взгляд на «своевольного героя» (мнящего себя независимым, ноподчиняющегося косным нормам) обусловлен пушкинским антиромантизмом 1826-28годов, тем признанием «силы вещей», что предполагало отрицание индивидуализма.Отсюда демонстративный перенос внимания на Татьяну - вплоть до последней - LV- строфы, где возвращение к герою квалифицируется как боковой ход («И в сторонусвой путь направим, / Чтоб не забыть, о ком пою» с последующим пародийным «вступлением»- «Пою приятеля младого...» - 163).

Видимо, по той же «антионегинской» линии Пушкин предполагал двигаться и впервом варианте восьмой главы («Странствие»). Показательны саркастические нотыв черновых вариантах строфы с неожиданным онегинским патриотизмом «В Hoteldes Londres что в Морской» (475-476, 495). Однако вступительные строфы (позднеев переработанном виде вошедшие в заключительную главу) рисуют более сложнуюкартину. Пушкин не случайно перепробовал здесь много вариантов (473-475, 493,494-495, 169). Если слова «Блажен, кто признал голос строгой / Необходимостиземной, / Кто в жизни шел большой дорогой, / Большой дорогой столбовой» (473)исполнены лирической серьезности, то заключение того же первого чернового вариантастрофы («И небу дух свой передал / Как сенатор иль Генерал» - 474) уже кажутся«чужой речью». (Эта двойственность перейдет в окончательный текст, где за кодойX строфы восьмой главы - «О ком твердили целый век: / N. N. прекрасный человек»- следует энергичное опровержение строфы XI - «Но грустно думать, что напрасно/ Была нам молодость дана...» - 169-170.) Правильная (как у людей) оказываетсячреватой пошлостью, норма - обрядом, подчинение традиции - подчинением толпе.В этих строфах, писавшихся в октябре 1829 года, обнаружился тот внутренний конфликттворчества Пушкина второй половины 1820-х годов, что был рассмотрен выше. ПриговорОнегину грозил обернуться приговором самому себе, своему «лирическому голосу».При этом тема странствия не давала возможности оправдать героя: либо привычнаяонегинская «тоска» на фоне мощных исторических воспоминаний, российских просторови серьезной политики («декабристская» линия новейшей истории), либо «разбойничийдемонизм», угадываемый Ю.М. Лотманом. Глава осталась не только неотделанной,но и явно недописанной (даже «болдинской осенью» она достигла лишь 34 строф),«противоречия» ее не обрели конструктивного смысла. 24 декабря 1829 Пушкин началработать над главой девятой, явно мысля ее финальной. Глава начиналась с воспоминанийлицейской юности, с темы рождения поэта - такой зачин не мог быть прихотью,он предполагал (как и вышло) окончательное прощание с прежней жизнью, неотъемлемойчастью которой был «свободный роман». Иначе говоря, к этому моменту Пушкин почувствовалпотребность «свернуть» свое «большое стихотворение» [29].

«Болдинская осень» 1830 года была посвящена подведению итогов. Предстоящаяженитьба означала конец скитаний, а напряженный политический контекст (революцияво Франции, чреватая общеевропейскими переменами и, возможно, новым столкновениемЕвропы и России) сулил возможность более продуктивного диалога с императором(добрым знаком стало августейшее разрешение публикации «Бориса Годунова»). Предстоялановая жизнь - манящая и пугающая, суровая, но допускающая возможность счастьяи творчества (об этом написана болдинская «Элегия»). Резкое завершение «ЕвгенияОнегина» было актом знаковым.

И здесь для Пушкина вновь оказывается важным опыт «Дон-Жуана». Выше мы говорилио том, как Пушкин приравнивал собственное тридцатилетие к тридцатипятилетиюБайрона, чья поэма осталась незаконченной из-за смерти автора. Альтернативойсмерти становилась «новая жизнь» (то, что поэт нашего века назовет «вторым рожденьем»;вероятно, с этим связан мотив ранней смерти в последней онегинской строфе) -мнимая незавершенность пушкинского романа становилась эквивалентом реальнойнезавершенности байроновской поэмы. Но этим дело не ограничилось. Последнейонегинской главе предпослан эпиграф из Байрона, а описание петербургского «большогосвета» ориентировано на «английские» (последние) песни «Дон-Жуана» [30].В английских главах Байрон примеривается к традиционной для дон-жуановской легендыразвязке. Жуан пугается призрака, леди Амондевил поет романс о монахе, объясняющийпоявление привидения. Правда, в последней - 123 - строфе шестнадцатой песнипризрак оказывается графиней Фиц-Фальк, соблазняющей соблазнителя, а начальные(последние из написанных) строфы песни семнадцатой повествуют об утренней встречетайных любовников, но перспектива перехода от фривольной игры к возмездию (явлениенастоящего монаха-призрака) кажется вполне вероятной.

Пушкин, позаботившись об эффекте «неоконченности», в то же время как бы дописывает«дон-жуановский» сюжет. Онегин впервые влюблен по-настоящему, он выслушиваетотповедь любимой, «Но шпор незапный звон раздался, / И муж Татьяны показался,/ И здесь героя моего / В минуту, злую для него, / Читатель, мы теперь оставим,/ Надолго... навсегда» (189). В бытовых петербургских декорациях разыгрываетсята же мизансцена, что будет воспроизведена в декорациях, так сказать, «легендарно-испанских»,месяц с небольшим спустя. Девятая, ставшая восьмой, глава «Евгения Онегина»завершена 25 сентября, а «Каменный гость» - 4 ноября 1830. На близость Онегиназаключительной главы и Дон Гуана проницательно указывала Ахматова, связываяее с «лирическими» и даже «автобиографическими» мотивами в обрисовке этих персонажей[31]. Так из-под «мельмотовской» маски Онегинав последний момент выглянула маска байроновского героя. Прощание предполагалооглядку на начало «большого стихотворения» [32].

И это же прощание заставило Пушкина максимально сблизиться со своим героеми пересмотреть приговор, вынесенный в седьмой главе. Теперь укоризны Онегину- удел «самолюбивой ничтожности», решительно оспариваемой автором (169). Открытиев бесприютном Онегине того «я», от которого Пушкин стремился уйти, обусловилопоследний (после болдинского завершения) этап работы над романом летом 1831года. Результатом ее стало появление «Письма Онегина к Татьяне», явно свидетельствующегоо настоящем чувстве героя, что прежде почитался неспособным на страсть, и исключениеглавы «Странствие». Пушкин предпочел разрушить явно нравившийся ему симметричный«девятиглавый» план и пойти на композиционный разрыв (специально оговоренныйв первом издании восьмой главы), дабы не продолжать линию принижения Онегина[33].

Вместе с «Евгением Онегиным» окончилась пушкинская молодость. На новом этапепоэт постоянно обращался к тем серьезным историческим, политическим и экзистенциальнымпроблемам, что были поставлены во второй половине 1820-х годов. Но писать «свободныйроман» он больше не хотел и не мог. Это касается не только собственно продолженияОнегина [34], но и «Езерского». Обратившись клюбимой строфе и свободной разговорной интонации, но отказавшись от «странного»героя (Езерский подчеркнуто дистанцирован от романтических персонажей, в родствес которыми был Онегин: «Не второклассный Дон Жуан, / Не демон - даже не цыган,/ А просто гражданин столичный, / Каких встречаем всюду тьму» [35]),поэт вскоре понял, что новый «роман в стихах» не выстраивается. Вместо «Езерского»появился «Медный всадник», простой герой которого получил благородное имя, что«Звучит приятно; с ним давно / Мое перо к тому же дружно». Пушкинские прощанияникогда не бывали окончательными.

Примечания

1. «Евгений Онегин» цитируется по изд.: ПушкинА.С. Полн. собр. соч.: В 17 тт. [Л.], 1937. Т. 6. Страницы указываются в скобках;межстрочные интервалы обозначаются знаком /, межстрофные - //.

2. Лотман Ю.М. К эволюции построения характерав романе «Евгений Онегин» // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1960.Т. 3; Лотман Ю.М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Спецкурс. Вводныелекции в изучение текста // Лотман Ю.М. Пушкин. Статьи и заметки. 1960-1990.«Евгений Онегин». Комментарий. СПб., 1995. С. 395-411. Далее это издание именуетсясокращенно: Лотман. Пушкин.

3. Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. Статьии заметки о Пушкине. М., 1983. С. 251-252.

4. Дьяконов И.М. Об истории замысла «ЕвгенияОнегина» // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1982. Т. X. С. 78.

5. Кроме того, из крупных сочинений в онегинскоесемилетие был написан «Граф Нулин», шла работа над явно претендующим на «главенство»- после неудачи с изданием «Бориса Годунова» и до «Полтавы» - но оставленнымроманом о «царском арапе», формировались замыслы современного прозаическогоповествования большой формы («Роман в письмах», «Гости съезжались на дачу...»).Осознав болдинской осенью 1830 года роман завершенным, Пушкин сразу же реализуетзамыслы «Повестей Белкина», «Домика в Коломне» и «маленьких трагедий».

6. Выражение из письма к П.А. Вяземскомуот 4 ноября 1823: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 тт. Л., 1979. Т. Х. С.57.

7. Там же. С. 66 (письмо Л.С. Пушкину отянваря - начала февраля 1824).

8. Там же. С. 62.

9. . Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина.Л., 1991. Сост. М.А. Цявловский. Изд. второе, испр. и доп. С. 471.

10. Там же. С. 486. Бируков, видимо, действовалпо прямому указанию министра народного просвещения А.С. Шишкова - наканунеЖуковский читает главу А.С. Шишкову. Там же. С. 485.

11. См.: Eugene Onegin: A Novel in Verseby Aleksandr Pushkin. Translated from the Russian with a Commentary by VladimirNabokov. N.-Y., 1964. Vol. 2. P. 35; Лотман Ю.М. Три заметки о Пушкине. 1.«Когда же чорт возьмет тебя» // Лотман. Пушкин. С. 342; ср.: там же. С. 547.

12. См., например, статьи «Пушкин и "Повестьо капитане Копейкине" (К истории замысла и композиции "Мертвых душ")» // Лотман.Пушкин. С. 266-280; «Сюжетное пространство русского романа XIX столетия» //Лотман Ю.М. О русской литературе. Статьи и исследования (1958-1993). Историярусской прозы. Теория литературы. СПб., 1997. С. 712-729 и воспоминания В.С.Баевского // Russian Studies. 1994. V. I. № 1. С. 17.

13. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. Х. С.57. Пушкин педалирует «неподцензурность» своего нового произведения (см. выше),стараясь заранее настроить своих корреспондентов (будущих читателей) на «байроновскую»волну. Существенно, что указание на сходство с «Дон-Жуаном» делается уже позавершении первой главы (22 октября 1823 года). Таким образом, внутритекстовоеотмежевание от Байрона (LVI строфа) никоим образом не отменяет ориентациина «Дон-Жуана». Утверждающаяся в этой строфе «разность между Онегиным и мной»(28), героем и автором противопоставлена поэтическим принципам «восточныхпоэм». Байроновский Дон-Жуан (в отличие от Гяура, Конрада, Лары) тоже отнюдьне двойник автора.

14. Там же. С. 103

15. Байрон Дж. Г. Соч.: В 3 тт. М., 1974.Т. 3. С. 12. Перевод Т. Гнедич.

16. Там же. С. 13.

17. Ср. Лотман Ю.М. О композиционной функции«десятой главы» «Евгения Онегина» // Лотман. Пушкин. С. 468-471.

18. Дьяконов И.М. О восьмой, девятой и десятойглавах «Евгения Онегина» // Русская литература. 1963. № 3. С. 37-61; ДьяконовИ.М. Об истории замысла «Евгения Онегина». С. 92 и сл.

19. Там же. С. 98.

20. Байрон Дж. Г. Указ. соч. С. 397-398.

21. В разговоре с Кс.А. Полевым как разв связи XLIV строфой шестой главы Пушкин назвал эту дату «роковым термином».См.: А.С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2-х тт. М., 1974. Т. 2.С. 62.

22. Дьяконов И.М. Указ. соч. С. 92-93.

23. Эта, долго по советским цензурным условиямне проговариваемая публично, но в общем-то простая мысль была впервые четкозаявлена в наделавшей в свою пору много шума статье: Непомнящий В.С. Судьбаодного стихотворения // Вопросы литературы. 1984. № 6.

24. Любопытно, что мысль о самодостаточностиистории (ее ценности вне зависимости от сегодняшнего политического контекста,а стало быть необходимости внеаллюзионного отношения к прошлому) и самодостаточности(боговдохновенности) поэзии возникают у Пушкина одновременно - в «Песни овещем Олеге» (1822), явно полемической по отношению к рылеевским «Думам» ивызвавшей законное неудовольствие Рылеева и Александра Бестужева. Эпистолярныйспор Пушкина с издателями «Полярной звезды» (1825) постоянно выходит на проблемысамодостаточной истории и самодостаточной поэзии (ср., в частности, декабристскоенедовольство «свободным романом» и его героем). Подробный анализ этой эпистолярнойдискуссии предпринят Н.Я. Эйдельманом. См.: Эйдельман Н.Я. Пушкин и декабристы.Из истории взаимоотношений. М., 1979. С. 286-305. Здесь, вероятно, следуетотметить, что пушкинская защита Жуковского, подвергавшегося в 1824-25 годахсистематическим порицаниям со стороны едва ли не всех «младших» литераторов,обусловлена не только личной приязнью и уважением к заслугам старшего собрата.В Жуковском Пушкин справедливо видел образец свободного творца, создателяне зависящей от локальных обстоятельств самодостаточной поэзии. Не случайно«Песнь о вещем Олеге» развивает мотивы «Графа Гапсбургского» Шиллера-Жуковского(сакральность поэзии, равенство певца и властителя), что подчеркнуто их метрико-строфическимродством. В этой связи см.: Немзер А.С. «Сии чудесные виденья...» Время ибаллады Жуковского // Зорин А.Л., Немзер А.С., Зубков Н.Н. «Свой подвиг свершив...»М., 1987. С. 223-226.

25. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 10 тт.Л., 1977. Т. IV. С. 213, 220, 182, 187. Ср. также пушкинские замечания о Мазепев «Опровержениях на критики» с прямым указанием на значимость «интимного»сюжета для концепции поэмы: «Прочитав в первый раз в "Войнаровском" сии стихи:Жену страдальца Кочубея И обольщенную их дочь, я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства». Цит.по: Пушкин А.С. Указ. соч. Т. VII. С. 134.

26. В 1830-х годах эта концепция становитсядля Пушкина абсолютно неприемлемой.

27. Там же. Т. III. С. 23.

28. Ю.М. Лотман убедительно показал, какОнегин, постоянно нарушая поведенческие нормы, стремился сорвать дуэль; см.:Лотман. Пушкин. С. 533-534, 679. Это не снимает вины с героя.

29. А это значило, что проблематичный «двенадцатиглавый»план отвергнут окончательно. Предположение о том, что Пушкин сперва ставитсмысловую точку, а затем сочиняет еще три «временно пропущенных» главы, радикальнопротиворечит «дневниковой», свободной, спонтанной природе «Евгения Онегина».

30. Ср. наблюдение Ахматовой: «Байроновскийприем: "There was..." и "There were..." - "Тут был...", "Тут были..."». Цит.по: Ахматова Анна. О Пушкине. М., 1989. С. 179.

31. Там же. С. 191-193. Для Ахматовой байроновскийподтекст этих сочинений не значим.

32. Наряду с оглядкой на Байрона, его поэму,героя, жизнь и уход (характерно, что, завершив своего «Дон-Жуана», Пушкинв Болдино же сочиняет своего «Беппо» - «Домик в Коломне», пародирующий «ЕвгенияОнегина» и ему сопутствующий), в заключительной главе чрезвычайно важна оглядкана другого пушкинского поэтического учителя - Жуковского. Если байроновскиереминисценции относятся преимущественно к сфере проблемного героя, то отголоскипоэзии Жуковского сопутствуют неизменной героине. «Спутник странный» и «милыйидеал» суть полюса, заданные, вероятно, самыми важными для Пушкина поэтами-современниками.Отметим также, что финальная строфа «Евгения Онегина» отсылает не столькок эпиграфу «Бахчисарайского фонтана» и связанной с его рецепцией декабристскойпроблематикой, сколько к стихам Жуковского - переводу посвящения к «Фаусту»,превращенному русским поэтом в посвящение к долго писавшимся «старинной повести»«Двенадцать спящих дев». У Пушкина, как и у Жуковского, речь идет не простоо неумолимом ходе времени-истории, но о распаде круга читателей-слушателей.Ср.: «К ним не дойдут последней песни звуки; / Рассеян круг, где первую япел; / Не встретят их простертые к ним руки; / Прекрасный сон их жизни улетел./ Других умчал могущий Дух разлуки; / Счастливый край, их знавший, опустел;/ Разбросаны по всем дорогам мира - / Не им поет задумчивая лира» (цит. по:Жуковский В. А. Соч.: В 3-х тт. М., 1980. Т. 2. С. 74) и «Но те, которым вдружной встрече / Я строфы первые читал... / Иных уж нет, а те далече, / КакСади некогда сказал...» (190). Проблеме «Поэзия Жуковского в "Евгении Онегине"»рассматривается нами в специальной статье.

33. Разумеется, немаловажен был здесь иполитический аспект. Однако скорее всего он сводился к автоцензуре, понятнойв лето польского восстания и холерных бунтов, когда Пушкин занял жестко государственническуюпозицию. Поэт безусловно мог освободить «Странствие» от взрывоопасных эпизодов(судьба «декабристских» строф, уже отошедших в имеющую особый - и неясный- статус «Х песнь»), а противопоставление скучающего Онегина великой странесо славным прошлым никак не входило в противоречие с государственным курсом.Пушкин, однако, предпочел иное - неожиданное - решение. Композиционный смысл«Отрывков из Путешествия Онегина», опубликованных в первом полном изданииромана, достаточно подробно истолкован в известных работах Ю.Н. Чумакова иЮ.М. Лотмана.

34. См.: Левкович Л.Я. Наброски посланияо продолжении «Евгения Онегина» // Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов.Л., 1974.

35. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 тт.Т. IV. С. 250-251.