Перевод текстов и документов > Лотман Ю. Выход из лабиринта [У. Эко]

Выход из лабиринта [У. Эко]

Ю. Лотман

ВЫХОД ИЗ ЛАБИРИНТА

(Эко У. Имя розы. - М., 1998. - С. 650-669)

Имя Умберто Эко - одно из самых популярных в современной культуре ЗападнойЕвропы. Семиотик, эстетик, историк средневековой литературы, критик и эссеист,профессор Болонского университета и почетный доктор многих университетов Европыи Америки, автор десятков книг, число которых он ежегодно увеличивает со скоростью,поражающей воображение, Умберто Эко - один из самых бурлящих кратеров вулканасовременной интеллектуальной жизни Италии. То, что он в 1980 году круто переменилрусло и вместо привычного облика академического ученого, эрудита и критика явилсяперед публикой как автор сенсационного романа, сразу получившего международнуюизвестность, увенчанного литературными премиями и послужившего основой такжесенсационной экранизации, показалось ряду критиков неожиданным. Говорили о появлении"нового Эко". Однако если пристально вчитаться в текст романа, то станет очевиднойорганическая связь между ним и научными интересами его автора. Более того, сделаетсяочевидным, что роман реализует те же концепции, которые питают научную мысльавтора, что он представляет собой перевод семиотических и культурологическихидей Умберто Эко на язык художественного текста. Это дает основание по-разномучитать "Имя розы".

Поистине можно вообразить себе целую галерею читателей, которые, прочитавроман Эко и встретившись на своеобразной "читательской конференции", убедятсяс удивлением, что читали совершенно различные книги.

Первый, наиболее доступный пласт смыслов, который может быть "считан" с текстовойповерхности романа, - детективный. Автор с подозрительной настойчивостью предлагаетименно такое истолкование. Уже то, что отличающийся замечательной проницательностьюфранцисканский монах XIV века, англичанин Вильгельм Баскервильский, отсьыаетчитателя своим именем к рассказу о самом знаменитом сыщицком подвиге ШерлокаХолмса, а летописец его носит имя Адсона (прозрачный намек на Ватсона у КонанДойля), достаточно ясно ориентирует читателя. Такова же роль упоминаний о наркотическихсредствах, которые употребляет Шерлок Холмс XIV века для поддержания интеллектуальнойактивности. Как и у его английского двойника, периоды безразличия и прострациив его умственной деятельности перемежаются с периодами возбуждения, связанногос жеванием таинственных трав. Именно в эти последние периоды во всем блескепроявляются его логические способности и интеллектуальная сила. Первые же сцены,знакомящие нас с Вильгельмом Баскервильским, кажутся пародийными цитатами изэпоса о Шерлоке Холмсе: монах безошибочно описывает внешность убежавшей лошади,которую он никогда не видел, и столь же точно "вычисляет", где ее следует искать,а затем восстанавливает картину убийства - первого из происшедших в стенах злополучногомонастыря, в котором развертывается сюжет романа, - хотя также не был его свидетелем.

Итак, читатель уверовал, что перед ним средневековый детектив, а герой его- бывший инквизитор (латинское inquisitor - следователь и исследователь одновременно,inquistor rerom naturae - исследователь природы, так что Вильгельм не изменилпрофессии, а только сменил сферу приложения своих логических способностей) -это Шерлок Холмс в рясе францисканца, который призван распутать некоторое чрезвычайнохитроумное преступление, обезвредить замыслы и как карающий меч упасть на головыпреступников. Ведь Шерлок Холмс не только логик - он еще и полицейский графМонте-Кристо - меч в руках Высшей Силы (Монте-Кристо - Провидения, Шерлок Холмс- Закона). Он настигает Зло и не дает ему восторжествовать.

В романе У. Эко события развиваются совсем не по канонам детектива, и бывшийинквизитор, францисканец Вильгельм Баскервильский, оказывается очень страннымШерлоком Холмсом. Надежды, которые возлагают на него настоятель монастыря ичитатели, самым решительным образом не сбываются: он всегда приходит слишкомпоздно. Его остроумные силлогизмы и глубокомысленные умозаключения не предотвращаютни одного из всей цепи преступлений, составляющих детективный слой сюжета романа,а таинственная рукопись, поискам которой он отдал столько усилий, энергии иума, погибает в самый последний момент, так и ускользая навсегда из его рук.

В конце концов вся "детективная" линия этого странного детектива оказываетсясовершенно заслоненной другими сюжетами. Интерес читателя переключается на иныесобытия, и он начинает сознавать, что его попросту одурачили, что, вызвав вего памяти тени героя "Баскервильской собаки" и его верного спутника-летописца,автор предложил нам принять участие в одной игре, а сам играет в совершеннодругую. Читателю естественно пытаться выяснить, в какую же игру с ним играюти каковы правила этой игры. Он сам оказывается в положении сыщика, но традиционныевопросы, которые всегда тревожат всех шерлоков холмсов, мегрэ и пуаро: кто ипочему совершил (совершает) убийство (убийства), дополняются гораздо более сложным:зачем и почему нам рассказывает об этих убийствах хитроумный семиотик из Милана,появляющийся в тройной маске: бенедиктинского монаха захолустного немецкогомонастыря XIV века, знаменитого историка этого ордена отца Ж. Мабийона и егомифического французского переводчика аббата Валле?

Автор как бы открывает перед читателем сразу две двери, ведущие в противоположныхнаправлениях. На одной написано: детектив, на другой: исторический роман. Мистификацияс рассказом о якобы найденном, а затем утраченном библиографическом раритетестоль же пародийно-откровенно отсылает нас к стереотипным зачинам историческихроманов, как первые главы - к детективу. В какую же из дверей войти? А можетбыть, вообще не торопиться следовать этим лукавым приглашениям и посмотреть,нет ли каких-либо других дверей? Подымемся вместе с героями романа по горнойтропе и вступим в величественное аббатство, имени которого повествователь, престарелыйуже Адсон Мелькский, предпочитает не называть. Может быть, здесь мы найдем настоящиедвери, которые поведут нас к разгадке?

Исторический момент, к которому приурочено действие "Имени розы", определенв романе точно. По словам Адсона, "за несколько месяцев до событий, кои будутописаны, Людовик, заключив с разбитым Фредериком союз, вступил в Италию". ЛюдовикБаварский, провозглашенный императором, вступил в Италию в 1327 году. Вот какописывает Никколо Макьявелли события, на фоне которых развертывается сюжет романа:"...Преемником его (Генриха VII. - Ю. Л.) на императорском престоле стал ЛюдовикБаварский. К тому времени папский престол перешел к Иоанну XXII, в его понтификатимператор не переставал преследовать гвельфов и церковь, защитниками которыхвыступали по преимуществу король Роберт I и флорентийцы. Так начались те войны,которые Висконти вели в Ломбардии против гвельфов, а Каструччо из Лукки в Тосканепротив флорентийцев Император Людовик, чтобы поднять значение своей партиида заодно и короноваться, явился в Италию" [1].

Роберт I Анжуйский, король Неаполитанский, глава тосканских гвельфов, по приглашениюфлорентийской Синьории одно время управлял Флоренцией. Одновременно тяжелыеконфликты раздирали и католическую церковь. Архиепископ французского городаБордо, избранный в 1305 году на папский престол под именем Климента V, перенесрезиденцию папской курии из Рима в Авиньон на юге Франции (1309 г.). КорольФранции Филипп IV Красивый, отлученный предшествующим папой Бонифацием в 1303году от церкви, получил возможность активно вмешиваться в дела папства и Италии.Италия делается ареной соперничества французского короля и императора СвященнойРимской Империи (Германии). Все эти события непосредственно не описываются вромане Умберто Эко. Лишь упоминания о том, как Адсон оказался в Италии, и, вдальнейшем, описание вражды "иностранцев" и "итальянцев" в стенах монастыряслужат отсветами этих смут. Но они составляют фон действия и незримо присутствуютв сюжете. Более подробно касается автор (и монах-летописец) внутрицерковнойборьбы.

Кардинальным вопросом внутрицерковной борьбы, отражавшим основной социальныйконфликт эпохи, был вопрос бедности и богатства. Основанный в начале XIII векаФранциском Ассизским орден миноритов (младших братьев), в дальнейшем - францисканский,проповедовал бедность церкви. В 1215 году папа Иннокентий III скрепя сердцевынужден был признать легальность ордена. Однако в дальнейшем, когда лозунгбедности церковной был подхвачен воинствующими народными еретическими сектамии получил широкое распространение в массе простонародья, отношение курии к францисканцамсделалось вопросом весьма деликатным. Герард Сегалелли из Пармы, призывавшийвернуться к обычаям первых христиан - общности имуществ, обязательному трудудля монахов, суровой простоте нравов, - был сожжен на костре в 1296 году. Учениеего подхватил Дольчино Торинелли из Новары (Пьемонт), ставший во главе широкогонародного движения, возглавленного "апостольскими братьями". Он проповедовалотказ от собственности и насильственное осуществление раннехристианской утопии.Папа Климент V объявил крестовый поход против Дольчино и его армии, укрепившейсяна горе Дзебелло и с 1305 по 1307 год упорно сопротивлявшейся, преодолевая голод,снежные заносы и эпидемии. В XXVIII песни "Ада" Магомет обращается к Данте стакой просьбой:

Скажи Дольчино, если вслед за Адом

Увидишь солнце: пусть снабдится он,

Когда не жаждет быть со мною рядом,

Припасами, чтоб снеговой заслон [2]

Не подоспел новарцам на подмогу;

Тогда нескоро будет побежден.

(Ад, XXVIII, 55-60, перевод М. Лозинского).

Одним из центральных событий романа "Имя розы" является неудачная попыткапримирения папы и императора, который пытается найти союзников в ордене Св.Франциска. Эпизод этот сам по себе незначителен, но позволяет вовлечь читателяв сложные перипетии политической и церковной борьбы эпохи. На периферии текстамелькают упоминания тамплиеров и расправы с ними, катаров, вальденцев, гумилиатов,многократно всплывает в разговорах "авиньонское пленение пап", философские ибогословские дискуссии эпохи. Все эти движения остаются за текстом, но ориентироватьсяв них читателю необходимо, чтобы понять расстановку сил в романе [3].

Итак, исторический роман?

Автор сам подталкивает читателя именно к такому выводу в одном из автокомментариевк "Имени розы". Напоминая о делении исторической прозы на произведения, в центрекоторых - известные в истории лица, и на такие, где последние отнесены на периферию,а действуют созданные авторской фантазией образы простых людей, У. Эко отдаетпредпочтение второму разряду и в качестве образца, которому он якобы следовал,именует "Обрученных" Алессандро Мандзони. Однако подсказки автора "Имени розы"всегда лукавы, и параллель с великим произведением Мандзони - еще один ложныйключ, подброшенный читателю. Опыт великого романтика, конечно, не прошел мимоУ. Эко. Им подсказана сама ситуация: автор держит в руках случайно дошедшуюдо него старинную рукопись, интересную по содержанию, но написанную на варварскомязыке: "Ломбардские идиомы - без числа, фразы - некстати употребленные, грамматика- произвольная, периоды - неслаженные. А далее - изысканные испанизмы". "Перемешиваяс удивительной ловкостью самые противоположные свойства, он ухитряется на однойи той же странице, в одном и том же периоде, в одном и том же выражении одновременнобыть и грубым и жеманным". "Но, отвергая слог нашего автора, как неприемлемый,каким же слогом мы заменим его? В этом весь вопрос" [4].

Этот же вопрос стоит и перед Эко. А поскольку он не сомневается, что его итальянскиечитатели помнят начало классического романа Мандзони, начальный эпизод "Именирозы" приобретает ироническую окраску. Виктор Шкловский назвал бы это обнажениемприема. Но тем разительнее отличие в построении сюжета. Пушкин имел основаниеговорить о влиянии Вальтера Скотта на Мандзони: приключения влюбленной парына фоне широко описанных исторических событий, история, пропущенная через приключенияпростого человека. Сюжетная структура "Имени розы" даже отдаленно не напоминаетподобной схемы: любовная интрига сведена лишь к одному эпизоду, не играющемусущественной роли в композиции, все действие происходит внутри одного и тогоже весьма ограниченного пространства - монастыря. Значительная часть текста- размышления и умозаключения. Это не структура исторического романа.

Итак, обе двери, распахнутые перед читателем коварным автором, ведут не впросторные и ясные залы, а в некоторый запутанный лабиринт. Слово это употребленонами не случайно: образ лабиринта - один из сквозных для самых разных культурсимволов - является как бы эмблемой романа У. Эко. Но "лабиринт - это в сущностиперекрещение дорог, из которых некоторые не имеют выходов, заканчиваясь тупиками,через которые надо пройти, чтобы открыть путь, ведущий к центру этой страннойпаутины" [5]. Далее этот автор отмечает, что,в отличие от паутины, лабиринт принципиально асимметричен.

Но каждый лабиринт подразумевает своего Тесея, того, кто "расколдовывает"его тайны и находит путь к центру. В романе это, безусловно, Вильгельм Баскервильский.Именно ему предстоит войти в обе двери - "детективную" и "историческую" - сюжетанашего романа. Присмотримся к этой фигуре. Герой не принадлежит к историческимперсонажам - он целиком создан фантазией автора. Но многими нитями он связанс эпохой, в которую произвол У. Эко его поместил (как увидим, не только с ней!).

Вильгельм прибыл в "монастырь преступлений" (так Умберто Эко, по собственномупризнанию, намеревался сперва обозначить место действия) с некоей важной миссией.В чем состоит эта миссия? Мы уже упоминали о конфликте в начале XIII века междупапской курией и орденом францисканцев. Спор связан был с вопросом о бедностиили богатстве как идеале церковной жизни. Когда папа преследовал "братьев свободногодуха" (спиритуалов), генерал францисканцев Михаил Чезенский из тактических соображенийподдержал курию. Но позже Михаил отказался от требования папы признать орденвладельцем богатств [6] и был обвинен в ереси(предлогом стал спор о догмате пресуществления). Для разбора обвинения быливызваны авторитетные богословы-философы Уильям Оккам, Марсилий Падуанский. Однакоони приняли сторону Михаила Чезенского и, как и он, были отлучены папой от церкви(1328 г.). Им удалось бежать, причем Оккам и Марсилий нашли убежище в Мюнхенеу императора Людовика, образовав группу так называемых "имперских богословов".В этой группе не было единства: Михаила Чезенского интересовало лишь сохранениестатута ордена, порывать с папой окончательно он не желал, император же хотелиметь надежный богословский щит в борьбе с папой. Но Оккам и особенно МарсилийПадуанский смотрели дальше: им мерещилась широкая реформа церкви, верховныморганом которой должен был стать не папа, а Вселенский собор, избираемый нанеслыханно широкой основе с участием не только клириков, но и мирян. Именнок этой группе принадлежит друг Оккама Вильгельм Баскервильский. Император дляних - лишь средство, опорная сила, с помощью которой они стремятся реализоватьсвои планы. Эта ситуация объяснит современному читателю слова Вильгельма навстрече с папской делегацией: "Если один человек плохо управляет законами, нелучше ли справятся с этим многие, трудясь сообща". Слова эти могут современномунам читателю показаться анахронизмом, подсказанным нашим историческим опытом,однако они вполне соответствуют исторической истине, суть которой раскрываетВильгельм в словах, обращенных к Адсону: "Минориты участвуют в императорскойигре против папы. Но для Марсилия и для меня игра, которая ведется,- двойная.И мы хотели бы, чтобы императорская игра способствовала нашей и послужила бынашей идее человечного правления". Это же поясняет и слова Михаила, обращенныек Вильгельму после его речи: "Ты, Вильгельм, сегодня высказался весьма яснои недвусмысленно и дал понять, куда метишь. Так вот, мы метим вовсе не туда.И я прекрасно сознаю, что постановления перуджийцев использованы вами, имперскимибогословами, вовсе не в том духе, в котором они замышлялись".

Но Вильгельм выполняет в монастыре и другую роль - он расследует таинственнуюцепь убийств, всколыхнувшую мирную жизнь святой обители. Здесь ему приходитсявступить в лабиринт с другого хода. Как же здесь он - поклонник и ученик РоджераБэкона и друг Оккама (парадоксальность соединения этих имен в романе подчеркнута)- проявляет себя на этом поприще?

Роджер Бэкон часто упоминается в речах Вильгельма. Однако всегда речь идето довольно общих вещах: о вере в возможности разума, любви к науке, о требованияхизучать языки, чтобы черпать мудрость и у язычников-арабов, и т. д. Зато другойсобрат Вильгельма по ордену, Оккам (и Бэкон, и Оккам, как и Вильгельм,- англичане-францисканцы),оказал значительно большее влияние на стиль мышления нашего следователя. Оккам- логик (Бэкон относился к логике с презрением). В отличие от других наук, оперирующихзнаками вещей (словами, обозначающими вещи), логика, утверждает Оккам, оперируетзнаками знаков. Здесь мы впервые в ходе наших рассуждений сталкиваемся с понятиемзнака -осью семиотики, вопросом, которому У. Эко посвятил немало усилий какученый. Здесь же за историческими коллизиями и криминальными историями встаеттень чего-то, достаточно нам знакомого и по трудам автора "Имени розы", и -шире - по проблемам культуры наших дней.

Науки изучают отношения слов и вещей в реальном мире, логика - слов и "терминоввторого значения" (Оккам), т. е. понятий о понятиях. Реальность многообразна,а логика экономна. С этим связана знаменитая "бритва Оккама": "Сущностей неследует умножать без необходимости" или, как выразился сам философ: "Не нужноделать с большим то, что можно сделать с меньшим". Именно этому правилу следуетВильгельм, когда на очередную попытку Адсона реконструировать сцену убийствазамечает: "Слишком много действующих лиц". У Оккама Вильгельм заимствовал иметод создания взаимно противоречивых гипотез. Итак, мы вышли на первый перекрестоклабиринта, где линии "имперских богословов" и детективного сюжета перекрещиваются.

Попробуем определить в одном предложении, чем занят Вильгельм Баскервильскийв монастыре. Он занят расшифровками. И в прямом смысле - чтением закодированнойрукописи,- и в переносном. То, что для других людей - молчащие предметы, длянего - знаки, которые многое могут рассказать тому, кто поймет их язык. Итак- расшифровки, знаки, языки... Вильгельм Баскервильский - семиотик XIII века,и все действия, поучения, обращенные к юному послушнику, выкладки можно назватьпрактикумом по семиотике. Он истолковывает знаки, реконструирует тексты по фрагментами коды по текстам. Так, реконструкции подлежит утраченная вторая часть поэтикиАристотеля. Особенно изящна расшифровка сна Адсона. Адсон рассказывает Учителюсвой сон, который невнимательный слушатель воспринял бы как бессмысленную путаницуобразов и идей. Вильгельм ищет в нем смысл, заранее презумируя, что рассказАдсона - некоторым образом закодированный текст. Вильгельм - не фрейдист, асемиотик: он ищет в запутанном сне юного послушника не подавленные комплексы,не скрытые вожделения, вытесненные на периферию сознания, а код, в свете которогохаотическое соединение несоединимых персонажей и действий обрело бы стройностьи смысл. Код этот он сразу же называет: сон организован по структуре и системеобразов знаменитого "Киприанова пира" [7]. "Людии события последних дней стали у тебя частью одной известной истории, которуюты или сам вычитал где-то, или слышал от других мальчиков в школе, в монастыре".

Таким образом - первое звено: сон представляет собой организацию хаотическихвпечатлений (вернее, кажущихся хаотическими, поскольку кодирующая их структурапока еще не известна) по законам популярного текста "вывороченной Библии". Но,установив эту связь, Вильгельм строит следующее звено: если реальность можетбыть осмыслена с помощью некоторого текста, то нельзя ли предположить, что этоттекст является генератором этой реальности? И далее: если все события, развернувшиесяв монастыре, вращаются вокруг некоторой рукописи, а кажущийся хаос этих событийорганизуется с помощью "Киприанова пира", то не следует ли предположить, чтоэта сатира имеет какое-то отношение к искомой рукописи? В совокупности с другимирасшифровками эта гипотеза позволяет Вильгельму найти таинственную рукописьв каталоге, несмотря на невнятность описания, и, в конце концов, уверенно потребоватьот Хорхе рукопись конволюта с латинской переделкой или стихотворным переложением"Киприанова пира".

Вильгельм не сыщик, безошибочно сопоставляющий улики,- он семиотик, знающий,что один и тот же текст может шифроваться многими кодами, а один и тот же кодможет порождать разные тексты, он пробирается по лабиринту, ищет путь методомпроб и ошибок. Так, до того, как он задумался над "Киприановым пиром", он попыталсяиспользовать в качестве кода Апокалипсис и, как кажется, успешно. Но объяснениебыло ложным, случайный ряд в сознании ищущего превратился в квазисимволический.

В итоге диалог:

"Какой идиот..."

"Кто?"

Я. Хватило одной фразы Алинарда, чтобы я вообразил, будто череда преступленийповторяет музыку семи апокалиптических труб. В случае Адельма - град; а этобыло самоубийство. В случае Венанция - кровь; а это была нелепейшая мысль Беренгара.В случае самого Беренгара - вода. А это чистая случайность. В случае Северина- третья часть небес... А Малахия попросту ухватился за звездный глобус, какза первый попавшийся тяжелый предмет".

Но совпадение последней смерти (если не считать убийства аббата, уже не входящегов этот ряд) с апокалиптическим текстом уже не случайно. Это подстроил убийца- Хорхе. И на вопрос Вильгельма, зачем он это сделал, последовал ответ: "Нарочно.Для тебя. Алинард делился и со мной догадками насчет Апокалипсиса. Тогда жекто-то из монахов сказал мне, будто ты готов в это поверить. И я осознал, чтонекий божий порядок определяет эту цепочку смертей, а я за них не в ответе...""Вот, оказывается, как вышло! - удивленно замечает Вильгельм. - Я сочинил ошибочнуюверсию преступления, а преступник подладился под мою версию". Вот такого ужс Шерлоком Холмсом не случилось бы никогда. Ошибочная версия (конечно, принадлежащаяслужащему полиции, так как Холмс обречен изрекать только истины) - это глупость,она просто не существует и исчезает как пар под лучами логики Холмса. Но, ссемиотической точки зрения, "неправильный" текст - тоже текст, и коль скороон стал фактом, он включается в игру и оказывает влияние на ее дальнейший ход.Наблюдатель влияет на опыт, сыщик воздействует на преступление. Однако тут читательвправе задать вопрос. Прекрасно, но ведь семиотика - наука XX века (многие изчитателей и сейчас о ней слыхом не слыхивали), а ведь действие-то происходитв XIV столетии. Не слишком ли наш автор модернизирует ситуацию, пользуясь историческимимасками для собственных рассуждений? Герой Мольера говорил прозой, даже не подозревая,что такое слово существует. Семиотика как развитая научная дисциплина, действительно,оформилась в середине текущего столетия. Но, с тех пор как существует научноемышление, грамматика, логика, люди задумывались над сущностью слова, отношениемего к обозначаемому им предмету, над основаниями логического суждения. Такиедревнейшие виды деятельности, как речь, обмен во всех его видах и т. д., ставилиперед человеком проблему знака, и это, бесспорно, один из древнейших вопросов.Однако средневековье, в этом отношении, представляет собой поистине уникальнуюэпоху. Мышление этого времени насквозь пронизано символами. Мир представляетсяогромной книгой, смысл которой раскрывается через систему божественных символов.Но и каждый поступок человека воспринимается в двух планах - практическом исимволическом.

Вспомним подробное описание кошмарной казни, которой был подвергнут Дольчино.Читатель наших дней воспримет этот эпизод как "колорит эпохи" и картину "ужасовсредневековья". И то и другое имеет смысл. Действительно, картина ужасна, иона, в самом деле, помогает нам перенестись в обстановку социально-церковныхконфликтов XIII-XIV веков. Однако этот эпизод не может не вызвать в памяти другой.В "Божественной комедии" Данте сразу же после цитированного нами отрывка - обращенияМагомета к Дольчино - следуют такие терцины:

Другой, с насквозь пронзенным кадыком,

Без носа, отсеченного по брови,

И одноухий...

...растворил гортань, извне

Багровую от выступившей крови

(Ад, XXVIII, 64-69).

У Данте эта казнь (ей подвергся Пьер да Медичина) имеет символический смысл:"Те, кто на земле сеяли раздор, виновны были в распрях и раздорах",- несут казнь,символически изображающую их преступление - их тело разрубают на части. То,что Дольчино наказан как "разделитель", ведет нас к одному из главных символовкак романа, так и средневековой культуры в целом. Средневековый мир жил подзнаком высшей целостности. Единство божественно, разделение исходит от диавола.Единство церкви воплощено в инквизиторе, единство мысли - в Хорхе, который,несмотря на слепоту, запоминает огромное число текстов, полностью, наизусть,интегрально. Такая память способна хранить тексты, но не нацелена на созданиеновых, и память слепого Хорхе - это модель, по которой он строит свой идеалбиблиотеки. Библиотека, в его представлении,- это гигантский спецхран, место,где в целостности хранятся тексты, а не место, где старые тексты служат отправнымипунктами для создания новых.

Символу целостности противостоит символический же образ расчленения, анализа.Ереси ("расколы") раздробляют монолитный универсум средневековья и выделяютличные отношения между человеком и Богом, человеком и государством, человекоми истиной. В конечном счете это вело к непосредственному соприкосновению междучеловеком и Богом и устраняло необходимость церкви (начало такой тенденции восходитк вальденцам, дальнейшее развитие пройдет сквозь века). В области мысли этопривело к анализу: раздроблению, критическому рассмотрению, перекомбинации тезисови созданию новых текстов. Хорхе воплощает дух догмы, Вильгельм - анализа. Одинсоздает лабиринт, другой разгадывает тайны выхода из него. Мифологический образлабиринта связан с обрядом инициации, и Вильгельм - борец за инициацию духа.Поэтому библиотека для него - не место, где хранятся догмы, а запас пищи длякритического разума.

В символическом языке романа особое место занимают фантастические перекомбинацииобразов, стабильно интегрированных в рамках догматического сознания. В романеэто, прежде всего, образы фантастических созданий художественного гения, порождающегочудовищные и смехотворные сочетания в орнаментах книжных заставок или на фронтонеи капителях монастырской церкви:

"На полях Псалтыри был показан не тот мир, к которому привыкли наши чувства,а вывернутый наизнанку. Будто в преддверии речи, которая по определению речьсамой Истины,- велся иной рассказ, с той Истиною крепко увязанный намеками inaenigmate, лукавый рассказ о мире вверх тормашками, где псы бегут от зайцев,а лани гонят львов. Головки на птичьих ножках, звери с человечьими руками, вывернутымиза спину, головы, ощетинившиеся ногами, зебровидные драконы, существа со змеинымишеями, заплетенными в тысячу невозможных узлов, обезьяны с рогами оленя, перепончатокрылыесирены, безрукие люди, у которых на спине как горбы растут другие люди, и телас зубастыми ртами пониже пупа, и люди с конскими головами, и кони с человечьиминогами, и рыбы с птичьими крылами, и птицы с рыбьими хвостами, и однотелые двуглавыечудища и двутелые одноглавые". Адсон "над этими листами погибал от восхищенияи смеха", а монахи "захохотали во всю глотку". Свободное комбинирование деталейв новых, запрещенных для существующей модели культуры сочетаниях есть творчество.Мир существующий отражается в символах, как учит Адсона Вильгельм, "в неисчерпаемомобилии символов, коими Господь, чрез посредство творений своих, глаголет к намо вечной жизни". Но если мир, данный человеку, отражается в системе знаков,то творчество, создавая новые, неслыханные знаки, дестабилизирует старый мири творит новый. Поэтому у творчества - два лица: смех и мятеж. Родство их раскрываетсяв общем слиянии в стихии карнавала. Хорхе Бургосский недаром пытается запретитьсмех: "Пустословие и смехотворство неприличны вам!" Запрещение смеха в его устахравносильно утверждению неподвижности порядка в мире: "Подобно дурным речам,существуют дурные образы - те, которые клевещут на Творца, представляя созданныйим мир в искаженном свете, противно тому, каков он должен быть, всегда был ивсегда пребудет, во веки веков, до скончания времен". Но мир подвижен. И монахиобреченного на гибель монастыря уже вовлечены в зловещий киприанов пир, и застенами монастыря жизнь менее всего обещает быть неизменной "до скончания веков".

Скрытым сюжетным стержнем романа является борьба за вторую книгу "Поэтики"Аристотеля [8]. Стремление Вильгельма разыскатьскрытую в лабиринте библиотеки монастыря рукопись и стремление Хорхе не допуститьее обнаружения лежат в основе того интеллектуального поединка между этими персонажами,смысл которого открывается читателю лишь на последних страницах романа. Этоборьба за смех. Во второй день своего пребывания в монастыре Вильгельм "вытягивает"из Бенция содержание важного разговора, который произошел недавно в скриптории."Хорхе заявил, что невместно уснащать смехотворными рисунка-ми книги, содержащиеистины. А Венанций сказал, что даже у Аристотеля говорится о шутках и словесныхиграх как о средствах наилучшего познания истин и что, следовательно, смех неможет быть дурным делом, если способствует откровению истин Венанций,который прекрасно знает... прекрасно знал греческий, сказал, что Аристотельнарочно посвятил смеху книгу, вторую книгу своей "Поэтики", и что если философстоль величайший отводит смеху целую книгу, смех, должно быть,- серьезная вещь".Смех для Вильгельма связан с миром подвижным, творческим, с миром, открытымсвободе суждений. Карнавал освобождает мысль.

Но у карнавала есть еще одно лицо - лицо мятежа.

Келарь Ремигий объясняет Вильгельму, почему он примкнул к мятежу Дольчино:"...Я не могу понять даже, ради чего я делал то, что делал тогда. Видишь ли,в случае с Сальвадором все вполне объяснимо. Он из крепостных, его детство -убожество, голодный мор... Дольчин для него олицетворял борьбу, уничтожениевласти господ... Но у меня-то все было иначе! Мои родители-горожане, голодая не видал! Для меня это было вроде... не знаю, как сказать... Что-то похожеена громадный праздник, на карнавал. У Дольчина на горах, пока мы не начали естьмясо товарищей, погибших в схватке... Пока от голода не перемерло столько, чтостало далее уже и не съесть, и мы сбрасывали трупы с откосов Ребелло на потравустервятникам и волкам... А может быть, даже и тогда... мы дышали воздухом...как бы сказать? Свободы. До тех пор я не ведал, что такое свобода". "Это былбуйный карнавал, а на карнавалах все всегда вверх тормашками".

Умберто Эко, конечно, прекрасно знает теорию карнавала М.М. Бахтина и тотглубокий след, который она оставила не только в науке, но и в общественной мыслиЕвропы середины XX века. Знает и учитывает он и работы Хёйзинги, и книги вроде"Праздника шутов" X.Г. Кокса. Но его толкование смеха и карнавала, который всеставит "вверх тормашками", не полностью совпадает с бахтинским. Смех не всегдаслужит свободе. Совсем по-карнавальному звучит издевательская речь инквизитораБернарда к обреченному на мучительную смерть Ремигию: "Скорее в мои объятия,брат Ремигий, дай утешить тебя..." Мы невольно вспоминаем карнавализованныеритуалы нацистских лагерей смерти и карнавальную обстановку аутодафе (ср. пушкинское:"Заутра казнь - привычный пир народу..."). Жуткие видения ада, которые посещаютвоспаленное воображение Адсона под влиянием архитектурных фантазий собора, тожеотмечены печатью карнавальности. Автору, видимо, ближе другой путь к свободе- свобода мысли, путь иронии. Вильгельм Баскервильский - друг Оккама, но еголегко можно было бы, перешагнув через два столетия, представить себе другомЭразма Роттердамского. Ирония - дочь сомнения, а сомнение лежит в основе метода,которым Вильгельм ведет свое расследование: он всегда исходит из возможностисуществования другой версии. Пожалуй, именно это, в наибольшей мере, позволяетвидеть в нем "семиотика до семиотики"...

...Нас пригласили в XIV век, а мы слышим разговоры о семиотике и других мудрыхвещах, о Бахтине и Х¦йзинге, а отдельные страницы вполне могут быть отнесеныне к средним векам, а к нашему XX веку. Не слишком ли поспешно мы отвели упрекив анахронизме, и, может быть, наш автор все же лишь прикрывается стариной, апишет о современности? И да, и нет. Роман Эко - конечно, создание сегодняшнеймысли и не мог бы быть создан даже четверть века назад. В нем заметны воздействияисторических исследований, подвергших за последние десятилетия пересмотру многиеглубоко укоренившиеся представления о средних веках. После работы французскогоисторика Ле Гоффа, демонстративно названной "За новое средневековье", отношениек этой эпохе подверглось широкому переосмыслению. В работах историков ФилиппаАриеса, Жака Делюмо (Франция), Карло Гинзбурга (Италия), А.Я. Гуревича (СССР)и многих других на первый план выдвинулся интерес к течению жизни, к "неисторическимличностям", "менталитету", т. е. к тем чертам исторического мировоззрения, которыесами люди считают настолько естественными, что просто не замечают, к ересямкак отражению этого народного менталитета. Это коренным образом изменило соотношениеисторика и исторического романиста, принадлежащего к той, художественно наиболеезначимой традиции, которая пошла от Вальтера Скотта и к которой принадлежалии Мандзони, и Пушкин, и Лев Толстой (исторические романы о "великих людях" редкоприводили к художественным удачам, зато часто пользовались популярностью у самогонеразборчивого читателя). Если прежде романист мог сказать: меня интересуетто, чем не занимаются историки,- то теперь историк вводит читателя в те уголкипрошлого, которые прежде посещали только романисты. Умберто Эко замыкает этоткруг: историк и романист одновременно, он пишет роман, но смотрит глазами историка,чья научная позиция сформирована идеями наших дней. Осведомленный читатель улавливаетв романе и отзвуки дискуссий о средневековой утопии "страны Кокань" (Куканы)и обширной литературы о перевернутом мире (интерес к текстам, "вывернутым наизнанку",в последние два десятилетия приобрел прямо-таки эпидемический характер) [9].Но не только современный взгляд на эпоху средних веков - в романе Умберто Экочитатель постоянно сталкивается с обсуждением вопросов, которые задевают нетолько исторические, но и злободневные интересы читателей. Внимательный читательобнаружит и проблему наркомании, и споры о гомосексуализме, и размышления надприродой левого и правого экстремизма, и рассуждения о бессознательном партнерствежертвы и палача, а также о психологии пытки - все это в равной мере принадлежиткак XIV, так и XX веку. Не только западный, но и советский читатель (что уж,наверняка, не входило в расчеты автора) испытывает не только исторический интереск проблемам книгохранилищ, созданных с целью не допустить читателя к "вредной"книге. Или к конфронтации науки, основанной на сомнении, и богословия, теоретикикоторого никогда не находят правильных ответов, а только "единственно верные",разумеется всегда ошибочные, но зато "крепко держатся за свои ошибки". Однаконаиболее современно звучат не эти мотивы в том концерте идей, партитурой которогоявляется "Имя розы". В романе настойчиво звучит сквозной мотив: утопия, реализуемаяс помощью потоков крови (Дольчино), и служение истине с помощью лжи (инквизитор).Это мечта о справедливости, апостолы которой не щадят ни своей, ни чужой жизни.Сломленный пыткой Ремигий кричит своим преследователям: "Мы хотели лучшего мира,покоя и благости для всех. Мы хотели убить войну, ту войну, которую приноситев мир вы. Все войны из-за вашей скаредности! А вы теперь колете нам глаза тем,что ради справедливости и счастья мы пролили немного крови! В том и вся беда!В том, что мы слишком мало ее пролили! А надо было так, чтобы стала алой всявода в Карнаско, вся вода в тот день в Ставелло".

Но опасна не только утопия, опасна всякая истина, исключающая сомнения. Так,даже ученик Вильгельма в какую-то минуту готов воскликнуть: "Хорошо хоть инквизициявовремя подоспела", ибо им "овладела жажда истины". Истина без сомнения рождаетфанатизм. Истина вне сомнения, мир без смеха, вера без иронии - это не толькоидеал средневекового аскетизма, это и программа современного тоталитаризма.И когда в конце романа противники стоят лицом к лицу, перед нами образы не толькоXIV, но и XX столетия. "Ты дьявол, - говорит Вильгельм Хорхе. - Дьявол - этоне победа плоти. Дьявол - это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Этоистина, никогда не подвергающаяся сомнению".

"Ты хуже дьявола, минорит, - отвечает Хорхе. - Ты шут". Интеллектуальным стержнемромана является поединок между Вильгельмом и Хорхе. Оба они проявляют незауряднуюсилу ума, причем если для Вильгельма ум Хорхе "извращенный", то его собственныйразум, с позиции слепого испанца, "шутовской". На самом же деле - глазами автора- они воплощают две различные ориентации культуры. Хорхе исходит из того, чтоистина изначально дана, ее следует только помнить. Его интеллект - это изощреннаяпамять. Создавать новые тексты кощунственно.

Отождествление ума и памяти характерно для культуры, основанной на запоминаниимножества текстов, а не на генерировании новых. В частности, средневековая образованность,отождествлявшая обучение с зубрежкой, видела идеал учености в безграничной памяти.Этой способности приписывалась магическая сила, и не случайно она связываласьс мощью дьявола. Так, в "Dialogus miraculorum" Цезария Гейстербахского естьрассказ о том, что аббат из Моримунды в юности был студентом в Париже. "Будучитуп умом и слаб памятью, так что ему донельзя трудно было что-либо понять изапомнить, он был для всех посмешищем и всеми почитался за идиота". Но однаждык нему явился дьявол и предложил память и познание всех наук в обмен на присягув верности. Однако студент не поддался искушению. Рассказами о том, что дьяволподарил своему подданному чудесный дар памяти, изобилуют средневековые тексты.Особенно интересно письмо Иоганна Тритимия, аббата Шпонгеймского монастыря,придворному астрологу курфюрста Пфальцского Иоганну Вирдунгу о некоем ГеоргииСабелликусе, Фаусте-младшем, маге, некроманте и астрологе, который "хвасталсятаким знанием всех наук и такой памятью, что если бы все труды Платона и Аристотеляи вся их философия были начисто забыты, то он, как новый Ездра Иудейский, попамяти полностью восстановил бы их даже в более изящном виде" [10].Автор XVI века Лерхеймер рисует исключительно любопытную картину дьявола-библиографаи читчика, помогающего своим адептам, "который читает им все, что только захочетсяпрочесть, и указывает им, в какой книге и в каком месте они могут найти, чтоим нужно, сообщает им также, что написано в книгах, которые скрыты от людейи никому не известны, существовали прежде, но теперь разорваны, сожжены, а дьяволхорошо помнит и знает, что в них стояло" [11].

Здесь мы встречаем ряд мотивов, реализованных Умберто Эко в образе Хорхе:память как высшее проявление учености, ученый, которому читают и который незабывает ничего из прочитанного, искусство находить в книгах нужные места, скрытоеот других людей и таинственно открытое лишь этому искуснику, и, наконец, мотивсожженных или разорванных книг Аристотеля, содержание которых таинственно хранитсяв памяти сатаны.

Вильгельм тоже стремится восстановить утраченный текст Аристотеля. Именновосстановить, так как, прежде чем найти рукопись, ему надо ее опознать, т. е.реконструировать в своем уме. Но он интересуется не текстом, который надо хранитьинтегрированным в памяти, а смыслом сочинения. Поэтому он, в конце концов, утешаетсяпосле гибели столь вожделенного ему трактата: содержание он смог восстановитьпо косвенным данным, следовательно, грядущие реконструкторы (вооруженные семиотическимиметодами, заметим мы) также смогут это сделать. Усилие Вильгельма направленов будущее: хранить - означает регенерировать, воссоздавать заново. Отсюда жеразное отношение к библиотеке: хранить, чтобы спрятать, или хранить, чтобы постоянногенерировать вновь и вновь старое, превращая его в новое. С этим же связаныи два понимания лабиринта: войти, чтобы не выйти, - войти, чтобы найти выход.

Весь строй романа показывает, что автор на стороне Вильгельма. Однако утверждениеэто хочется сопроводить оговорками: лукавый автор окончил спор двух веков -Хорхе и Вильгельма - ничьей, и это заставляет предположить, что и за Хорхе видитсяему какая-то правда, правда Великого инквизитора из "Братьев Карамазовых". Вообщедиалогический опыт Достоевского не прошел для Эко даром, а рассуждения о сладострастиипытки звучат как прямая перекличка с русским автором.

Итак, все завесы пали. Эко не рядит современность в одежды средних веков ине заставляет францисканца и бенедиктинца обсуждать проблемы всеобщего разоруженияили прав человека. Он просто обнаружил, что и время Вильгельма Баскервильского,и время его автора - одна эпоха, что от средних веков до наших дней мы бьемсянад одними и теми же вопросами и что, следовательно, можно, не нарушая историческогоправдоподобия, создать злободневный роман из жизни XIV столетия. Верность этоймысли подтверждается одним существенным соображением. Действие романа происходитв монастыре, библиотека которого хранит богатейшее собрание Апокалипсисов, некогдапривезенное Хорхе из Испании. Хорхе полон эсхатологических ожиданий и заражаетими весь монастырь. Он проповедует мощь Антихриста, который уже подчинил себевесь мир, оплел его своим заговором, стал князем мира сего: "Напряжен он и вречах своих и в трудах, и в городах и в усадьбах, в спесивых своих университетахи в кафедральных соборах". Мощь Антихриста превосходит мощь Бога, сила Зла сильнеесилы Добра. Проповедь эта сеет страх, но она и порождена страхом. В эпохи, когдапочва у людей уходит из-под ног, прошедшее утрачивает доверие, а будущее рисуетсяв трагических тонах, людей охватывает эпидемия страха. Под властью страха людипревращаются в толпу, обуянную атавистическими мифами. Им рисуется ужасная картинапобедного шествия дьявола, мерещатся таинственные и могущественные заговорыего служителей, начинается охота на ведьм, поиски опасных, но невидимых врагов.Создается атмосфера массовой истерии, когда отменяются все юридические гарантиии все завоевания цивилизации. Достаточно сказать про человека "колдун", "ведьма","враг народа", "масон", "интеллигент" или любое другое слово, которое в даннойисторической ситуации является знаком обреченности, и судьба его решена: онавтоматически перемещается на место "виновника всех бед, участника невидимогозаговора", любая защита которого равносильна признанию в собственной причастностик коварному сонму. История цивилизации знает ряд периодов подобных эпидемийстраха: они были известны средним векам, они охватили Западную Европу в XIV-XVIвеках, затмив ее небо дымом костров, они создавали тот психологический фон,на котором тоталитарные правительства XX века смогли осуществлять кампании массовоготеррора. Страх, психология "осажденной крепости" не раз искусственно подогревалисьвласть имущими и обеспечивали им массовую поддержку волн репрессий. Тема этазвучит в "Имени розы", она, как мне рассказал сам Умберто Эко, определила замыселего нового романа "Маятник Фуко" (1988) - книги, цель которой - победить страх,подвергнув его анализу, как дети побеждают страхи, зажигая в комнате свет. Этосвоевременно, когда мы вновь слышим, что разум - служитель дьявола.

Роман Умберто Эко начинается цитатой из Евангелия от Иоанна: "В начале былоСлово" - и кончается латинской цитатой, меланхолически сообщающей, что розаувяла, а слово "роза", имя "роза" пребыло. Подлинным героем романа являетсяСлово. По-разному ему служат Вильгельм и Хорхе. Люди создают слова, но словауправляют людьми. И наука, которая изучает место слова в культуре, отношениеслова и человека, называется семиотика. "Имя розы" - роман о слове и человеке- это семиотический роман.

Роман "Имя розы" я впервые взял в руки в квартире моего друга профессора КлаусаШтедтке в Восточном Берлине. Второе свидание с романом произошло в знаменательнойобстановке. Мне посчастливилось посетить находящийся в восточной Финляндии православныймонастырь Валамо (бывший Валаамский монастырь на Ладожском озере). Храм, хотяи современной постройки, но в строгом духе новгородской архитектуры XII- ХШвеков, и очарование неиспорченной и сохранившей первозданность северной природы:прозрачное озеро, покоящееся меж гранитных скал, вековой сосновьй бор, простоеи строгое кладбище монахов (первый ряд могил составляют те, кто лег в землюв 1940 году) - произвели на меня впечатление какого-то глубокого, древнего покоя.Потом меня познакомили с келарем монастыря (он же библиотекарь). Келарь - отецАмброзиус, еще нестарый человек, был обворожителен, умен и радушен. Я засталего перед компьютером, занятым какими-то расчетами (монастырь имеет хорошеехозяйство и даже разводит каких-то особенно породистых овец на экспорт, кажется,в Египет). Перед ним лежала несколько в стороне, но, видимо, читаемая английскаябиография Бахтина (Katerina Clark, Michael Holquist. Mikhail Bakhtin. HarvardUniversity Press, 1984). Мы прошли в библиотеку. Обширное семигранное зданиеумело соединяло строгость современной архитектуры с традицией средневековогостроительного искусства. На первом этаже был расположен скромный рукописныйотдел, занимающий все пространство башни. Я поднялся на второй, и сразу же мнебросились в глаза две книги: шведский и финский переводы романа "Имя розы".Я поднял глаза: над головой был семигранный купол из стекла, свободно пропускавшийсвет. Свидание состоялось в Храмине монастырской библиотеки. Позже я посетилцерковь. Отец Амброзиус задумчиво и с ласковой улыбкой совершал службу по православномуобряду на финском языке. Народу было немного. Впереди прихожан стояли несколькодевочек и трогательно пели тоненькими голосами. Ни компьютер, ни Бахтин, нироман Умберто Эко не дисгармонировали с этой атмосферой...

Позже я познакомился в Италии с Умберто Эко. В одной из наших бесед я спросилего, когда же он приедет в Советский Союз. "Только после того, как у вас издадутмой роман",- отвечал он. Что ж, я рад, что мне довелось принять скромное участиев том, что ускорит приезд Умберто Эко в страну, где у него есть и читатели,и друзья.

Примечания

1. Макьявелли Н. История Флоренции. Л.: Наука,1973. С. 37 и 39.

2. В оригинале более ясно: Si di vivanda che stretta di neve Non rechi la vittoria al Noarese; Ch'altdmenti acquistar non saria lieve, т. е. "чтобы запасся съестными припасами, тогда выпавший снег не принесетпобеды Новарцу, которому иначе будет трудно добиться успеха". Отношение Данте к Дольчино сложно, и вопрос этот вызывает разногласия: то,что предостережение вложено в уста Магомета, осужденного за внесение раздора,и слова о месте, которое уготовано еретику-вождю в аду, как бы намекают наосуждение, но искренне звучащая в этих словах забота о судьбе мятежников говорито сочувствии. Знаток итальянской культуры И.Н. Голенищев-Кутузов имел основаниезаключить: "Политически и идеологически Дольчино (как, впрочем, большинствопредставителей других оппозиционных римскому престолу еретических движений)во многом был единомышленником поэта: так же, как Данте, он ненавидел папуБонифация VIII и неаполитанских королей из династии Анжу и осуществление своихпланов связывал, как и Данте, с восстановлением империи" (И.Н. Голенищев-Кутузов.Творчество Данте и мировая культура. М.: Наука, 1979. С. 495).

3. Литература, посвященная внутрицерковнойборьбе этой эпохи, огромна. Из общих работ на русском языке, как наиболееполезную, можем назвать: Л.П. Карсавин. Очерки религиозной жизни Италии XII-XIIIвеков. Записки историко-филологического ф-та имп. С.-Петербургского университета.Ч. CXII. СПб., 1912. Здесь же обширная литература.

4. Мандзони А. Обрученные. Повесть из историиМилана XVII века. М., 1955. С. 20-21.

5. Brion M. Leonard da Vinci. Paris, 1952.Р. 197.

6. До этого францисканцы передавали все дарыи поступающие им материальные ценности в формальное владение папы, а самисчитались лишь "пользующимися", ссылаясь на пример Христа, который ничем невладел, но пользовался предоставляемыми ему кровом и пищей. Из этого вытекало,что владение богатством само по себе греховно, что, с точки зрения папы, былоересью, так как бросало тень на всю церковь.

7. "Киприанов пир" - анонимный памятник "смеховойкультуры" средневековья. Перевод с лат. яз. и комментарий к нему см.: Поэзиявагантов. Изд. подготовил М. Л. Гаспаров. М.: Наука, 1975. С. 355-365 и 584-590.Стихотворное переложение "Киприанова пира" принадлежит диакону Иоанну (IXв.).

8. Существование второй части "Поэтики" Аристотеля,посвященной комедии, подвергалось сомнению, но в 1839 году в Париже была открытарукопись Х века, содержащая фрагмент сочинения Аристотеля на эту тему. Обопытах реконструкции этой не дошедшей до нас часта см. комментарий М. Л. Гаспаровав кн.: Аристотель и античная литература. М.: Наука, 1978. С. 100.

9. Конечно, У. Эко опирается не только начужие, но и на свои собственные изыскания. Так, читая рассуждения о зеркалахв романе, осведомленный читатель не может не вспомнить об Эко как авторе проницательногоэтюда о семиотике зеркал и зеркальных отражений.

10. См.: Легенда о докторе Фаусте. М: Наука,1978. С. 9.

11. Там же. С. 388-389.