Наследство Достоевского

С. И. Фудель

НАСЛЕДСТВО ДОСТОЕВСКОГО

(Русское зарубежье в год тысячелетия крещения Руси. - М., 1991. - С. 377-387)

Явление Христа в современности

1864-1865 год был для Достоевского временем "перелома его жизни надвое", какон писал в одном письме. В апреле 1864 года умерла его первая жена Мария ДмитриевнаИсаева. В июле 1864 года неожиданно умер любимый брат и верный друг Михаил.В начале 1865 года прекратил свое существование его второй журнал "Эпоха". Вмарте-апреле 1865 года он пишет Врангелю про смерть жены: "16 апреля она скончаласьв полной памяти, и, прощаясь, вспоминая всех, кому хотела в последний раз отсебя поклониться, вспомнила и об вас... Когда она умерла, - ... никак не могвообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда ее засыпализемлей... (см. бюро перевдов).Бросился я, схоронив ее, в Петербург, к брату, он один у меня оставался;через три месяца умер и он... и вот я остался вдруг один и стало мне простострашно. Вся жизнь переломилась надвое".В это же время - в апреле 1865 года - он писал Н. П. Сусловой: "Я кончаю жизнь,я это чувствую". А еще через несколько месяцев он начал "Преступление и наказание",то есть, наоборот, началась его новая и большая жизнь. И в том же письме к Врангелюпосле слов отчаяния есть такая фраза: "А между тем все мне кажется, что я толькочто собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть". И в письме к А.В. Корвин-Круковской в том же 1865 году: "Мне все мерещется, что хандра мояужасный вздор. Кажется иногда, что столько сил внутри и что мне много, многоеще пережить надо".О христианской жизни Достоевского в период, предшествовавший перелому, мымало знаем. Может быть, небольшой свет проливает письмо от брата Михаила в ответна известие о смерти Марьи Дмитриевны. "Нынче получил я письмо твое с печальнойвестью. Милый, добрый друг мой, я все это время, с самой нашей разлуки, такмного и так часто думал о тебе. "Дай Бог ей царство небесное. Врагом ее ни я,и никто из моих не был... Зазвонили к заутрени, зажгли плошки, и по городу пошелгул от колоколов и экипажей, Христос воскрес! Обнимаю тебя крепко" (18 апреля1864 г.). Через три месяца после этого письма пасхальной ночи умер и тот, ктоего писал.Тяжелые удары смертей и несчастий точно разбудили Достоевского, дали окончательныйтолчок его духовной жизни. "Отсюда, - пишет Страхов, - начинается лучшая половинаего жизни".В 1865 году было начато "Преступление и наказание"; в 1868 году он пишет "Идиота",в 1870 году - "Бесов". В середине 60-х годов Достоевский, несмотря на все ещеживое подполье, обрел, наконец, полноту своего таланта, ту силу, которую онтак долго носил в себе точно под спудом. И это произошло тогда, когда в "Преступлениии наказании" он открыто сказал о Христе. Правда, еще в 1864 году он сделал дляэтого первую, но совершенно неудачную попытку. По замыслу "Записок из подполья",выход из тупика был в вере во Христа, но цензура вычеркнула это место. В марте1864 года он пишет брату Михаилу: "Там, где я глумился над всем и иногда богохульствовалдля виду, то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры во Христа- то запрещено. Да что они, цензора-то, в заговоре против правительства, чтоли?" Но вне зависимости от нелепости цензурных действий святейшее имя, конечно,промыслителъно, ушло из этой больной и художественно слабой повести. Ее верныемысли о том, что никакая разумность и никакая социальная необходимость или полезностьвне живой веры в Бога не удержат человека от той или иной безнравственности- явной или тайной - это, конечно, все те же мысли о неразрывности веры и нравственности,неверия и безнравственности, которые Достоевский будет постоянно развивать впоследствии.Но, очевидно, сама по себе верность мысли еще не дает ей власти над людьми идаже над тем, кто ее носит. Человек подчиняется только любви и любящей мысли,а "Записки из подполья" были еще только "исповедью человеческой злости". Достоевскийзаговорил как власть имеющий только с "Преступления и наказания", именно с этойвещи художественная форма вдруг сделалась драгоценной тканью его христианскоймысли. Страдальческий перелом сделался началом великого пути. "Покупается счастьестраданием", - пишет он в черновике "Преступления и наказания", и эта фразастоит после слов "православное воззрение". Современное литературоведение отмечает,что в этом романе "впервые появляется персонаж, главная роль которого служитьвоплощением "православного воззрения" (Евнин). "Все последующие (посл. "Зап.из подп.") книги Достоевского, - пишет Гроссман,- посвящены проблеме Христав современности". Но христианство Достоевского в искусстве - это не речи проповедника.Это почти не определимая локально, но всегда ясно ощущаемая общая точка зренияна мир, какой-то луч света, откуда-то сбоку освещающий темное царство его художественныхтрагедий. Попадая в стихию его больших романов, мы знаем, что мы вошли в стихиюхристианского миропонимания, мы стали видеть и понимать мир по-христиански,что в этом аду нас сопровождает Виргилий, христианское чутье которого адекватноего чутью художественному. И в то же время христианство Достоевского в романахне беспредметно. Он прямо именует Христа, и всегда - начиная с рассказа о НемМармеладова и кончая видением Его Алешей в Кане Галилейской - это не абстрактноеупоминание, а любящее слово о Нем, произносимое человеком и художником. Сценучтения Евангелия в "Преступлении и наказании" Гроссман называет "одной из величайшихстраниц Достоевского". Не то же ли самое можно сказать о той странице, где Христосцелует мертвые уста инквизитора, или где Хромоножка плачет, припав к земле вмолитве, а "солнце заходит", "да такое большое, да пышное, да славное". Начинаяс 1865 года Достоевский по-новому подошел и к основной идее христианства и своеготворчества - к нравственному дуализму человека, к идее "двойника", так неумелоотраженной в повести 1846 года. Человека борет его "двойник", его зло, его грех,причем победа "двойника", если он ее достигает, в том и заключается, чтобы вытравитьиз сознания человека само понятие о нравственной темноте, о различии между доброми злом, чтобы убедить человека, что никакой духовной борьбы не должно быть потой простой причине, что никакого духовного зла и не существует. Победа "двойника"в том, чтобы доказать, что его вовсе нет."Вы потеряли различие зла и добра,- кричит Шатов Ставрогину... - ощущениеразличия стирается и теряется у таких господ, как Ставрогин". "Раньше делалиподлое, - писал Достоевский в "Дневнике писателя" 1873 года,- но знали, чтоделают подлое; теперь же не веруют в хорошее и даже в необходимость его". Обэтом же в последнем романе так говорит Зосима: "Те (высшие классы) провозгласили,что нет преступления, нет уже греха. Да оно и правильно, по-ихнему: ибо еслинет у тебя Бога, то какое же тогда преступление?"В объявлении о подписке на второй журнал Достоевского "Эпоха" на 1865 год(цензорская пометка 22 октября 1864 г.) есть такое место: "Все более нарушаетсяв заболевшем обществе нашем понятие о зле и добре. Кто из нас, по совести, знаеттеперь, что зло и что добро. Все обратилось в спорный пункт, и всякий толкуети учит по-своему". В этих словах вся тема Раскольникова, и роман был начат летом1865 года.В "Макбете" хор ведьм поет: "Грань между добром и злом, сотрись". Это заклинаниеначало звучать не только с эпохи Шекспира. Человечество уже давно стремитсястереть эту грань, разбить каменные скрижали Моисея. В результате потери чувстваБога - чувства света люди стали терять и чувство тьмы, ощущение греха. В "Патерике"есть рассказ, как одного святого спросили: "Почему человек не замечает своихгрехов?" Он ответил: "Когда луч солнца входит в комнату, он делает заметнымидаже малейшие пылинки, летающие в воздухе. Так и луч Божий - светильник веры".Об этом осознании своего преступления и был написан роман о Раскольникове, самыйпростой роман Достоевского, точно иллюстрация к простому рассказу Патерика.Я уже сказал, что вечерние лучи, начиная с 1840-х годов, занимают в символахДостоевского особое место. В этом романе они появляются с самого начала, кактолько Раскольников приходит к старухе "для пробы" убийства."- Пройдите, батюшка.Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранямии кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящимсолнцем". Достоевский дает здесь свой любимый символ как предостережение, укор,мольбу, чтобы не совершилось преступление. Раскольников все же его совершил,и даже два, желая доказать, что никаких лучей нет, что они - пережиток. Ведь"господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснял намедни, что состраданиев наше время даже наукой воспрещено и что так уже делается в Англии, где политическаяэкономия", говорит в романе Мармеладов. Но перед убийством была снова душевнаяборьба и почти победа совести, и опять разговор вечерних лучей."Ему вдруг стало дышать как бы легче... "Господи, - молил он, - покажи мнепуть мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей!" Проходя через мост,он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат красного солнца... Точнонарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода.Он свободен теперь от этих чар..."Здесь лучи бъши видением самой блаженной для человека свободы - свободы отсвоего зла.Раскольников дан с самого начала как больная, но живая душа. Бог ушел из егогордого разума, но где-то в сердце, как огонь под пеплом, еще хранится Его теплои даже Его молитва. В этом все объяснение и его тоски, и возможности его будущегопокаяния. В нем нет того свойства, которое было особенно ненавистно Достоевскому:самодовольного или сытого спокойствия. В этой черте он видел отличительный признаксвоей больной эпохи, и именно то, что больше всего препятствовало ее выздоровлению:больной, считающий себя здоровым, самый опасный. В этом, а не в его "разночинстве"надо искать и главную причину его неприязни к Тургеневу и всей, как он говорил,"помещичьей литературе". "О, выписавшиеся помещики!"... "Жеребец в мундире"(о Вронском) - вот его обычные реплики. Даже о славянофилах, к которым он самсебя стал причислять во всяком случае с 1866 года, он еще в 1863 году как-тос досадой сказал: "Какая-то удивительная аристократическая сытость при решенииобщественных вопросов" (письмо к Страхову). И во внешнем его облике, как передаютсовременники, не было ничего аристократического."Меня поражала его скромность. Отсюда происходила чрезвычайная обидчивость,лучше сказать, вечное ожидание, что его могут обидеть" (Штакеншнейдер)."На нем была какая-то печать скромности, конфузливости, скажем более - забитостии угловатости", - замечает о нем один редакционный некролог."Наружность незначительная, глаза угрюмые, временами мелькает подозрительностьи недоверчивость, но большею частью видна какая-то дума и будто печаль" (Опочинин).Относительно "угрюмости" надо принимать с оговоркой. Летом 1866 года, когдаписалась пятая часть "Преступления и наказания", он жил на даче в Люблине (подМосквой), где жила семья его сестры Веры Михайловны, по мужу Ивановой. К еедочери, своей любимой племяннице Е. А. Ивановой, он впоследствии писал одноиз наиболее своих сердечных и глубоких писем. От этой дачной жизни осталисьвоспоминания Н. Фохта. Он пишет: "По вечерам на прогулку нас собиралось со взрослымидо 20 человек. Все это общество было всегда беззаботно весело, всегда царствовалово всем полное согласие ... и душой этого общества были А. П. Иванов и Ф. М.Достоевский... Счастливое было это время. Прогулки обычно оканчивались разнымииграми в парке, которые затягивались иногда до полуночи. Ф. М. Достоевский принималсамое деятельное участие в этих играх, и в этом отношении проявлял большую изобретательность...Он забавлялся с нами, как дитя, находя, быть может, в этом отдых и успокоение...Ф. М. очень любил музыку, он почти всегда что-нибудь напевал про себя, и этолучше всего обозначало хорошее настроение его духа..." Далее Фохт упоминаетоб игре московских шарманщиков. Эти шарманщики были органической частью тогогородского пейзажа Достоевского, который проявляется у, него уже в "Бедных людях".И Раскольников любил слушать, как поют под шарманку. Мы в своем детстве ещезастали ее и помним точно какую-то мировую ее скорбь, наивно звучавшую в каменныхколодцах столичных дворов.Всегда быть веселым и простым Достоевский, конечно, не мог. Он слишком близковидел тот страшный мир, который ему было дано видеть. Он понимал, что этот разливзла в человечестве есть величайшая угроза его истории, что это есть призракприближения ее конца. Предчувствием конца он был полон уже в эпоху созданияРаскольникова. Вот бред Раскольникова в эпилоге: "Ему грезилось, будто весьмир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве...Все должны были погибнуть, кроме некоторых весьма немногих избранных. Появилиськакие-то трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей... Люди,принявшие их в себя, становились тотчас бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда,никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считализараженные... все были в тревоге и не понимали друг друга... не могли согласиться,что считать злом, что добром... Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленнойзлобе... Все и все погибало". Это видение погибающего от неверия и гордостимира автор дает как последний толчок к очищению сознания Раскольникова. Толькопосле него он бросился окончательно к Соне, хорошо знавшей, что считать злом,что добром: гордость его разума была наконец сломлена.Показывая, куда может завести гордость, Достоевский создает теорию Раскольниковао делении человечества на людей низших, или "материал", и высших, имеющих "правона преступление", то есть на убийство низших для высоких и даже высочайших целейчеловечества. Мы знаем по современности всю страшную живучесть этой теории.Достоевский уводит из нее Раскольникова, смиряя его сначала через Мармеладова- отца, а потом и окончательно через дочь. Вот почему на первых же страницахромана мы слышим великий монолог Мармеладова о Страшном Суде и о прощении смиренных."...потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единыйиз сих сам не считал себя достойным сего"... "И прострет к нам руце свои и мыприпадем... и все поймем... Господи, да приидет царствие Твое!"Думаю, что если бы Достоевский и ничего не написал бы больше о Христе, тои этого было бы много. Проповедь смирения, начатая им в "Бедных людях", теперьуже не умолкнет вплоть до "смирись, гордый человек" - этого призыва Достоевскогона Пушкинском празднике за несколько месяцев до смерти. Евангельские семенадетства и юности пошли в рост,Смешно иногда считать, когда ставится такая проблема: откуда идут его взглядына смирение, на очищение страданием, на любовь - от Руссо, Паскаля, Шатобрианаили Диккенса? Они идут от Евангелия, от московского дьякона, учившего его ЗаконуБожию в доме Мариинской больницы, от его каторги с русским народом, от духаХристова, которого если кто не имеет, то и не поймет ничего в Христовом. А Христос,как сказано, был "кроток и смирен сердцем". Это было ясно Мармеладову-Достоевскому,с каким бы трудом ни давались ему самому эти качества. В том и есть сила и властьДостоевского, что он пишет не как живописец прозы, не как "мастер искусства"за богатым письменным столом, а как созидатель человека, и прежде всего самогосебя, как друг, спасающий гибнущую душу, сам во всем пережив и все еще переживаяэту нравственную гибель. Анна Григорьевна, его жена по второму браку, пишет:"Он был больной и раздражительный человек... Ф. М. кричал на Федосью за плохиесливки и кофе или за то, что в доме нет спичек, а эта Федосья была страшно запуганнаяженщина, вдова пьяного писаря, без жалости ее колотившего... А ходила она взеленом драдедамовом платке, таком, который упоминается как общий платок семьиМармеладовых". Но эта же Федосья рассказывала Анне Григорьевне, как Ф. М. закрывалночью одеялом ее кашляющих детей.Преступник Свидригайлов застреливается, преступник Расскольников идет добровольнона страдание - искупление вины. Второй путь раскрыт в том образе евангельскогозерна, который так любил Достоевский и который мы до сих пор видим вырезаннымна его могиле: "Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши в землю,не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода". В "БратьяхКарамазовых" есть тоже кающийся убийца - Михаил, которого Зосима тоже посылает,как Соня - Раскольникова, на признание в убийстве, и эти слова Евангелия обумирающем и воскресающем зерне он читает ему в напутствие. Но образ и быль умиранияи воскресения дан в Евангелии еще ближе в воскресении "четырехдневного" Лазаря,и именно это место читает Соня Раскольникову, Михаил после признания в убийствеговорит Зосиме: "Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надобыло... теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится... Господь поборолдиавола в моем сердце". Это и есть конец, и именно победоносный, той формулы,которую произносит Митя Карамазов: "Диавол с Богом борется, а поле битвы сердцалюдей". В 40-х годах побеждал "двойник", и человек сходил с ума, а теперь душаобретает рай победы, освобождение от зла. В искусстве Достоевского это "предчувствиеБога" началось с Раскольникова, когда он пришел на Сенную, чтобы стать на колении принести покаяние земле. "Он так и ринулся в возможность этого цельного, нового,полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелосьв душе одною искрой и вдруг как огонь охватило всего. Все разом в нем размягчилось,и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю". Это - то, о чем говорилПаскаль: "Благодать есть Бог, ощущаемый сердцем", то, чем живет всякая живаядуша, - благодатью покаяния. Конечно, не случайно и не как только художественныйобраз Достоевский дает исповедь Раскольникова как покаяние именно земле. "Поклонисьнароду, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил", - велела ему Соня."Исповедь земле" существовала как обряд в древности народного христианства,говорит один исследователь. Перед святыней земли исповедовались в самых тяжкихпреступлениях, которые совесть воспринимала именно как поругание этой материнскойсвятыни. Ведь слова о земле, что она есть "подножие ног Божиих", сказаны Христом(Мф. 5 гл). В одном древнерусском духовном стихе говорится:Как расплачется и растужитсяМать-сыра земля перед Господом:"Тяжело-то мне, Господи, под людьми стоять,Тяжелей того людей держать,Людей грешных, беззаконных..."Отвечает земле Иисус Христос:"О, мати ты, мати-сыра земля...Делами человеческими оскверненная"...В одной молитве, пишет тот же исследователь, которая в Древней Руси читаласьнад преклоненными до земли молящимися, говорится: "И тебе, земле мати, согрешилесмь душою и телом". Во Владимирской области был записан древний обряд исповедиземле, которая совершалась перед обыкновенной церковной исповедью. В исповедиземле человек мог совершить свое покаяние наиболее открыто, значит, наиболеемужественно и убежденно. Тут, несомненно, было неосознанное стремление к первохристианскойсиле покаяния. Ведь известно, что в первые века исповедание грехов, и именнотяжких, совершалось открыто перед всей церковью.На этом, казалось бы, и надо было закончить роман: преступник покаялся, христианскаямораль торжествует. Но христианский реализм Достоевского не мог совершить такойошибки. Автор тут же задерживает его новой бурей сомнений насчет предосудительностиуничтожить "зловредную вошь", процентщицу, и делает это, конечно, не рассуждениями,а расхолаживающими образами."Он встал с колен и поклонился в другой раз. - Ишь нахлестался! - заметилподле него один парень. Раздался смех. - Это он в Иерусалим идет, братцы, сдетьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербурги его грунт лобызает, - прибавил какой-то пьяненький из мещан". И в полицейской"конторе" Раскольников встал от стола, так и не сделав признания, и пошел домой..."Тут на дворе, недалеко от выхода, стояла бледная, вся помертвевшая Соня и дико,дико на него посмотрела. Что-то больное и измученное выразилось в лице ее, что-тоотчаянное. Она всплеснула руками. Безобразная, потерянная улыбка выдавиласьна его устах. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в контору".Любовь Сони победила: на нем были ее кресты. Или, как Достоевский записалв черновике романа: "Соня и любовь сломили". Но для правды создания образа,для того чтобы показать, насколько узок, то есть труден путь христианства, Достоевскомуи этого мало. Ведь вся любовь пока что в Соне, а в нем только как бы предчувствиеее. Раскольников идет на признание точно под насилием любви к нему Сони, сестрыДуни и матери: он не выдерживает их сердца и глаз. А какое же покаяние без любви?И вот Достоевский показывает, что и на каторге покаяние не сразу пришло к нему.Только через год - "как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то какбы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Они были бледны и худы; но вэтих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресенияв новую жизнь".Но Достоевский и тут не спешит. Вспомним, что, говоря в "Дневнике писателя"1873 года об изменении своих убеждений на каторге, он писал: "Это не так скоропроизошло, а постепенно". Свой опыт возрождения он передает Раскольникову: "Подподушкой его лежало Евангелие... эта книга принадлежала ей, была та самая, изкоторой она читала ему о воскресении Лазаря... До сих пор он ее не раскрывал.Он не раскрыл ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем: "Разве могут ееубеждения не быть теперь и моими?"Вот когда наказание за преступление из непонятного страдания начнет, наконец,превращаться через живую любовь в подвиг обновления человека.Во всем замысле и исполнении романа удивителен, конечно, не Раскольников,а Соня, несмотря на всю правду его образа. Все величие в романе отдано ей. Онаполюбила, но, собственно, кого? Красивого человека или в нем образ Христов?Ведь ради любви к этому образу она не задумалась послать своего жениха на каторгу,то есть, может быть, на вечную с собой разлуку. Выходя из полицейского участка,не сделав признания, он шел прямо к ней, а она глазами послала его обратно.Любовь ко Христу, вновь распинаемому грехами людей, оказалась в ней сильнейее любви к человеку, и в свете этой ее божественной любви - "бывший студент"Раскольников. Правда Христова, такая, казалось бы, неподходящая по суровостидля романа, дана как самая нужная правда жизни, как то, без чего этой жизнии не может быть. Достоевский объявил своей правдой не вообще религию, не тонечто неопределенно-благородное, что часто выдается за христианство, а толькохристианство Голгофы. На мировое искусство легла тень от креста."Христианство не поэма, а подвиг", - сказал недавно один русский старец-монах.Благодаря тому что Достоевский не побоялся ввести эту великую мысль в свой роман,пронизал его идеей добровольного страдания для искупления греха, - рамка егочеловеческой поэмы раздвинулась в бесконечность, и обыкновенный роман XIX векастал духовным событием, стал проповедью христианского подвига, стал точно местомявления Христа в современности. Само слово "подвиг" произнесено только в самомконце романа, к идее подвига Достоевский подойдет еще ближе, когда будет работатьв 1870 году над "Бесами". Но по существу именно в "Преступлении и наказании"эта идея уже дана в полной ясности художественного образа. Интересно отметить,что именно этот конец романа Достоевский писал уже в сотрудничестве и, конечно,в содружестве с Анной Григорьевной - своей будущей женой, работавшей у негостенографисткой. Подвиг очищения Достоевского, а не только Раскольникова былсвязан с верным и любящим женским сердцем. В ноябре-декабре 1866 года Достоевскийдиктовал ей последнюю часть романа, а в феврале 1867 года они были обвенчаны.Но одна истина ведет за собой другую, для живущих в Церкви очень важную: Достоевскийрасширил в нас понимание церковности. В XIX веке многие хорошие церковные людине представляли себе церковного, то есть не фальшивого восприятия христианствавне привычных для них форм византийской церковности. К. Леонтьев, выступая впечати в 1880 году против Достоевского, мог с неудовольствием писать: "СоняМармеладова читала только Евангелие. В этом еще мало православного ... молебновона не служит, духовников и монахов для совета не ищет … отслужила только панихидупо отцу... в "Бесах" немного получше. Является икона... и только". Не стоитговорить о нелепости требовать от романа какой-то богослужебной энциклопедии.Гораздо важнее другое: искреннее непонимание переживания Церкви сердцем. Таковабыла эпоха, и нам необходимо это учесть, чтобы осознать прожитый путь. Нужнобыло пережить эти сто лет, отделяющие нас от романа, нужно было пройти пустынюнашей жизни часто вне видимого храма и в тоске о нем, чтобы понять, что он -храм и его обряды - всегда с нами, если только мы своим сердцем в нем, еслиявление Христа Спасителя душе, присутствие Его в ней не богословская или художественнаяаллегория, а правда.В этом, не в новом религиозном сознании - а в возвращении нашего сознанияк первохристинскому и во все века не умиравшему реальному переживанию веры нам,конечно, помог Достоевский. Храм, или, как Леонтьев пишет, "молебен", у Достоевскогоникак не отрицается. Можно было бы успокоить Леонтьева: Соня служит не толькопанихиду, но и отпевание и сама надевает на Раскольникова православный крест,ненавистный сектантам. Но стены храма здесь точно раздвинулись, и нерукотворной,то есть единственно вполне надежной - теперь-то мы это хорошо знаем! -, "храминой"сделалась в данном случае серая петербургская комната. "Дух дышит, где хочет",и "где двое или трое собраны во имя Его". Мы этого не знали или забыли, черезбольшие испытания мы вошли в новую церковную эпоху, и мы больше всего боимсяне уменьшения или, наоборот, увеличения церковных форм, а того, чтобы не потерятьэто дыхание Духа, созидающего или изменяющего обрядовые формы. Вот почему, можетбыть, самыми радостными зазвучали для нас эти слова: "Я с вами во все дни, доскончания века", - где бы мы ни были: в "византийском храме" с его привычкамии дорогими для нас обрядами или в серой коммунальной квартире.Св. Тихон Задонский, столько давший Достоевскому, пишет: "Можем к Богу приступатьс прошением нашим в церкви, в доме, в собрании, на пути, на деле (на работе),на ложе, ходя и сидя, трудясь и почивая, и во всяком времени. Ибо везде и всегдаможем ум и сердце к Нему возводить и прошение сердца Ему предлагать... К Богубо не ногами, но сердцем приступаем".В последнем романе Достоевского - "Братья Карамазовы" - есть идейный центр,он же и вершина его художественного мастерства - глава "Кана Галилейская". Онасовершается в стенах монастыря, ночью, когда, как там сказано, "белые башнии золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе" Этим видением .победы, победившеймир, - веры нашей" окончил свои путь Достоевский. Но начал он свое всемирноеисповедание христианства тоже с "Каны Галилейской", только уже в гораздо болееблизкой для нас обстановке: в комнате Сони."Далее она не читала и не могла читать. Закрыла книгу и быстро встала со стула."Все об воскресении Лазаря", - отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно,отвернувшись в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза... Огарокуже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в нищенской комнате убийцуи блудницу, страшно сошедшихся за чтением Вечной книги".