Религиозные темы Достоевского
Г. В. Флоровский
РЕЛИГИОЗНЫЕ ТЕМЫ ДОСТОЕВСКОГО
(О Достоевском. - М., 1990. - С. 386-390)
В творчестве Достоевского есть внутреннее единство. Одни и те же темы тревожилии занимали его всю жизнь. Достоевский считал и называл себя реалистом - "реалистомв высшем смысле". Неточно называть его психологом. И неверно объяснять его творчествоиз его душевного опыта, из его переживаний. Достоевский описывал и изображалне душевную, но духовную реальность. Он изображал первореальность человеческогодуха, его хтонические глубины, в которых Бог с дьяволом борется, в которых решаетсячеловеческая судьба. Неверно говорить, что Достоевский объективировал или воплощалв своих творческих образах свои переживания, свои идеи. Достоевский совсем незамыкался в своих уединенных думах. Правда, в молодости он был "мечтателем".Но этот соблазн "мечтательства" он очень рано творчески преодолел в себе. Егодуша открылась всем впечатлениям бытия. Достоевский был до болезненности наблюдателен.Он был взволнованно заинтересован всем происходившим вокруг. Он скорее страдаллюбопытством, нежели невниманием к жизни. Это было не простое любопытство, нометафизическая любознательность. Достоевский был созерцателем, не визионером.И ему дано было видеть таинственность первоосновы эмпирических событий. Он виделто, о чем рассказывал, - он описывал, что видел. В этом основа его реализма.Его творчество есть не истолкование, но изображение человеческой судьбы.Очень рано Достоевскому открылась загадочная антиномия человеческой свободы.С одной стороны, весь смысл человеческой жизни он видел в ее свободе, - и притомв ее волевой свободе, в творческом самоизбрании и самоопределении. Ничто неможет осуществиться иначе, как через волевую решимость и избрание. Поэтому Достоевскийзащищал не только своеобразие, но именно "своеволие" человека. Даже смирениеи покорность возможны только через "своеволие", - иначе они не имеют цены. Нос другой стороны, никто сильнее и убедительнее, чем Достоевский, не изображалсаморазрушительности свободы. Это - одна из самых интимных тем его творчества.Во имя "своеволия" или свободы Достоевский восстает против "всемства", противвсякого объективного принуждения, обоснованного только в принудительности инеобходимости. И вместе с тем он показывает, как протестант превращается в "подпольногочеловека", - и начинается мистическое разложение, распад личности. Одинокаясвобода оборачивается одержимостью. Упрямый протест разрешается внутренним пленом.И более того, свобода превращается в принуждение и насилие. "Подпольный человек"становится сразу и насильником и одержимым. Свободным быть опасно. Но еще опаснеелишать свободы. Для Достоевского очень характерно, что он не столько моралистическиили сентиментально жалеет униженных и угнетенных, сколько показывает метафизическуюопасность угнетения для угнетателей. Кто покусится на свободу и на жизнь человека,тот сам погибнет. В этом тайна Раскольникова, в этом тайна "Наполеона". Оказываетсябезвыходное противоречие. Свобода должна быть внутренне ограничена. Иначе онаобращается в свое отрицание. Достоевский видит и изображает этот мистическийраспад самодовлеющего дерзновения, вырождающегося в дерзость и даже в мистическоеозорство. И показывает, как пустая свобода делает личность рабом страсти илиидеи.Антиномия человеческой свободы разрешается только в любви. Но ведь любовьможет быть только свободной. Несвободная любовь вырождается в страсть, становитсяначалом порабощения и насилия, - и для любимого, и для влюбленного, И сноваДостоевский с жуткой прозорливостью изображает эту трагическую и антиномическуюдиалектику любви, - не только любви к женщине, но и любви к ближнему. ВеликийИнквизитор для Достоевского есть прежде всего жертва любви, несвободной любвик ближнему, любви к несвободе, любви через несвободу. Такая любовь выгорает,выжигает воспаленное сердце и сожигает мнимо-любимых, - убивает их обманом.Истинная любовь возможна только в свободе, только как любовь к свободе человека.Здесь открывается нерасторжимая связь: любовь через свободу и свобода черезлюбовь. В этом для Достоевского была тайна соборности, тайна братства, тайнаЦеркви, - Церкви как братства и любви во Христе.В своем творчестве Достоевский исходил из проблематики раннего французскогосоциализма. Фурье и Жорж Занд многое ему открыли. И прежде всего - бесплодиеи опасность свободы и равенства без братства. Для Достоевского это был не социальный,но метафизический вопрос. Он очень рано убедился, что одной симпатии или жалостинедостаточно для братства. И еще более - для него открылась невозможность полюбитьчеловека во имя человека. Это означало бы полюбить человека в его эмпирическойсмрадности, не в его свободе. И еще опаснее полюбить человека в его только человеческойправде, в его идеальном образе, - здесь всегда неотразима опасность "наклеветать"живому человеку его мнимый идеал, удушить его мечтою, оковать его выдуманнойидеей. Из долгого раздумья Достоевский сделал вывод о невозможности гуманистическогобратства. Но от идеала братства он не отрекся, его правда была для него бесспорна.От социалистической мечты о братстве Достоевский переходит к органическимтеориям общества, перерабатывает славянофильские и романтические темы. Однакои в них он не находит искомого синтеза. Если человек не может и не должен становиться"органным штифтиком" в системе авторитарных отношений, то не может он и не долженстановиться и медиумом естественных симпатических чувств. Органическое братство,организованное, пусть изнутри, "хоровым началом", очень мало будет отличатьсяот "муравейника".Достоевский был слишком чутким тайнозрителем человеческой души, чтобы остановитьсяна органическом оптимизме. То правда, что органического соблазна он никогдадо конца не преодолел И однако самый замысел органического братства у него преобразилсяОн понимал и признавал только братство в Христе, - через любовь к Христу - ик ближним в Христе. Достоевский готов был сказать еще больше: только во Христеи есть для нас ближние, только во Христе человек становится и может стать длячеловека ближним; без Христа и вне Христа люди, дальние друг другу, всегда остаютсячужими, - и собственно способны только покушаться друг на друга насиловать истеснять друг друга взаимной свободою и признанием.Замысел Достоевского раздваивается. Он не отрекается от надежды на осуществлениевсечеловеческого братства, вводит этот идеал в свои исторические и публицистическиесхемы. Он остается утопистом, ждет и жаждет Царства Божия на земле, "надеется",что государство преобразится в Церковь. Но это остается у него только замыслом.Этого он желает, но не видит. Не видит не только потому, что этот идеал ещене свершился в исторической эмпирии. Ведь немногое из того, что видел Достоевский,видимо в эмпирическом плане. И сон Версилова снился в мистическом прозрении,и Великого Инквизитора Достоевский видел в "мире идей". Исторические образыдля этих созерцаний были только "тенями" и "праобразами", только историческимисимволами первореальных событий. Очень характерно, что своих утопических идеаловДостоевский никогда не видел. Никогда перед ним не развертывалось светлое видение"Святой Руси" и "русского социализма". А говорил о них Достоевский часто и много.Напротив, видел он о них иное. Видел он не братство, но святых и праведных.Мечтал Достоевский о "русском социализме", а видел "русского инока". И вот чтоважно: этот инок и не думал, и не хотел строить ни братства, ни социализма.Ни Макар Иванович, ни старец Зосима, ни Тихон Задонский, которого Достоевскийтворчески лобызал своим художественным проникновением, - все они не были историческимидеятелями и строителями. Но именно они, в восприятии Достоевского, осуществлялии любовь, и свободу, и братство до конца. Так у Достоевского прозрение расходилосьс мечтою.Однако и в своих исторических размышлениях Достоевский оставался метафизиком.И разрешал не социальный вопрос, но вопрос о последней судьбе человека. Историяоткрывалась ему как непрерывный Апокалипсис, как решение вопроса о Христе. Этоон видел в истории. Видел, как строится Вавилонская башня. Видел, как встретилсяХристос с Аполлоном, как столкнулась мечта о человекобоге с истиной о Богочеловеке.Видел, как в истории западного человечества осуществилась не только идея, нострастная воля к человекобожию, жажда имманентного апофеоза человечества и окончательногоустроения во имя человека. И эта воля открывалась в осуществлении несвободы,в создании "муравейника", в страстных грезах о Хрустальном дворце.Достоевского больше привлекал западный человек, чем западная культура. Еготревожила западная тоска, противоречия западного и европейского духа. Он прозревали изображал метафизическую и религиозную, мистическую болезнь этого духа. Смыслэтой болезни он видел в соблазне о свободе и потому в соблазне о Боге. Ибо увероватьи принять Бога невозможно иначе, как в свободе.Метафизическое или мистическое отравление западной жизни Достоевский созерцалв живых человеческих образах. И в них он правдивее и зорче видел и изображалту метафизическую историю человеческого духа, о которой так скорбело его сердце,нежели в исторических схемах или в публицистических обличениях. Достоевскийлюбил Запад. И не только потому, что многому научился у западных мыслителейи искателей, не только потому, что видел и чувствовал на Западе вторую родинурусского духа. И даже не потому, что история неотвратимо сталкивала Россию сЕвропой, так что иначе и нельзя решить русского или православного вопроса, какчрез разрешение вопроса о Европе. Для Достоевского в этом была не историческаянеизбежность, но христианский долг. На Западе не померк образ Спасителя. В самомотречении от Христа, в самой одержимости гуманитарным соблазном Запад оставалсядля Достоевского христианским миром. И здесь Бог с дьяволом борется, и полебитвы - сердца людей. Достоевского волновала тоска и гибель западного человека.От нее нельзя отвернуться, ибо здесь решается судьба человеческих душ. Сноваво имя любви и соборности, во имя всечеловеческого братства Достоевский стремилсяк вселенскому синтезу, к снятию "европейских противоречий". И в этом сказывалась,прежде всего, его напряженная, исступленная любовь к человеку.Достоевского часто и до сих пор называют "жестоким талантом". И то верно,что страшное и жуткое рассказывает он о человеке. Всего страшнее его рассказне тогда, когда он изображает человека в ярости и буйстве, в огненном вихрестрастей и искушений, - всего страшнее его рассказ тогда, когда с неподражаемойзоркостью он изображает мертвую зыбь распавшегося духа, опустошение падших людей,когда он показывает страшные образы небытия. Таков Ставрогин. И тихое беснованиеи немочь страшнее бури. Но и над этим небытием звучит торжественная и всепобеждающаяОсанна. В этой Осанне величайшая тайна Достоевского. В ней его сила. Он не соблазнилсятайнозрением зла. Совсем не потому, что увидел в злой жизни только кривые путидобра. Напротив, для Достоевского злой мир открывался в своей окончательнойзамкнутости, - выйти из него можно только скачком или взлетом. И не потому несоблазнялся Достоевский, что верил в Божие всемогущество и в победу Божией силынад черной немочью греха. Он ждал победы не от всемогущества, но от Божественнойлюбви. Но самое главное - он никогда не соблазнялся о человеке. Никогда длянего не закрывался образ Божий в человеке. Не закрывался потому, что всюду егооткрывала любовь. Эта любовь сохраняла Достоевского от пессимизма. Она сохранялаего от испуга и страха. Он веровал от любви, не от страха. Пред духовным взоромДостоевского всегда стоял образ Христа. И он свидетельствовал о бесконечностиБожественной любви к человеку. Невозможно человеку вступать в спор с Богом иумалять Божественное свидетельство о человеке своим отчаянием или сомнением.Напрасно Достоевского обвиняли в "розовом христианстве". Его вера была трезвойи мужественной. Он ни от себя, ни от других никогда не скрывал всего ужаса ивсего трагизма греховной и падшей жизни. Но истинная вера не может извериться.Она выще отчаяния. Вера рождает надежду. И надежда светится и светит "Спокойствиедля человека, источник жизни и спасения от отчаяния всех людей и условие sinequa non для бытия всего мира заключается в трех словах: "Слово плоть бысть".В этом откровении источник силы и веры Достоевского, источник его радости, -радости о Богочеловеке.