Что означают метафоры
Д. Дэвидсон
ЧТО ОЗНАЧАЮТ МЕТАФОРЫ
(Теория метафоры. - М., 1990. - С. 172-193)
Метафора — это греза, сон языка (dreamwork of language). Толкование снов нуждаетсяв сотрудничестве сновидца и истолкователя, даже если они сошлись в одном лице.Точно так же истолкование метафор несет на себе отпечаток и творца, и интерпретатора.Понимание (как и создание) метафоры есть результат творческого усилия: оностоль же мало подчинено правилам.Указанное свойство не выделяет метафору из числа прочих употреблений языка:любая коммуникация — это взаимодействие мысли изреченной и мысли, извлеченнойиз речи. Вопрос лишь в степени разрыва. Метафора его увеличивает тем, что пользуетсяв дополнение к обычным языковым механизмам несемантическими ресурсами. Для созданияметафор не существует инструкций, нет справочников для определения того, чтоона “означает” или “о чем сообщает” [1]. Метафораопознается только благодаря присутствию в ней художественного начала. Она снеобходимостью предполагает ту или иную степень артистизма. Не может быть метафор,лишенных артистизма, как не бывает шуток, лишенных юмора. Конечно, встречаютсябезвкусные метафоры, но и в них есть артистизм, даже если его и не стоило обнаруживатьили можно было лучше выразить.Настоящая статья посвящена анализу того, что означают метафоры, и ее основнаямысль состоит в том, что метафоры означают только то (или не более того), чтоозначают входящие в них слова, взятые в своем буквальном значении. Посколькуэтот тезис идет вразрез с известными мне современными точками зрения, то многоеиз того, что я собираюсь сказать, будет нести в себе критический заряд. Но ядумаю, что метафора при свободном от всех помех и заблуждений взгляде на неестановится не менее, а более интересным явлением.Я прежде всего собираюсь развеять ошибочное мнение, будто метафора нарядус буквальным смыслом или значением наделена еще и некоторым другим смыслом илизначением. Это заблуждение свойственно многим. Его можно встретить в работахлитературно-критического направления, у таких авторов, как, например, Ричарде,Эмпсон иУинтерс, в работах философов от Аристотеля до Макса Блэка, психологов— от Фрейда и его предшественников до Скиннера и его продолжателей и, наконец,у лингвистов, начиная с Платона и вплоть до Уриэля Вейнрейха и Джорджа Лакоффа.Мысль о семантической двойственности метафоры принимает разные формы — от относительнопростой у Аристотеля до относительно сложной у М. Блэка. Ее разделяют и те,кто допускает буквальную парафразу метафоры, и те, которые отрицают такую возможность.Некоторые авторы особо подчеркивают, что метафора в отличие от обычного словоупотреблениядает прозрение, она проникает в суть вещей. Но и в этом случае метафора рассматриваетсякак один из видов коммуникации, который, как и ее более простые формы, передаетистину и ложь о мире, хотя при этом и признается, что метафорическое сообщениенеобычно, и смысл его глубже скрыт или искусно завуалирован.Взгляд на метафору как на средство передачи идей, пусть даже необычных, кажетсямне столь же неверным, как и лежащая в основе этого взгляда идея о том, чтометафора имеет особое значение. Я согласен с той точкой зрения, что метафорунельзя перефразировать, но думаю, что это происходит не потому, что метафорыдобавляют что-нибудь совершенно новое к буквальному выражению, а потому, чтопросто нечего перефразировать. Парафраза, независимо от того, возможна она илинет, относится к тому, что сказано: мы просто стараемся передать этоже самое другими словами. Но, если я прав, метафора не сообщает ничего, помимосвоего буквального смысла (как и говорящий” использующий метафору, не имеетв виду ничего, выходящего за пределы ее буквального значения). Впрочем, этимне отрицается тот факт, что метафора содержит в себе изюминку и ее своеобразиеможет быть показано при помощи других слов.В прошлом те, кто отрицал, что у метафоры в дополнение к буквальному значениюимеется особое когнитивное содержание, часто всеми силами стремились показать,что метафора вносит в речь эмоции и путаницу и что она не пригодна для серьезногонаучного или философского разговора. Я не разделяю этой точки зрения. Метафорачасто встречается не только в литературных произведениях, но и в науке, философиии юриспруденции, она эффективна в похвале и оскорблении, мольбе и обещании,описании и предписании. Я в принципе согласен с Максом Блэком, Паулем Хенле,Нельсоном Гудменом, Монро Бирдсли и другими в вопросе о функциях метафоры. Правда,мне кажется, что она в дополнение к перечисленным выполняет еще и функции совершеннодругого рода.Я не согласен с объяснением того, как метафора творит свои чудеса. Забегаявперед, скажу: я основываюсь на различении значения слов и их использованияи думаю, что метафора целиком принадлежит сфере употребления. Метафора связанас образным использованием слов и предложений и всецело зависит от обычного илибуквального значения слов и, следовательно, состоящих из них предложений.Я покажу, что бесполезно объяснять, как функционируют слова, когда они создаютметафорические и образные значения или как они выражают особую поэтическую илиметафорическую истину. Эти идеи не объясняют метафоры — метафора сама объясняетих. Когда мы понимаем метафору, мы можем назвать то, что мы поняли, “метафорическойистиной” (metaphorical truth) и в какой-то мере объяснить, в чем состоит ее“метафорическое значение”. Но просто приписать это значение метафоре было бывсе равно что, заснув от таблетки снотворного, объяснять потом свой сон ее снотворнымэффектом. Буквальные значения и соответствующие условия истинности могут бытьприписаны словам и предложениям вне зависимости от каких-либо особых контекстовупотребления. Вот почему обращение к ним действительно имеет объяснительнуюсилу.Я собираюсь изложить свои негативные по существу взгляды на значение метафорыи, рассмотрев ряд ложных теорий, выдвинуть несколько позитивных утверждений.Метафора заставляет нас обратить внимание на некоторое сходство — часто новоеи неожиданное — между двумя и более предметами. Это банальное и верное наблюдениевлечет за собой выводы относительно значения метафор. Обратимся к обычному сходствуили подобию. Две розы похожи, потому что они обе принадлежат к классу роз; дваребенка похожи потому, что оба они дети. Или, говоря проще, розы похожи потому,что каждая из них — роза, дети похожи потому, что каждый из них — ребенок.Предположим, что кто-то сказал Tolstoy was once an infant 'Толстой был когда-торебенком'. В силу чего Толстой, когда он был ребенком, походил на других детей?Ответ напрашивается сам собой: в силу того, что у него были все признаки ребенка,или, короче, просто в силу того, что он был ребенком. Чтобы не повторять всевремя выражение “в силу того, что”, можно избрать более простой путь и сказать,что ребенок Толстой разделял с другими детьми то свойство, что ко всем ним былприложим предикат “быть ребенком”. Употребляя слово “ребенок”, мы избегаем необходимостиговорить прямо, в чем именно ребенок Толстой был похож на остальных детей. Припомощи других слов, означающих то же самое, можно было бы обойтись и без слова“ребенок”. Результат был бы такой же. Обычное сходства имеет место в пределахгрупп, объединенных обычными значениями слов. Такое сходство вполне естественно,ведь стандартные способы объединения объектов в группы прямо связаны с обычнымизначениями слов, используемых для обозначения этих объектов.Один знаменитый критик сказал, что Толстой был “большим ребенком-морализатором”("Tolstoy was a great moralizing infant"). Очевидно, что здесь идет речь нео Толстом-ребенке, а о Толстом — взрослом писателе: здесь мы сталкиваемся сметафорой. Однако в каком смысле Толстой-писатель похож на ребенка? Здесь нам,возможно, надо подумать о классе объектов, который включал бы в себя всех (обычных)детей и, кроме того, взрослого Толстого, а затем задаться вопросом: какое особое,отличительное свойство присуще всем членам этого класса? Нас вдохновляет мысль,что при определенной настойчивости мы сможем вплотную приблизиться к определениюэтого свойства, — мы прекрасно справимся с задачей, если нам удастся найти слова,которые означают в точности то же, что означает слово “ребенок” в его метафорическомупотреблении. Во всем этом меня интересует не то, сумеем ли мы найти такие слова,а мнение, что к этому нужно стремиться, чтобы “схватить” метафорическое значение.Итак, я очень коротко обрисовал, каким образом концепт значения мог проникнутьв анализ метафоры. Предложенный мною ответ состоит в следующем: поскольку то,о чем мы думаем как о разнообразных сходствах, сопрягается в нашем сознаниис тем, о чем мы думаем как о разнообразных значениях, то совершенно естественнорождается мысль, что необычные или метафорические значения могут помочь объяснитьте сходства, которые выдвигает метафора.Суть идеи заключается в том, что в метафоре определенные слова принимают новое,или, как его иногда называют, “расширенное” значение (см. перевод на английский.)Например, когда мы читаемв Библии, что the Spirit of God moved upon the face of water 'букв.: Дух божийносился над лицом вод' (Быт. 1,2), мы должны рассматривать слово face (букв.:'лицо, лик') как имеющее расширенное значение (я ограничиваюсь здесь рассмотрениемтолько одной метафоры из приведенного примера). Это расширение должно быть тем,что философы называют расширением слова (extension of the word), то есть относитьсяк классу сущностей, которые это слово называет. В данном примере слово faceприлагается не только к лицам людей, но и к поверхности воды.Это объяснение в любом случае не может считаться полным, ибо, если в отмеченныхконтекстах слова face и infant действительно относятся соответственно к водеи к Толстому, тогда вода на самом деле имеет лицо, а Толстой-писатель в буквальномсмысле слова ребенок, — вся соль метафоры при этом исчезает. Если считать, чтослова в метафоре обладают прямой референцией к объекту, тогда стирается разницамежду метафорой и введением в лексикон нового слова: объяснить таким образомметафору — значит уничтожить ее.Пока что как-то в стороне оставалось первичное, или буквальное, значение слова.Зависит или не зависит метафора от нового или расширенного значения — это ещевопрос, но то, что она зависит от буквального значения, — это несомненно: адекватноепредставление концепта метафоры обязательно должно учитывать, что первичноеили буквальное значение слов остается действенным и в их метафорическом употреблении.Возможно, тогда мы сможем объяснить метафору как случай неоднозначности (ambiguity):в контексте метафоры определенные слова имеют и новое, и свое первичное значение;сила метафоры прямо зависит от нашей неуверенности, от наших колебаний междуэтими двумя значениями. Так, когда Мелвилл пишет, что Crist was a chronometer(букв.: 'Христос был хронометром'), то своим эффектом метафора обязана тому,что сначала мы берем слово chronometer 'хронометр' в его обычном значении, апотом от него переходим к необычному, или метафорическому, смыслу.Эту теорию трудно принять. Ибо многозначность слова, если она имеет место,обусловлена тем фактом, что в обычном контексте слово означает одно, а в метафорическом— другое; но в метафорическом контексте отнюдь не обязательны колебания. Конечно,мы можем колебаться относительно выбора метафорической интерпретации из числавозможных, но мы всегда отличим метафору от неметафоры. В любом случае эффектвоздействия метафоры не заканчивается с прекращением колебаний в интерпретацииметафорического пассажа. Следовательно, сила воздействия метафоры не может бытьсвязана с такого рода неоднозначностью [2].Может показаться, что другая разновидность многозначности подойдет нам больше.Иногда бывает так, что слово в одном и том же контексте имеет два значения,причем мы должны одновременно учитывать их оба. Или, если мы считаем, что словопредполагает тождество значения, можно сказать: то, что на поверхности выступаеткак одно слово, в действительности представляет собой два слова. Когда шекспировскаяКрессида приходит в греческий лагерь, ее встречают несколько фривольно, и Несторговорит: Our general doth salute you with a kiss 'Тебя наш полководец встречаетпоцелуем'. Здесь слово general используется в двух смыслах: один раз — в приложениик полководцу (general) Агамемнону, второй раз — применительно ко всем и ни ккому конкретно (in general) — ведь Крессиду целуют все. На самом деле мы имеемздесь не одно, а конъюнкцию двух предложений: Наш полководец (general) Агамемнонвстречает тебя поцелуем, и мы все (in general) встречаем тебя поцелуями [*].Игра слов — часто встречающийся прием, но метафора далека от него. Метафоране нуждается в удвоении: какими значениями мы наделили слова, такие значенияи сохраняются при прочтении всего выражения.Предположение относительно аналогии с игрой слов можно модифицировать, приписавключевому слову (или словам) в метафоре два различных значения — буквальноеи образное — одновременно. Можно представить буквальное значение как скрытое,как нечто, что мы ощущаем, что воздействует на нас, не проявляясь в контекстеоткрыто, тогда как образное значение несет основную нагрузку. В этом случаедолжно существовать правило, которое связывало бы оба значения, ибо иначе такоеобъяснение сведется к теории неоднозначности (ambiguity). Это правило утверждает,что по крайней мере для многих типичных случаев слово, выступающее в своем метафорическомзначении, прилагается ко всему тому, к чему оно прилагается в своем буквальномзначении, плюс к чему-то еще [3].На первый взгляд эта теория кажется излишне усложненной, но она удивительнонапоминает предложенное Фреге объяснение поведения референтных термов в модальныхпредложениях и в предложениях, вводимых пропозициональными глаголами, такими,например, как глаголы мнения и желания. Согласно Фреге, каждый референтный термимеет два (или более) значения, одно из которых фиксирует его референцию в обычныхконтекстах, а другое — в контекстах, созданных модальными операторами и пропозициональнымиглаголами. Правило, которое соединяет эти два значения, может быть сформулированоследующим образом: значение слова в специальных контекстах делает референциюв этих контекстах идентичной со значением слова в обычных контекстах.Так вырисовывается целостная картина, в которой соединены теория Фреге и вытекающийиз нее взгляд на метафору: слово, помимо обычной для него референции, имеетеще две особые сферы приложения: одну — для метафоры, другую — для модальныхи подобных им контекстов. В обоих случаях первичное значение по-прежнему функционируетблагодаря правилу, которое связывает между собой различные значения.Возможная аналогия между метафорическим значением и фрегевскими замечаниямио косвенных контекстах влечет за собой немалые трудности. Допустим, вы развлекаетесвоего гостя с Сатурна тем, что учите его употреблять слово floor 'пол'. Выделаете все, как надо: ходите со своим гостем по полу, показываете на пол пальцем,притопываете по нему ногой и при этом повторяете нужное слово. Вы принуждаетеего проделывать различные эксперименты: он в порядке приобретения опыта похлопываетпо полу своими щупальцами, а вы, где надо, его корректируете. Вы хотите, чтобываш гость уяснил не только, что именно эта конкретная поверхность и есть пол,но чтобы он научился его идентифицировать в любой ситуации, когда он его увидитили к нему прикоснется. Действия, которые вы предпринимаете, конечно, не говорятвпрямую о том, что именно он должен знать, но если ваш гость проявит некоторыеспособности, он все прекрасно поймет и запомнит.Считать ли этот процесс знакомством с миром или знакомством с языком? Странныйвопрос, поскольку усваивается отношение фрагмента языка к фрагменту мира. Ивсе же легко провести различие между изучением значения слова и изучением употребленияслова, когда его значение уже известно. Здесь сразу возникает мысль, что в первомслучае мы узнаем что-то о языке, а во втором случае — мы узнаем что-то о мире.Если ваш гость с Сатурна уже научился употреблять слово floor 'пол', вы можетепопробовать сказать ему что-нибудь новое, например, что here is a floor'вот здесь пол'. Если он усвоил этот словесный оборот, это значит, чтовы сообщили ему нечто о мире.А теперь уже ваш друг с Сатурна мчит вас через космическое пространство насвою родную планету, и вы, оглядываясь на теперь уже далекую Землю и приглашаяего посмотреть, говорите: floor 'шар, диск' 'букв.: пол'. Возможно, вашдруг подумает, что это продолжение урока, и поймет, что слово floor 'пол' употребляетсяи по отношению к Земле, по крайней мере к тому, как она видна с Сатурна. А вына самом деле считали, что значение слова floor 'пол' ему известно, и решилиуподобиться Данте, который, находясь там же, где и вы, смотрел на необитаемуюЗемлю как на the small round floor that makes us passionate 'маленький круглыйдиск (букв.: 'пол'), который будит в нас столько чувств' [**].Вашей целью была метафора, а не продолжение обучения. Какая будет разница,воспримет ваш друг это слово тем или другим способом? Согласно рассмотреннойтеории метафоры — практически никакой: в метафорическом контексте слово имеетновое значение, а употребление метафоры дает, таким образом, возможность узнатьэто значение. Мы должны согласиться, что в ряде случаев действительно фактическине играет роли, будем ли мы о слове, встретившемся в некотором контексте, думатькак о метафоре или как об употребленном в ранее неизвестном, но все же буквальномсмысле. У. Эмпсон в своей книге “Несколько вариантов пасторали” [7] цитируетследующие строки из стихотворения Дж. Донна: As our blood labours to beget/Spirits, as like souls as it can,/... So must pure lover's souls descend ...'Лишь кровь горячая рождает / В нас вечный дух для славных дел / ... Вот почемудуше спуститься / [Порой приходится к телам] [***].Эмпсон отмечает, что современный читатель без колебаний воспримет слово spirits'дух' метафорически, как расширительное название чего-то духовного. Но для самогоДонна это не было метафорой. В своих “Проповедях” он писал: “Дух — это небольшая,но активная часть крови, она представляет собой нечто среднее между душой ителом”. Впрочем, не имеет большого значения, знаем мы это или нет. Эмпсон совершенноправ, когда говорит: “Любопытно, что изменение в этом слове [т. е. в том, какмы думаем, оно значит ] совершенно не затрагивает восприятия самого стихотворения”[7, р. 133].Возможно, в некоторых случаях эти изменения действительно трудно заметить,но если принять, что изменений нет совсем, то специфика метафоры во многом утрачивается.Эта специфика была выявлена мною через контраст между обучением новому использованиюуже знакомого слова и использованием слова, уже известного: в первом случаенаше внимание направлено на язык, во втором — на то, что описывает язык. Метафоры,по моему глубокому убеждению, относятся ко второму случаю. В этом можно убедитьсяна примере стертых метафор. Когда-то очень давно реки и бутылки, вероятно, неимели, как они имеют сейчас, “ртов” (mouth —'устье, отверстие', букв.:'рот'). Что касается современного употребления, то не имеет значения, будемли мы считать слово mouth 'рот' многозначным (ведь оно относится не только кживым организмам, но к рекам и к бутылкам) или же будем думать, что существуетединое широкое поле приложения этого слова, охватывающего сразу все случаи.Важно, однако, что, когда слово mouth было метафорой, носители языка действительнозамечали сходство между ртом и отверстием бутылки. (Кстати, Гомер говорит оботверстых ранах как о “ртах”.) А поскольку в современном употреблении интересующеенас слово напрямую связано с бутылками, то никакого сходства замечать уже ненадо. Не надо даже искать этого сходства, поскольку оно состоит просто в том,что в двух разных случаях употребляется одно и то же слово.И дело здесь вовсе не в новизне. В одном контексте метафорическое слово, употребляясьсотни и даже тысячи раз, все равно остается метафорой, тогда как в другом контекстеслово может быть воспринято как буквальное практически с первого раза. Метафореприсуща следующая эстетическая особенность: она заставляет читателя каждый разреагировать и испытывать чувство новизны, подобно тому, как мы, вновь и вновьслушая 94-ю симфонию Гайдна, испытываем восхищение при появлении обманчиво знакомыхкаденций.Если бы метафора, наподобие многозначного слова, имела два значения, то можнобыло бы ожидать, что нам удастся описать ее особое, метафорическое значение,стоит лишь дождаться, когда метафора сотрется: образное значение живой метафорыдолжно навсегда отпечататься в буквальном значении мертвой. Несмотря на то,что некоторые философы разделяют эту точку зрения, мне она представляется вкорне неверной. Если рассудить, то выражение Не was burned up 'Он вспыхнул (былподожжен)' действительно многозначно (поскольку оно может быть истинным в одномсмысле и ложным — в другом), но, хотя его идиоматичный вариант и является результатомметафоры, сейчас он означает только то, что человек рассердился. А ведь когдаметафора была живой, мы легко могли бы представить себе и искры в глазах, идым, идущий из ушей.Можно узнать о метафорах много интересного, если сопоставить их со сравнениями,ибо сравнения прямо говорят то, к чему метафоры нас только подталкивают. Положим,Гонерилья сказала бы, имея в виду Лира: Old fools are like babies again 'Старики,выжившие из ума, вновь становятся как дети', — тогда бы она использовала этислова для указания на сходство между выжившими из ума стариками и детьми. Насамом же деле она, как мы знаем, сказала: Old fools are babies again 'Выжившиеиз ума старики — снова дети', — только намекнув на то, о чем сравнение заявилобы в открытую. Продолжая размышлять в этом же ключе, можно прийти к следующейтеории образного или особого значения метафоры: образное значение метафоры —это буквальное значение соответствующего сравнения. Так, выражение Christ wasa chronometer (букв.: 'Христос был хронометром') в своем образном значениисинонимично выражению Christ was like a chronometer (букв.: 'Христосбыл как хронометр'), а метафорическое значение, когда-то содержащееся в выраженииНе was burned up 'Он вспыхнул (был подожжен)', проявляется в таких выражениях,как Не was like someone who was burned up (букв.: 'Он был как кто-то,кого подожгли' или, возможно, Не was like burned up (букв.: 'Он был какподожженный').Здесь, конечно, надо учесть сложность процесса подбора сравнений, которыебы в точности соответствовали той или иной метафоре. Вирджиния Вулф как-то сказала,что интеллектуал — это “обладатель чистопородного интеллекта, который оседлалсвой мозг и мчится на нем, пересекая пространства, галопом, в неотступной погонеза идеей”. Какое сравнение может соответствовать всему этому? Возможно, нечтовроде следующего: “интеллектуал — это человек, чей интеллект подобен породистойлошади и кто обдумывает идею с упорством всадника, мчащегося галопом в погоне[невозможно сказать, за чем именно, пусть это будет] за чем-либо”.Точку зрения, согласно которой особое значение метафоры идентично буквальномузначению соответствующего сравнения (simile) (если это “соответствие” найдено),не следует путать с распространенным взглядом на метафору как на эллиптичноесравнение [4]. Эта теория не проводит различиямежду значением метафоры и значением соответствующего ей сравнения и не даетвозможности говорить об образном, метафорическом или особом значении метафоры.Эта теория выигрывает в простоте, но простота делает ее неэффективной. Ибо,если мы будем считать буквальным значением метафоры буквальное значение соответствующегосравнения, то мы тем самым закроем доступ к тому, что мы раньше понимали подбуквальным значением метафоры, а ведь мы согласились почти с самого начала,что именно это значение определяет эффективность метафоры, что бы потом ни привносилосьв нее под видом небуквального, то есть образного, значения.Этим теориям метафоры — теории эллиптичного сравнения и ее более утонченномуварианту, приравнивающему образное значение метафоры к буквальному значениюсравнения, — присущ один общий большой недостаток. Они делают глубинное, неявноезначение метафоры удивительно очевидным и доступным. В каждом конкретном случаескрытое значение метафоры может быть обнаружено путем указан дя на то, что являетсяобычно самым тривиальным сравнением: “Это похоже на то” (“Толстойпохож на ребенка”, “Земля похожа на диск”). Такое сравнение тривиально, посколькувсе бесконечным числом способов уподобляется всему. А между тем метафоры частотрудно интерпретировать и совсем невозможно перефразировать. По этой же теории,интерпретация и парафраза сами идут в руки, даже весьма заскорузлые.Я думаю, что эти теории сравнения считаются приемлемыми только потому, чтоих путают с совершенно другой теорией. Рассмотрим следующее замечание МаксаБлэка: “Когда Шопенгауэр называл геометрическое доказательство мышеловкой, он,согласно этой точке зрения, говорил, хотя и не эксплицитно, буквальноследующее: “Геометрическое доказательство похоже на мышеловку: и в том,и в другом случае обещанное вознаграждение — не более чем обман: как толькожертва позволила себя заманить, она тут же сталкивается с неприятной неожиданностьюи т. д.”. Это точка зрения на метафору как на эллиптическое или сжатое сравнение[4, р. 161].Здесь мне видятся два затруднения. Во-первых, если метафоры являются эллиптичнымисравнениями, тогда они эксплицитно говорят то, что говорят сравнения,ибо эллипсис есть форма сокращения, а не парафразы или намека. Однако — и эточрезвычайно важно — изложение Блэком того, что сообщает метафора, выходит зарамки, которые задаются соответствующим сравнением. Сравнение просто говорит,что геометрическая дедукция похожа на ловушку. Оно говорит отнюдь не большеметафоры о том, какие именно черты сходства мы должны заметить. Блэк выделяеттри общие черты, но перечисление, конечно, можно было бы продолжить. Но можемли мы считать этот список, пусть проверенный и дополненный, идентичным буквальномузначению сравнения? Конечно же, нет, поскольку сравнение просто фиксирует сходство— и не более. Если предположить, что это перечисление задает образное значениесравнения, тогда из сопоставления метафоры со сравнением нельзя будет узнатьничего, кроме того, что они оба имеют одно и то же образное значение. НельсонГудмен так и говорит, что “различие между сравнением и метафорой незначительно”.Далее, рассматривая конкретные примеры, он замечает: “Употребляются ли в нихслова is like 'похоже' или is 'есть' — не так важно. Главное, что и в том, ив другом случае утверждается сходство между картиной и человеком, вычленяетсякакая-то определенная общая черта...” [8, р. 77—78]. Гудмен анализирует различиемежду двумя способами выражения: можно сказать, что картина грустная, а можносказать, что она как грустный человек. Верно, что оба выражения приравниваюткартину к человеку, но мне кажется ошибочным утверждение, что оба они “вычленяют”какую-то общую черту. Сравнение говорит, что существует сходство, и оставляетнам самим найти некоторую общую черту или черты; метафора эксплицитно не утверждаетсходство, но если нам ясно, что это метафора, то перед нами стоит задача поискаобщих черт (не обязательно тех же самых черт, какие предполагает соответствующеесравнение, — но это уже совсем другой вопрос).Сравнение заявляет о сходстве вслух, — и именно поэтому, я думаю, здесь труднее,чем для метафоры, предположить наличие какого-то второго значения. В случаесравнения мы отмечаем, что оно говорит буквально, — а именно, что двевещи похожи; затем мы рассматриваем их и думаем, какое сходство подойдет в данномконтексте. Обнаружив его, мы могли бы потом сказать, что заметили это сходствоблагодаря автору сравнения. Но, поняв разницу между тем, что значат слова, итем, чего достиг автор путем использования этих слов, мы невольно испытываемискушение объяснить это путем наделения самих слов вторым, или образным, значением.Концепт языкового значения должен объяснять, что может быть сделано с помощьюслов. Однако предполагаемое образное значение сравнения не объясняет ровнымсчетом ничего: оно не является характеристикой слова, присущей ему изначальнои независимо от контекста употребления, и не основывается ни на какой лингвистическойтрадиции, помимо той, которая имеет дело с обычным значением.То, что делают слова на основе своего буквального значения, должно быть дляних возможно и в метафоре. Метафора направляет внимание на те же виды сходства,если не на те же самые черты, что и соответствующее сравнение. Но тогда всеэти неожиданные параллели и тонкие аналогии, к которым подталкивают нас метафоры,должны зависеть не от чего иного, как от буквального значения слов.Метафора и сравнение — это только два вида приемов среди бесконечного множествасредств, заставляющих нас сравнивать и сопоставлять, привлекающих наше вниманиек тем или иным явлениям окружающего мира. Я процитирую несколько строф из стихотворенияТ. С. Элиота “Гиппопотам”:Гиппопотам широкозадыйНа брюхе возлежит в болотеТяжелой каменной громадой,Хотя он состоит из плоти.Живая плоть слаба и бреннаИ нервы портят много кровиА Церковь Божия — нетленнаСкала лежит в ее основе.Чтобы хоть чем-то поживиться,Часами грузный гиппо бродит;А Церковь и не шевелится,Доходы сами к ней приходят.Не упадет "потамьей" тушеС высокой пальмы гроздь бананов,А Церкви персики и грушиПривозят из-за океанов. (...) [****]В этом стихотворении прямо не говорится, что церковь похожа на гиппопотама(как было бы в сравнении), и мы не должны тут же искать сходство (как было быв метафоре), но не вызывает сомнения, что слова в этом стихотворении используютсядля того, чтобы привлечь наше внимание к указанным двум сущностям. Однако здесьдовольно трудно говорить о наличии образных значений, ибо к каким словам и выражениямможно было бы их отнести? Гиппопотам действительно лежит на брюхе в болоте;Церковь Божия, как говорится об этом в стихотворении, never can fail 'нетленна'(букв.: 'никогда не может потерпеть неудачу'). В стихотворении, конечно, подразумеваетсямногое, что выходит за рамки буквального значения слов. Но подтекст и намеки— это отнюдь не значение.Весь ход рассуждении вел нас пока к выводу, что те свойства метафоры, которыемогут быть объяснены в терминах значения, должны быть объяснены в терминах буквальногозначения входящих в метафору слов. Из этого вытекает следующее: предложения,в которых содержатся метафоры, истинны или ложны самым обычным, буквальным образом,ибо если входящие в них слова не имеют особых значений, то и предложения недолжны иметь особых условий истинности. Это вовсе не отрицает существованиеметафорической истины, отрицается только ее существование в пределах предложения.Метафора на самом деле заставляет нас заметить то, что иначе могло бы остатьсянезамеченным, и я думаю, что об этих мыслях, чувствах, о способе видения, вызванныхметафорой, можно говорить, истинны они или нет.Если метафорические предложения истинны или ложны в самом обычном смысле,то становится ясно, что они обычно ложны. Наиболее очевидное семантическое различиемежду метафорой и сравнением заключается в том, что все сравнения истинны, абольшинство метафор ложно. Земля на самом деле похожа на диск или шар, ассирийцыдействительно спустились вниз, как волки в расщелину, потому что все подобновсему. Но сделайте эти предложения метафорами, и вы сразу получите ложь: земляпохожа на диск или шар, но это не диск и не шар; писатель Толстой был похожна ребенка, но он не был ребенком. Обычно мы используем сравнение только тогда,когда знаем, что соответствующая метафора — ложь. Мы говорим, что S is likea pig 'S похож на свинью', потому что знаем, что он не свинья. Если мы употребилиметафору, сказав, что он свинья, то это стало возможным не потому, что мы по-другомуувидели мир, а просто потому, что нам захотелось выразить свою идею другим способом.Дело, конечно, не в какой-то абсолютной ложности, а в том, что оно должнобыть воспринято как ложное. Заметим, что происходит, когда предложение, котороемы используем как метафору, то есть как ложное, оказывается истинным, когдамы начинаем располагать новыми сведениями об отраженном в этом предложении фактеили событии. Когда в Африке с воздуха были обнаружены место падения и обломкисамолета Хемингуэя, нью-йоркская газета “Миррор” поместила материал под заголовком"Hemingway lost in Africa" 'Гибель (букв.: 'исчезновение, потеря') Хемингуэяв Африке', где слово lost 'потеря, исчезновение' было употреблено в значении'гибель'. Когда же выяснилось, что Хемингуэй остался жив, газета не изменилазаголовок, справедливо полагая, что теперь его воспримут в буквальном смысле.Рассмотрим другой пример: женщина видит себя в прекрасном платье и восклицает:"What a dream of a dress!" 'Это сон, а не платье!' — а затем просыпается. Смыслэтой метафоры в том, что платье— из разряда тех, которые могут только присниться,но метафора не говорит, что платье на самом деле снится. Хенле приводит хорошийпример из “Антония и Клеопатры” (II, 2):The barge she sat in, like a burnish'd throneBurn'd on the water.[Ее корабль престолом лучезарнымБлистал на водах Кидна (букв.: 'как горящий трон').) [*****]Здесь сравнение и метафора тесно переплетаются, но, если вообразить, что былреальный пожар, метафора исчезнет. Так же и эффект сравнения может быть уничтожен,если рассматривать сравнение чересчур буквально. В одной из своих статей журналистВуди Аллен писал: “Происходивший в течение последних нескольких недель судебныйпроцесс весьма смахивал на цирк, хотя было бы несколько сложно затащить слоновв здание суда” (газ. “Нью-Йоркер” от 21 ноября 1977 г.).Обычно только тогда, когда предложение воспринято нами как ложное, мы придаемему статус метафоры и начинаем поиски глубинных импликаций. Возможно, именнопоэтому ложность большинства метафорических выражений очевидна, а все сравнения— тривиально истинны. Абсурдность или противоречие в метафорическом предложениистрахует нас от его буквального восприятия и заставляет понять его как метафору.Явная ложность метафоры — это норма, но иногда в дело вступает и очевиднаяистинность. Взятое в своем буквальном значении такое выражение, как Businessis business 'Работа есть работа', слишком очевидно, чтобы думать, что его произнеслидля сообщения какой-то информации. Рассмотрим поэтому другой пример. Тед Коэнговорит в этой же связи, что no man is an island 'ни один человек не являетсяостровом' [6, р. 671]. Суть дела все та же: обычный смысл этого предложениядостаточно странный, чтобы мы прошли мимо него.А сейчас я собираюсь поднять в некотором смысле платоновский вопрос: сравнениеметафоры с сознательной ложью. Это сравнение вполне уместно, потому что ложь,подобно метафоре, касается не значения слов, а их употребления. Иногда говорят,что лгать — значит говорить то, что ложно, но это не так. Ложь требует не того,чтобы содержание вашего сообщения было ложным, а того, чтобы вы думали, чтооно ложно. А поскольку мы обычно верим истинным предложениям и не верим ложным,то большинство сообщений, в которых говорящий ставит перед собой цель обманутьокружающих, является ложным, но в каждом конкретном случае — это еще вопрос.Аналогия между метафорой и говорением лжи подкрепляется тем, что одно и то жепредложение с неизменным значением может быть использовано в обоих случаях.Так, женщина, которая верит в ведьм, но не считает, что ее соседка — ведьма,могла бы сказать: “Она ведьма”, использовав это выражение метафорически; этаже самая женщина, по-прежнему думающая то же самое о ведьмах и о своей соседке,но стремясь обмануть, могла бы употребить те же самые слова для достижения другогорезультата. Поскольку значение предложения в обоих случаях одно и то же, поройбывает трудно установить, какое намерение лежало в основе произнесения высказывания.Так, человек, который сообщил ложную информацию о том, что Lattimore's communist'Латтимор — коммунист', всегда может уйти от ответа, сославшись на то, что этометафора.Разница между ложью и метафорой состоит не в различии использованных словили их значений (в строгом понимании термина “значение”), а в том, как эти словаупотреблены. Использование предложения для сообщения заведомо ложных сведенийи использование его в метафорическом смысле — это, конечно, совершенно различныеупотребления, — столь различные, что они не имеют общих точек соприкосновениядруг с другом, как, скажем, ложь и произнесение реплик в спектакле. Говоря неправду,человек должен представить дело так, как будто он верит в то, во что на самомделе не верит; актер на сцене не делает ложных утверждений, а вот с верой делау него обстоят аналогично. К метафоре это различие отношения не имеет. Она можетбыть оскорблением, а может быть и утверждением — если сказать человеку You area pig 'Ты свинья'. Но когда Одиссей (вообразим себе это) обратился с подобнымиже словами к своим спутникам, превращенным во дворце Цирцеи в свиней, это небыло ни метафорой, ни утверждением. Произнесенные слова были использованы вбуквальном смысле.Ни одна теория метафорического значения или метафорической истины не в состоянииобъяснить, как функционирует метафора. Язык метафор не отличается от языка предложенийсамого простого вида — в этом мы убедились на примере сравнений. Что действительноотличает метафору — так это не значение, а употребление, и в этом метафора подобнаречевым действиям: утверждению, намеку, лжи, обещанию, выражению недовольстваи т. д. Специальное использование языка в метафоре не состоит — и не может состоять— в том, чтобы “сказать что-то” особое, в той или иной степени завуалированно.Ибо метафора говорит только то, что лежит на ее поверхности, — обычно явнуюнеправду или абсурдную истину. И эти очевидные истины и неправда не нуждаютсяв парафразе — они уже даны в буквальном значении слов. Но как же нам тогда бытьсо всеми бесконечными попытками ученых разработать методы и приемы выявленияскрытого содержания метафор? Психологи Роберт Вербрюгге и Нэнси МакКэррелл говорятлам, что “многие метафоры привлекают внимание к системам сходств (common systemsof relationsships) и переходов (common transformations), для которых идентичностьсравниваемых членов является вторичной. Рассмотрим, например, предложения: Acar is like an animal 'Автомобиль похож на животное' и Tree trunks are strawsfor thirsty leaves and branches 'Стволы деревьев — это соломинки для томимыхжаждой листьев и ветвей'. Первое предложение ориентирует внимание на системусходств, имеющих отношение к таким параметрам, как потребление и расход энергии,дыхание, движение, воспринимающие (чувствительные) системы. Во втором предложениисходство представляет собой менее свободный тип перехода и касается всасыванияжидкости, осуществляемого через вертикально расположенное цилиндрическое пространство,и доставки ее к месту назначения” [11, р. 499]. Вербрюгге и Мак-Кэррелл не считают,что существует резкая граница между буквальным и метафорическим использованиемслов; они придерживаются мнения, что многие слова имеют “неопределенное” (fuzzy)значение, которое может стать фиксированным благодаря контексту. Однако этанеопределенность, как бы ни была она проиллюстрирована и объяснена, не можетстереть разницу между тем, что буквально означает предложение (в данном контексте),и тем, к чему оно (и его фиксированное контекстом буквальное значение) “привлекаетнаше внимание”. Цитата, которую я привел, не несет в себе идеи такого различия:она говорит, что то, к чему приведенные в качестве примера предложения привлекаютнаше внимание, — это факты, которые можно выразить при помощи парафраз. Вербрюггеи МакКэррелл хотят отстоять точку зрения, что правильная парафраза подчеркиваетскорее “систему сходств”, чем просто сходство между объектами.Согласно “интеракционистской” точке зрения М. Блэка, метафора заставляет насприложить “систему общепринятых ассоциаций” (a system of commonplaces), связаннуюс данным метафорическим словом, к субъекту метафоры: в выражении Man is a wolf'Человек — это волк' мы прилагаем общепринятые признаки (стереотип) волка кчеловеку. Блэк говорит, что “метафора в имплицитном виде включает в себя такиесуждения о главном субъекте, которые обычно прилагаются к вспомогательному субъекту.Благодаря этому метафора отбирает, выделяет и организует одни, вполне определенныехарактеристики главного субъекта и устраняет другие” [4, с. 167]. Согласно Блэку,парафразы практически всегда неудачны не потому, что у метафоры отсутствуетособое когнитивное содержание, а потому, что “полученные неметафорические утвержденияне обладают и половиной проясняющей и информирующей силы оригинала”. Далее Блэкпишет: “Я особенно хочу подчеркнуть, что в данном случае речь идет о потеряхв когнитивном содержании. Недостатки буквальной парафразы заключаются не в ееутомительном многословии, чрезмерной эксплицитности и дефектах стиля, а в том,что она лишена того проникновения в суть вещей, которое свойственно последней”[4, с. 169].Правильно ли это? Если метафора имеет особое когнитивное содержание, то почемутак трудно, а порой и невозможно выявить его? Если, как утверждает Барфилд,в метафоре “говорится одно, а имеется в виду другое”, то почему, когда мы эксплицитноформулируем то, что подразумевается, это производит гораздо более слабый эффект?“Перефразуйте метафору, — говорит Барфилд, — и вся ее неопределенность и неточностьисчезает, а с ней — и половина поэзии” [3, р. 55]. Почему Блэк считает, что“буквальная парафраза неизбежно говорит слишком много — причем с неправильнойрасстановкой акцентов”? Почему неизбежно? Разве мы не можем при достаточнойпроницательности соблюсти нужную меру?И опять же, как так происходит, что сравнение может обойтись без особого промежуточного(intermediate) значения? Большинство ученых не считают, что в сравнении говоритсяодно, а подразумевается другое; не высказывают они и предположений. что сравнениеозначает что-либо иное, помимо того, что лежит на поверхности. Сравнение, каки метафора, может заставить глубоко задуматься, почему же тогда не слышно заявленийоб “особом когнитивном содержании” сравнения? Вспомним элиотовского гиппопотама:там не было ни метафоры, ни сравнения, однако достигнутый эффект аналогичентому, который достигается при помощи сравнений и метафор. Разве кому-нибудьпридет в голову мысль, что в стихотворении Элиота слова имеют особое значение?И наконец, если слова в метафоре имеют скрытое значение, как может оно стольсильно отличаться от того значения, которое приобретают слова, когда метафорастирается, то есть становится частью языка? Почему выражение Не was burnedup 'Он вспыхнул (был подожжен)' не означает в точности то же самое, чтокогда-то означала живая метафора? Сейчас это выражение означает только то, чточеловек был очень рассержен, — и не стоит никакого труда сделать это эксплицитным.Значит, в обычном взгляде на метафору есть натяжка. С одной стороны, в неместь стремление думать, что метафора служит чему-то такому, что невозможно дляобычных высказываний, с другой стороны — стремление объяснить метафору в терминахкогнитивного содержания, которое составляет цель и смысл тех же самых обычныхвысказываний. Пока мы остаемся в рамках этой теории, нам все время будет казаться,что эта цель достижима или по крайней мере возможно весьма близкое приближениек ней.Существует простой выход из этого тупика: мы должны отказаться от мысли, чтометафора несет какое-то содержание или имеет какое-то значение, кроме, конечно,буквального. Все теории, рассмотрением которых мы занимались, неправильно понимаютсвою цель. Они выдают за метод расшифровки скрытого содержания метафоры то воздействие,которое она оказывает на нас. Их ошибка состоит в том, чтобы делать упор насодержании мыслей, которые вызывает метафора, и вкладывать это содержание всаму метафору. Бесспорно, метафоры часто помогают нам заметить те свойства вещейи предметов, которые мы раньше не замечали; конечно, они раскрывают перед намипоразительные аналогии и сходства; они на самом деле, как указывает М. Блэк,представляют собой нечто вроде линзы или решетки, через которые мы рассматриваемобъекты. Но суть заключается не в этом, а в том, как связана метафора с тем,что она заставляет нас увидеть.Мне совершенно справедливо могут указать на привлекательность мысли о том,что метафора порождает или подразумевает определенный взгляд на предмет, а невыражает его открыто. Так оно и есть. Аристотель, например, говорит, что метафорапомогает “подмечать сходство” (1459 а). Блэк, следуя за Ричардсом, отмечает,что метафора “вызывает” определенную реакцию: слушатель, восприняв метафору,строит некоторую систему импликаций [4, с. 164]. Сущность этого взгляда оченьточно выражена в словах Гераклита о Дельфийском оракуле: “Он и не говорит, ине скрывает, он подает знаки” [5].Я не имею ничего против самих этих описаний эффекта, производимого метафорой,я только против связанных с ними взглядов на то, как метафора производит этотэффект. Я отрицаю, что метафора оказывает воздействие благодаря своему особомузначению, особому когнитивному содержанию. Я, в отличие от Ричардса, не считаю,что эффект метафоры зависит от ее значения, которое является результатом взаимодействиядвух идей. Я не согласен с Оуэном Барфилдом, который считает, что в метафоре“говорится одно, а подразумевается другое”, не могу согласиться и с М. Блэкомв том, что свойственное метафоре “проникновение в суть вещей” ("insight") достигаетсяблагодаря особенностям ее значения, которые позволяют метафоре утверждать илиимплицировать сложное содержание. Механизм метафоры не таков. Полагать, чтометафора достигнет своей цели только путем передачи закодированного сообщения,— это все равно что думать, что поднаторевший интерпретатор может передать прозойсмысл шутки или фантазии. Шутка, фантазия, метафора могут, подобно изображениюили удару по голове, помочь оценить некоторый факт, но они замещают собой этотфакт и даже не передают его содержания.Если это так, то мы перефразируем метафору не для того, чтобы выразить еезначение, ведь оно и так лежит на поверхности; мы, скорее, стремимся выявитьто, на что метафора обращает наше внимание. Конечно, можно, соглашаясь с этим,полагать, что речь идет всего лишь об ограничении на использование слова “значение”.Но это неверно. Основное заблуждение во взглядах на метафору легче всего поставитьпод удар, когда оно принимает форму теории метафорического значения. Но делов том, что за этой теорией стоит тезис, который может быть сформулирован в независимыхтерминах. Он сводится к утверждению, что метафора несет в себе некоторое когнитивноесодержание, которое автор хочет передать, а получатель должен уловить, и толькотогда он поймет сообщение. Это положение ложно независимо от того, будем лимы называть подразумеваемое когнитивное содержание значением или нет. Оно вызываетсомнение уже одним тем, что трудно точно установить содержание даже простейшихметафор. Я думаю, что это происходит потому, что нам представляется, будто существуетнекоторое содержание, которое нужно “схватить”, в то время как речь идет о том,к чему метафора привлекает наше внимание. Если бы то, что метафора заставляетнас заметить, было бы конечным по числу и пропозициональным по природе, этоне вызывало бы трудностей — мы бы просто проецировали содержание, которое метафорапривнесла в наш мозг, на саму метафору. Но на самом деле то, что представляетнашему вниманию метафора, не ограничено и не пропозиционально. Когда мы задаемсяцелью сказать, что “означает” метафора, то вскоре понимаем, что перечислениюне может быть конца [6]. Если кто-то водит пальцемпо береговой линии на карте или любуется красотой и искусностью линии в рисункахПикассо, то к чему именно привлечено его внимание? Можно было бы назвать бесконечноемножество моментов, ибо идея полноты и исчерпанности к такому перечислению неприложима.Сколько же фактов или пропозиций передается фотографией или картиной: ни одного,бесконечное множество или один большой факт, который не поддается выражению?Это плохой вопрос. Картина не нуждается ни в тысяче слов, ни в любом другомих количестве. Между картиной и словами невозможен эквивалентный обмен.Дело, впрочем, не только в том, что невозможно дать исчерпывающее описаниетого, что благодаря метафоре мы увидели в новом свете. Трудность здесь болеефундаментальна. То, что мы замечаем или видим, не является, вообще говоря, пропозициональным.Конечно, оно может стать таким, и тогда оно может быть выражено самыми обычнымисловами. Но если я покажу вам рисунок Витгенштейна, на котором изображен утко-кролики скажу: “Это утка”, тогда вы с облегчением увидите в нем утку; скажи я: “Этокролик”, вы увидите кролика [******].Но никакой пропозицией невозможно выразить то, что же именно я помог вам увидеть.Кто-то скажет, что в результате этого вы пришли к пониманию, что рисунок можноинтерпретировать двояко: как изображение либо утки, либо кролика. Но это можнобыло узнать, вообще не видя рисунка, то есть не видя ни изображения утки, ниизображения кролика. “Видеть как” не равно “видеть что”. Метафора, делая некотороебуквальное утверждение, заставляет нас увидеть один объект как бы в свете другого,что и влечет за собой прозрение. Поскольку в большинстве случаев оно несводимо(или не в полной мере сводимо) к познанию некоторой истины или факта, то нашипопытки буквально описать содержание метафоры просто обречены на провал.И теоретик, который старается объяснить метафору путем обращения к ее скрытомусодержанию, и критик, который стремится эксплицитно выразить это содержание,— оба стоят на ложном пути, ибо выполнить такие задачи невозможно.Дело не в том, что объяснения и интерпретации метафоры вообще недопустимы.Иногда, сталкиваясь с метафорой, мы испытываем затруднения: нам сразу не увидетьв метафоре то, что легко схватывает более восприимчивый и образованный читатель.Законная функция так называемой парафразы могла бы состоять в том, чтобы помочьнеопытному или ленивому читателю приобщиться к тому способу видения, которыйимеет изощренный критик. Можно сказать, что критик слегка конкурирует с авторомметафоры. Критик старается сделать свою версию более прозрачной для понимания,но в то же время стремится воспроизвести в других людях, хотя бы отчасти, товпечатление, которое на него произвел оригинал. Стремясь выполнить эту задачу,критик одновременно (и, возможно, лучшими из имеющихся у него средств), привлекаетнаше внимание к красоте, точности и скрытой силе метафоры как таковой.
Примечания
*. На этой же игре слов основана и следующаяпрямо за репликой Нестора реплика Улисса. Весь отрывок выглядит следующимобразом (далее курсив наш. — Д. Д.):Agamemnon. Most dearly wellcome to the Greeks, sweet lady. Nestor. Our general doth salute you with a kiss. Ullysses. Yet is the kindness but particular Twere better she were kissed in general.(Shakespeare W. The History of Troilus and Cressida. N. Y., etc., 1977, p.141.) [Агамемнон. Приветствую прекрасную Крессиду! Нестор. Тебя наш царь поцеловать желает. Улисс. Но он пока один тебя целует, А мы бы рады все поцеловать.](Шекспир У. Троил и Крессида. Перев. Т. Гнедич. — Шекспир У. Поли. собр. соч.в 8 тт., т. 5. М., 1959, с. 424.). — Прим. перев.
**. См.: Данте Алигьери. Божественная комедия.Рай. Песнь XXII. — Прим. перев.
***. Перевод Б. Томашевского. — Донн Джон.Стихотворения. Л., 1973, с. 55. — Прим. перев.
****. Перевод А. Сергеева. —Элиот Т. С.Бесплодная земля. Избранные стихотворения и поэмы. М., “Прогресс”, 1971, с.37. — Прим. перев.
*****. Перевод М. Донского. — Шекспир У.Полн. собр. соч. в 8 тт., т. 7, М., 1960, с. 138. — Прим. перев.
******. Во II части “Философских исследований”[12, р. 193] Л. Витгенштейн рассуждает о том, что процесс видения с необходимостьювключает в себя ментальную, интерпретаторскую деятельность (seeing as). Вкачестве одного из примеров, иллюстрирующих это положение, он приводит рисунок,взятый им из книги Ястроу (Jastгоw. Facts and Fable in Psychology). Рисунокпредставляет собой изображение, в котором можно попеременно видеть то утку,то кролика (a duck-rabbit). — Прим. перев.
1. Я думаю, что Макс Блэк не прав, когдаговорит: “Правилами нашего языка задано, что некоторые выражения должны восприниматьсякак метафоры”. Он признает, однако, что то, что “означает” метафора, зависити от дополнительных факторов: намерения говорящего, тона голоса, словесногоокружения и т. д. [4, с. 157].
2. Нельсон Гудмен говорит, что метафора имногозначность отличаются главным образом тем, что “различные употреблениямногозначного слова являются сосуществующими и независимыми друг от друга”,в то время как в метафоре “слово, расширение которого закреплено обычаем,под воздействием этого обычая прилагается к чему-либо еще”. Гудмен указывает,что когда ощущение производности “двух употреблений” в метафоре исчезает,то метафорическое слово переходит в разряд многозначных [8, р. 71]. На самомже деле достаточно часто одно употребление многозначного слова возникает издругого (если пользоваться терминологией Гудмена), и они, таким образом, никакне могут быть равноправно сосуществующими. Основная ошибка многих авторов,включая Гудмена, состоит в том, что они считают, будто в метафорическом словесосуществуют два “употребления”, и в этом оно сходно с многозначными словами.
3. Эта теория принадлежит главным образомП. Хенле [9].
4. Дж. Миддлтон Марри говорит о метафорекак о “сжатом сравнении” [10, р. 3]. Макс Блэк указывает на то, что сходнаяточка зрения встречается у Александра Бейна [2].
5. Поскольку отрицание метафоры, похоже,всегда является потенциальной метафорой, то среди потенциальных метафор столькоже банальных, сколько абсурдных — среди имеющихся.
6. Стэнли Кавелл отмечает тот факт, что большинствопопыток перефразировать метафору заканчивается словами “и так далее”, ссылаясьпри этом на замечание Эмпсона о том, что метафоры “полны смысла” [5, р. 79].Однако моя и Кавелла точки зрения на бесконечность парафразы различны. Кавеллсчитает, что отмеченное свойство отличает метафору от (“возможно, не всякого”)буквального текста. Я же придерживаюсь мнения, что бесконечный характер парафразыобъясняется тем, что она стремится выразить то, к чему привлекает наше вниманиеметафора, а этому нельзя поставить предел. Я бы утверждал это же самое поотношению к любому употреблению языка.
Литература
1. Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957 (перевод В.Г. Аппельрота); ср. также Аристотель. Поэтика. — Соч. в 4-тт., т. 4. М., 1984(перевод М. Л. Гаспарова). 2. Вain A. English Composition and Rhetoric. London, Longmans, 1887. 3. Вагfield O. Poetic Diction and Legal Fiction. — In: "The Importance ofLanguage", ed. by M. Black, Englewood Cliffs, New Jersey, Prentice-Hell, 1962.4. Вlасk M. Metaphor. — См. наст. сборник, с. 153—172. 5. Сavell S. Must We Mean What We Say? New York, Scribner's, 1969. 6. Соhen Т. Figurative Speech and Figurative Acts. — "The Journal of Philosophy",1975, vol. 72. 7. Empsоn W. Some Versions of Pastoral. London, Chatto and Windus, 1935. 8. Gооdman N. Languages of Art. Indianapolis, Bobbs-Merrill, 1968. 9. Henle P. Metaphor. — In: "Language, Thought and Culture", ed. by P. Henle.Ann Arbor, Univ. of Michigan Press, 1958.10. Murry J. M. Countries of the Mind. 2-nd series. Oxford, Oxford Univ. Press,1931. 11. Verbrugge R. R. and McCarrell N.S. Metaphoric Comprehension: Studies inReminding and Resembling. — "Cognitive Psychology", 1977, vol. 9. 12. Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, Basil Blackwell,1953.
Текст статьи взят со страницыАлександра Шевченко.