Мнимый Пушкин
Ю. Н. Тынянов
МНИМЫЙ ПУШКИН
(Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977. - С. 78-92)
"Пушкин - это наше все". Эта старая формула Аполлона Григорьева, еще подкрепленнаяв эпоху символизма религиозно-философской абстракцией Мережковского, остаетсяи до сих пор некоторым знаменем. Опираясь на ценность Пушкина, эту ценностьобъявили единственной; примите Пушкина, остальное приложится. Пока это остаетсяв области философствований на литературные темы, где литература, очевидно длявсех, является объектом игры, а не изучения, формула никаких последствий засобою не влечет. Мы привыкли к толкам о мудрости Пушкина, и если он сегодняобъявлен апологетом анархической свободы, то назавтра мы принимаем его с тоюже готовностью в качестве апостола принуждения; в сущности, в теме "Гераклити Пушкин" - Пушкин кратковременный и невзыскательный гость; он погостит оченьнедолго в этом соседстве, чтобы завтра занять другое, столь же законное местовозле другого философа, будь то Платон или Фихте. Пушкин ничего от этих соседствне приобретет и не потеряет, так же, вероятно, как и его соседи, достаточнопривыкшие к неожиданностям. Это ясно, кажется, в настоящее время для всех.Гораздо важнее, что формула эта находит прочную жизнь в недрах самой литературнойнауки. Рядом с наукою о литературе незаметно и постепенно выросла "наука о Пушкине".Это не пышный термин, не чисто словесная замепа уродливых "пушкиноведения","пушкиноведства" и совершенно невозможного "пушкинизма", а слегка, может быть,наивное констатирование факта. Изучение Пушкина, сначала количественно, а потомнезаметно и качественно как-то вышло за пределы науки о литературе и в лучшемслучае соглашается с нею считаться.Между тем как бы высока ни была ценность Пушкина, ее все же незачем считатьисключительной. Незачем смотреть на всю предшествующую литературу как на подготовляющуюПушкина (и в значительной мере им отмененную), а на всю последующую как на продолжающуюего (или борющуюся с ним). Этот наивный телеологизм ведет к полному смещениюисторического зрения: вся литература под знаком Пушкина становится бессмысленной,а сам он остается непонятным "чудом". Историко-литературное изучение, вполнесчитаясь с ценностью явлений, должно порвать с фетишизмом. Ценность Пушкинавовсе не исключительна, и как раз литературная борьба нашего времени воскрешаети другие великие ценности (Державин). Но в таком случае изучение литературыгрозит разбиться на ряд отдельных "наук", со своими индивидуальными центрами;"науки" эти, считаясь с ними, будут стремиться к возможно большему накоплениюматериалов, которое будет, ввиду большей пли меньшей автономности каждой: науки,идти центробежно и все более интенсивно; а так как по мере накопления материаловпредмет изучения не станет яснее (индивидуальность во всех ее чертах - неисчерпаема),то чем более будут накопляться материалы, тем сильнее будет жажда накопления,бездна будет призывать бездну, и в результате каждая "наука" будет все времястоять перед проблемою "последнего колеса" в perpetuum. mobile. Убеждение, чточем более накопится всевозможных материалов, тем легче подойти к изучениюПушкина (как и всякого другого писателя), -ложно. Накопление материалов имеетопределенную цель - литературное изучение, вне же этой цели оно превращаетсялибо в кучу Плюшкина, либо, что еще хуже, в мертвые души Чичикова.Не все справки, как и не все вопросы, одинаково ценны; чем более удаляетсялитературное изучение от литературы (а такое удаление неизбежно, ибов центре "науки" стоит не литература, а литератор), тем оно менееценно и может наконец стать прямо вредным, потому что затемнит и запрудит существодела. В таком именно положении находится сейчас вопрос о биографии Пушкина.Здесь же коренится стимул к открытию все новых произведений Пушкина. Пора совершеннооткрыто заявить, что Пушкин дошел до нас в достаточно полном виде, как немногиеиз русских и иностранных писателей, и что в течение 20 последних лет публикуемыес совершенно излишнею торжественностью, а нередко и с журнальным шумом "новыеприобретения пушкинского текста" внесли мало существенно нового и ничего такого,без чего было бы затруднено, искажено изучение Пушкина.Не все одинаково ценно и в художественном, и в историко-литературном отношении.Если из 1000 эпиграмм дошло 999, то не следует с особым журнальным шумом печататьтысячную, в которой из 4 строк 2 помечены "нрзб" [1].Многим беспечным журналистам не пришлись по сердцу методологические изучения,для которых уже и найдено игривое название "скопчества". А ведь только тем,что они предаются в методологии игривой противоположности скопчества, объясняется,что в сочинениях Пушкина под полноправными нумерами рядом с "Пророком", "Воспоминанием"и т. д. напечатаны такие произведения, как "Люблю тебя, мой друг, и спередии сзади" (даже в двух экземплярах: "Люблю тебя, мои друг, не спереди, но сзади"- под особым нумером), "Иван Иваныч Лекс - превосходный человек-с", бессвязныенадписи на книжках, все, что когда-либо "сказал" (или не сказал) Пушкин, и т.д.И здесь, конечно, есть свои, правда сильно нрзб., методологические предпосылки:писательская личность с ее "биографией насморка" здесь совершенно произвольноподнята до степени литературы.Нет, со спокойной совестью Пушкина можно и должно изучать, не слишком заботясьо том, все ли без исключения когда-либо оброненное им собрано. Напротив, изучениене должно слепо и безразлично останавливаться на любом месте текста, любой фразе,любом слове только потому, что это текст. Не всякий текст равноценен.А между тем нездоровое любопытство, всегда сопровождающее науку, когда онатеряет ощущение цели и обращается в спорт, вызвало уродливое явление "мнимогоПушкина": Пушкину приписываются произведения, ему не принадлежащие.На явлении этом стоит остановиться не столько потому, что самое происхождениеего обязано журнальному "вожделению", сколько потому, что на нем сказываютсяв наибольшей мере последствия автономности "науки о Пушкине". Мертвые души "наукио Пушкине" имеют интерес и экзотерический, и эзотерический.2
Не будем останавливаться на вопросе об острословии 20-30-х годов, слишкомогульно приписываемом Пушкину. Это - явление слишком сложное и любопытное, чтобыего смешивать с несложным и уродливым явлением "мнимого Пушкина", Литературнаяи историческая эпоха создает свой фольклор в виде анекдотов, каламбуров, изречений,но литературная культура с ее навыками личного творчества не оправдываетбезыменного фольклора и прикрепляет его к определенной литературной илиисторической личности. Так было и с Пушкиным, к которому прикреплен этот фольклор20-30-х годов."Мнимый Пушкин" начался вскоре после смерти действительного, чему, конечно,способствовала дымка таинственности над его рукописями и их долгая недоступность.Наиболее видные эпидемии "мнимого Пушкина" - подделки и мистификации Грена,Грекова и др. закончились грандиозной эпопеей окончания "Русалки" Зуевым, ав наши дни не столь грандиозной, сколь остроумной и поучительной эпопеей с окончанием"Юдифи", на которой нам еще придется остановиться.Между тем с "мнимым Пушкиным" боролись подчас не совсем осторожно. Крайностьвызывала другую крайность - столь же беспомощное и необоснованное заподазриваниеи отрицание.Так, П. А. Ефремов, подводя в 1903 г. итоги "мнимого Пушкина" [2],отвергает принадлежность Пушкину стихов, обращенных к Пестелю, на следующихоснованиях: "Сам я исключил четверостишие Пестелю, к которому, какоказалось из напечатанных тогда отрывков из "Дневника", Пушкин относился весьманеблагосклонно, так что никак не мог написать ему подобных стихов".Аргументация очевидно слаба; отношение Пушкина к Пестелю не исчерпываетсяни словом "благосклонно", ни словом "неблагосклонно", а много сложнее и тогои другого, и только на этих основаниях хвалебное четверостишие, конечно, недолжно быть исключено из пушкинского текста. Аргументация эта и вообще слаба:отношение к любому предмету может не исчерпываться простой неподвижной характеристикой;известны и у Пушкина диаметрально противоположные оценки и суждения об одноми том же явлении в разное время. И совершенно уже неосновательны приемы "стилистическогоанализа", на основании которых Ефремов отвергает стихотворение "Что значат этиувещанья...", - он подчеркивает в нем курсивом (как выражения, которые не моглибы принадлежать Пушкину) слово сей: Сей жар возвышенной свободыСии прекрасные желанья И сей огонь не угасал. Не входя в обсуждение по существу, заметим только, что слово "сей" - стольже характерно стилистически для Пушкина, как и слово "этот".Сказав слово "стиль", мы сталкиваемся с самым страшным и еще живым орудием"мнимого Пушкина"; силу ему придала полная неразработанность вопроса о стилеПушкина и интерес к этим вопросам широкой публики. Тогда как ошибки и изъяныисторической критики, встречающейся в "науке о Пушкине", до некоторой степениобъясняются ее изолированностью, приемы стилистического анализа еще остаютсядля публики чем-то заманчивым, но малоизвестным, так что здесь возможны всякие"наукообразные" (а не простые) на них спекуляции. Стилистическое изучение -дело трудное к специальное, "скопческое"; применение его результатов в критикетекста - дело столь же трудное. Гораздо легче играть словом "стиль" и стилистическипридавать этой игре вид правдоподобия.За последние 20 лет виднейшим деятелем "новых приобретений пушкинского текста",известным, впрочем, своим строгим отношением к псевдопушкиниане, является г.Лернер, широко оперирующий в своих работах по этим приобретениям словом "пушкинскийстиль".И по значению (г. Лернером внесено и пушкинский текст более [40] новых номеров),и по характерности своей научные методы г. Лернера заслуживают внимания.Методы эти долгое время носили название "эстетических". Это происходило оттого,что г. Лернер идет не столько путем кропотливого анализа стиля, сколько путем"синтеза", применяя к критике текста эстетически-оценочные суждения о нем. Дляэтих суждений у г. Лернера выработался даже особый стиль: здесь "никак нельзяузнать ex ungue leonem" [3]; "по полету виденорел. Внимательный анализ статьи убеждает, что автором ее мог быть только Пушкин"[4]; "Ex ungue leonem..." В этих остроумныхшутках, с виду таких добродушных, чувствуются пушкинские когти " [5].Для того чтобы эта несколько зоологическая оценка была более ощутительна ивысока, следует снизить всех остальных литературных деятелей эпохи - ведь иначеможно предположить, что когти бывают не только у львов. "Ленивый и посредственныйДельвиг", "сухой Вяземский", "посредственный поэт Туманский" [6]- таковы характеристики, даваемые передовым литературным силам эпохи с цельюдоказать, что данное произведение может принадлежать только Пушкину.Особенно достается при этом известному журналисту пушкинского времени, одномуиз главных участников "Литературной газеты", О. М. Сомову, которого г. Лернериначе и не называет, как "недалекий Сомов" и "журнальный чернорабочий". РазПушкина окружают такие посредственности, ясно, что эстетические требования,предъявляемые ему, не должны быть особенно высоки, и иной раз лев может бытьпризнан по неважному когтю, а орел по невысокому полету.Приведем несколько примеров "львиного когтя".3
Коготь принадлежит только льву. В выпуске XVI изд. "Пушкин и его современники"в знаменательном соседстве со строгою заметкою г. Лернера о псевдопушкинианепомещена его заметка "Два эпиграфа к "Арапу Петра Великого"". В этой заметкег. Лернер рассматривает два эпиграфа из числа подготовлявшихся Пушкиным к названнойповести; авторы этих эпиграфов самим Пушкиным не указаны. Относительно первогог. Лернер устанавливает, что он взят из Баратынского, причем выговаривает всемисследователям Пушкина, что они не отметили этого факта.По поводу другого эпиграфа: Как облака на небе, Так мысли в нас меняют легкий образ. Что любим днесь, то завтра ненавидим г. Лернер высказывает следующее предположение: "Что касается до другого эпиграфа,источник которого тоже не указан Пушкиным то не принадлежат ли эти стихисамому Пушкину? Подобная мысль выражена в "Борисе Годунове": только утолим Сердечный глад мгновенным обладаньем, Уж, охладев, скучаем и томимся... Пушкин мог взять эпиграфом и свои собственные стихи И по мыслии по форме эти величавые три стиха достойны Пушкина" (стр. 56).В нерешительном предположении, конечно, большой беды нет - мало ли что можнопредположить, но дело в том, что на основании этого предположения стихи внесеныза № 1049 в Полное собрание сочинений Пушкина (изд. Брокгауза и Ефрона, т. VI,стр. 180), причем в чрезвычайно кратком примечании к ним сказано: "Есть основаниясчитать их принадлежащими Пушкину". Приводится сравнение со стихами из "БорисаГодунова" и в заключение говорится: "И по мысли, и по форме эти величавые тристиха достойны Пушкина". Следует ссылка на приведенную выше заметку в"Пушкин и его современники".Таким образом, нерешительное предположение, высказанное в этой заметке,через несколько лет признано достаточным основанием для включения стихов в Собраниесочинений Пушкина.Разберемся в этих основаниях:1) Эпиграф найден в рукописях Пушкина. Это основание, как известно, не такдавно было не совсем счастливо использовано М. О. Гершензоном, приписавшим Пушкинумудрость Жуковского только потому, что она была найдена в рукописях Пушкина.2) Подобная мысль уже была выражена Пушкиным. Стоит сравнить приведенные стихиПушкина с эпиграфом, чтобы увидеть, что между ними нет ничего общего. Но еслибы они и были ближе, возникает вопрос, почему сходные стихи должны непременнопринадлежать одному автору? Достаточно ведь пишется о "влияниях" и достаточноуказано параллелей к пушкинским стихам.3) Наконец, излюбленный "стилистический прием": стихи "величавы" и "достойныПушкина".Стихи, допустим, действительно величавы, но ведь не один Пушкин писал величавыестихи.Эти, например, не только написал, но и напечатал Кюхельбекер. Они напечатаныв "Мнемозине", ч. I, стр. 93-94: как облака на небе. Так мысли в нас меняют легкий образ; Мы любим и чрез час мы ненавидим; Что славим днесь, заутра проклинаем. Здесь же сделано указание, что стихи эти взяты из "Аргивян", трагедии Кюхельбекера(действие III, явление 3).Пушкин интересовался "Аргивянами". См. письмо Дельвига к Кюхельбекеру [7],трагедия здесь названа "Тимолеоном", по имени главного действующего лица; см.также заметки Пушкина к "Борису Годунову": "Стих, употребленный мною (пятистопныйямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. У нас первый пример оному находиммы, кажется, в "Аргивянах".Некоторые разночтения пушкинской рукописи с этими стихами объясняются, вероятно,тем, что Пушкин записывал их по памяти.К сожалению, видим, что г. Лернер некогда был осторожнее и приписал Пушкинутолько довольно известные стихи Жуковского (из "Старой песни", в I изд. "Трудови дней"). Что же касается стихов Кюхельбекера, приписанных теперь Пушкину г.Лернером, то, не признавая за поэтами дара пророчества, не можем не сослатьсяв этом случае на самого Пушкина; в 1825 г. он выговаривал Жуковскому, что тотне печатает своих мелких стихотворений: "Знаешь, что выдет? После твоей смертивсе это напечатают с ошибками и с приобщением стихов Кюхельбекера". Пророчество,правда, исполнилось не совсем точно: с приобщением стихов Кюхельбекера напечатаныстихи самого Пушкина, но ведь Пушкин не знал, что г. Лернер будет заниматьсяим, а не Жуковским. В обоих случаях, впрочем, следовало бы библиографам знать"Мнемозину" - первенствующий по значению источник для изучения пушкинской эпохи,- в особенности следовало бы ее знать г. Лернеру, делающему суровые выговорыученым за невнимательность не только к современным Пушкину изданиям" [8],но и к третьестепенной библиографии [9].4
Если когти бывают не у одних львов, то какие же когти у льва? Вот какие.За № 1052 в VI томе Пушкина (стр. 194-195) значится среди "Новых приобретенийпушкинского текста" стихотворение "Nec temere, nec timide". Основанием для внедренияпослужило письмо Б. М. Марковича к кн. Н. Н. Голицыну, напечатанное в "Русскомвестнике" (за 1888 г., сент., стр. 428-430). Б этом письме Б. М. Маркович рассказываето своей встрече в 1850 г. в Одессе с неизлечимо больным Л. С. Пушкиным, которыйи показал ему это стихотворение, решительно отказываясь вспомнить автора и заявивна реплику Щербины о том, что "пошиб совсем пушкинский": "Все мы писали этимпошибом". Текст в "Русском вестнике" приводится следующий (стихотворение былопереписано в 1850 г. со списка Нащокина): Nec timere nec timideВ утлом челне и беззвездною ночью, я, буре доверясь, В море пускался; буря же к пристани прямо меня принесла. - Путник! Судеб не испытывай: челны других погибали. -----Берег, на гордой триреме, оставил я в полдень блестящий, Тихому Эвру мой парус доверя, - И что же? Погиб я. - Путник! Судьбы не страшись: многие брега достигли. Об обстоятельствах, в которых попало к Л. С. Пушкину это стихотворение, онрассказал, что однажды в Москве, живя у П. В. Нащокина, он вернулся пьяный собеда и застал у хозяина брата, Соболевского и Туманского, которые читали что-то."Ну, ну, вот прочитай Левушке", - кричит брат Нащокину. Тот и начал вот этосамое . Только конца я уже положительно не слышал, - расхохотался Лев Сергеевич,сверкая из-под усов своими крупными, белыми зубами, - потому что ноги меня недержали; опустился я на диван и заснул как убитый... Проснувшись на другой день,я и не вспомнил об этих стихах, никто о них не заводил и речи, и, найдя их теперьу себя, мне стоило даже в первую минуту труда припомнить - что это такое и гдечто-то подобное я слышал..." Маркович предлагает решить вопрос об авторе, предполагая,что здесь мистификация Л. С. Пушкина.В части экземпляров "Русского вестника" текст, по-видимому по причинам техническогохарактера, был перебран и при этом подвергся следующему] измененною]: [вместо"доверясь" - "навстречу"].Выдержки из письма и текст "Русского вестника", приведенный выше, перепечаталЛ. Н. Майков в книге "Пушкин" (1899; "Молодость Пушкина по рассказам его брата",стр. 29-31). Отнесясь с осторожностью к деталям "чересчур литературного рассказа",он заявил, что "в общем он, кажется, заслуживает доверия", и привел некоторыесоображения в пользу авторства Пушкина.Г. Лернер (в Полн. собр. соч. Пушкина, т. VI, стр. 194) дословно воспроизвелсоображения Л. Н. Майкова, присоединив к ним свои размышления о "стиле", ноиспользовал не тот текст измененный; приводим текст г. Лернера: Nec temere, nec timide [10]В утлом челне и беззвездною ночью я, буре навстречу, В море пускался; буря же к пристани прямо меня принесла.- Путник! Судьбы не испытывай; челны других погибали, Берег на гордой триреме оставил я в полдень блестящий, Тихому Эвру мой парус доверя. - И что же? Погиб я. - Путник! Судьбы не страшись: многие брега достигли. Таким образом, г. Лернер поправил timere на temere; выпустил кое-где знакипрепинания, выровнял негладкую антитезу "Судеб не испытывай - Судьбы не страшись"на: "Судьбы не испытывай - Судьбы не страшись".Но, повторяя дословно соображения Майкова, г. Лернер, как и Л. Н. Майков,не знал, что и письмо и текст, помещенные в "Русском вестнике" за 1888 г., представляютискаженное, а кое-где "поправленное" кн. Н. Н. Голицыным письмо Б. М. Марковича,напечатанное в "Варшавском дневнике" за 1880 г., № 110, стр. 4. Письмо это помечено:"17 мая 1880 г, СПб". Главные искажения следующие: после текста стихотворенияследовал вопрос Б. М. Маркевича: "Чье же это - Александра Сергеевича?", на чтоЛ. С. отвечает: "Не знаю" и т. д. Таким образом, задумчивая и беспредметнаяфраза Л. С. после чтения стихотворения: "Не знаю и как очутилось это у меня,- не понимаю" - была в сущности почти отрицанием авторства Пушкина; далее, кфамилии Туманского сделано примечание: "Или Тепляков - не припомню наверное".Но, что важнее всего, текст стихотворения в "Русском вестнике", а в особенноститот вариант, которым пользовался г. Лернер, искажен и "переделан" по сравнениюс первоначальным текстом "Варшавского дневника". Приводим текст "Варшавскогодневника": Nec temere, nec timide В утлом челне и беззвездною ночью, я, буре доверясь, В море пускался; буря же к пристани прямо меня приносила. - Путник! Судеб не испытывай: челны других погибали. Берег, на гордой триреме, оставил я в полдень блестящий, Тихому Евру мой парус доверя. - И что же? Погиб я. - Путник! Судьбы не страшись: многие брега достигли. ([...] Кн. Н. Н. Голицын [...] "Евру" сгладил на "Эвру"; "Евру" повторенои в реплике Щербины, тогда как в тексте "Русского вестника" и в стихотворениии в реплике: "Эвру".)История вопроса, таким образом, представляется следующей: в 1830 г. [11]"список Нащокина" попадает к пьяному Л. C. Пушкину, который ничего по помнит,по через 20 лет, в 50-м году, найдя в словаре записку, вспоминает отчетливовсе обстоятельства пирушки, не помня лишь одного - автора стихотворения (наэто обратил уже внимание в свое время и П. А. Ефремов в цит. статье). Впрочем,Л. С. Пушкин дважды почти отвергает в рассказе авторство Пушкина - на это необратили внимания. В 50-м году стихотворение "списывает" Б. М. Маркович и держитего еще 30 лет: в 1880 г., во время Пушкинских дней, он шлет драгоценную находкуиз Петербурга в провинциальную газету с "просьбой" разрешить вопрос об автореи снимая с себя ответственность указанием на возможность "мистификации Л. С.Пушкина" [12]. При этом и сам Б. М. Маркевич,и редактор "Варшавского дневника" кн. Н. Н, Голицын решительно уклоняются отрешения вопроса об авторе. Через 8 лет кн. Н. Н. Голицын [...] подчищает стихотворениеи перепечатывает в "Русском вестнике". П. Ефремов делает энергичное заявлениео "нелепых виршах", напечатанных Маркевичем, и приписывает их Л. С. Пушкину[13]. Зная только подчищенную редакцию и искаженныйрассказ "Русского вестника", Л. Н. Майков относится с осторожностью к некоторымчастностям "чересчур литературного рассказа", но заявляет, что "в общем он заслуживаетдоверия", и приводит доказательства в пользу авторства Пушкина. Г. Лернер, вовсем идя за Майковым, не зная редакции "Варшавского дневника", решительно убеждаетсяэтими доказательствами, воспроизводит их и на основании их внедряет стихотворениев текст Пушкина. Таким образом, единственным основанием для авторства Пушкинаслужат доказательства Майкова и соображения г. Лернера о "стиле" стихотворения.Доказательства эти следующие:1) Братья Пушкины действительно были вместе в Москве летом 1830 г., где былии Соболевский и Нащокин. Но "посредственный Туманский" был в то время на югеи приезжал в Москву только в сутки, зимою 1831 г. [14].Таким образом, ему напрасно досталось от г. Лернера. Не спасает дела и ссылкана Теплякова, которая есть в "Варшавском дневнике", - и Тепляков в то времябыл на юге [15].2) Для стихотворения могут быть указаны у Пушкина в идиллии Мосха и в заимствованияхиз греческой антологии. Но десятки таких параллелей можно указать у Д. В. Дашкова,Деларю и др.Соображения г. Лернера о стиле следующие:1) Стихи плохие, оттого что Пушкин путался в гекзаметрах, а барон Е. Ф. Розенпоправлял ему стопы в корректуре.2) Стихи хорошие, и только Пушкин мог их написать. Это противоречит предыдущемуутверждению г. Лернера. [...]Любопытное всего в этой истории, что Л. С. Пушкину, упорно отрицающему в рассказеавторство А. С. Пушкина, не совсем поверил Маркович, не совсем поверил Л. Майкови окончательно не поверил Н. Лернер. Ex ungue leonem.5
"В прозе Пушкин был гораздо счастливее", - писал П. А. Ефремов в 1903 г. поповоду "мнимого Пушкина". Через 20 лет он не сказал бы, вероятно, и этого. Вчисло пушкинских статей внесено г. Лернером [11] новых номеров различных статейи заметок из "Литературной газеты". Общим основанием для их внесения послужилото обстоятельство, что Пушкин принимал непосредственное участие в издании "Литературнойгазеты". Степень этого участия освещается г. Лернером весьма своеобразно. "Литературнуюгазету", - пишет он, - Пушкин сам настолько считал своим созданием, что, издавая"Современник", заявил во всеусльшание: "Современник" по духу своей критики,по многим именам сотрудников, в нем участвующих, по неизменному образу мненийо предметах, подлежащих его суду, будет продолжением "Литературной газеты".В этих словах, подтверждаемых многими другими данными (?), ясно читается лргинание:""Литературная газета" - это я!" [16]. Ничутьне бывало. Здесь читается только простое заявление об идейной преемственности"Современника" по отношению к "Литературной газете", но здесь нет и намека ороли Пушкина в издании "Литературной газеты". Роль эта несомненна, незачем еетолько "стилизовать"; пример со стихотворением Кюхельбекера достаточно убеждаетв пагубной научной роли стиля г. Лернера.Указание г. Лернера на то, что Дельвиг в конце января уехал в Москву и оставил"Газету" на попечении Пушкина, нуждается в двух дополнениях:1) Дельвиг уехал в конце января, а в начале марта уже вернулся, стало быть,пробыл вно Петербурга около месяца [17]. 2) Пушкин уехал 4 марта в Москву, причем не возвращался в Петербург до серединымая 1831 г., т. е. все время издания "Литературной газеты" (он приезжал за этовремя только на 3 недели, от 16 июля до 10 авг. 1830 г.) [18];изредка посылая статьи в нее, он, разумеется, был только идейным руководителемжурнала, а фактическими руководителями его были Дельвиг и Сомов. (Ср. любопытноесвидетельство М. П. Розберга в письме к В. Г. Теплякову от 8 июня 1830 г.: "он очень жалеет, что женитьба отдаляет его от литературных занятий и мешаетпоприлежнее приняться за издаваемую Дельвигом и Сомовым газету") [19].Так как вопрос о степени фактического участия Пушкина в "Литературной газете"шаток, то г. Лернер привлекает к его исследованию (предварительно обозвав Дельвига"ленивым и посредственным", а Сомова "недалеким") "одну весьма важную при решенииинтересующей нас задачи функцию" [20]."Функция" - это, конечно, "стиль", индивидуальная физиономия, темперамент".Остается заявить, что эта физиономия хорошо известна г. Лер-неру, что он иделает: "Пушкин для нас - весьма ясная литературная личность. Мы знаем системуего убеждений, концепцию его критических взглядов " [21].Мы уже ранее убедились в широте "функции" [...]. Немудрено, что и в прозеона достаточно широка.Так, в выпуске XII "Пушкин и его современники" г. Лернер приписал Пушкинуучастие в заметке, написанной Дельвигом ("Литературная газета", 1830,№ 20). Стоит просмотреть заметку, наполненную похвалами Пушкину, в которой говорится,что "седьмая глава "Евгения Онегина" лучше всех защитников отвечает за себясвоими красотами" и т. д., чтобы убедиться, что Пушкин не мог участвовать вее составлении. Г. Лернер доказывает участие Пушкина: 1) тем, что "предмет ее[заметки] слишком близко касался" его (чересчур близко, прибавим мы, - вплотьдо похвал самому Пушкину); 2) тем, что последние строки ее ироничны. Почемубы и Дельвигу не быть ироничным? Стоило бы г. Лернеру слегка перечесть критическиестатьи Дельвига, чтобы убедиться в том, что характеристика "ленивый и посредственный"не совсем ему пристала. (Впрочем, в другой раз и по другому поводу г. Лернерназывает "ленивого и посредственного" Дельвига "чутким, живым, восприимчивым и выдающимся новатором" [22].) Еслидоказательства г. Лернера не очень сильны, и если еще нужно для подкрепленияавторства Дельвига, никем, кроме него, не оспаривавшегося, свидетельство, тоимеется и такое. В экземпляре "Литературной газеты", принадлежавшем В. П. Гаевскому(авторитетность показаний которого высоко ценится и г. Лернером, см. "Книгаи революция", цитованная статья), под этой заметкой значится его подпись: "Дельвиг.Сличено с рукописью". Таким образом, на этот раз "функция" оказаласьметодом ненадежным.Какую роль в доказательствах г. Лернера играет стиль (не Пушкина, а его собственный),видно из следующего примера: заметка "В нынешнем году "Северная Пчела"..." ("Литературнаягазета", 1830, № 45), представляющая одно из звеньев в полемике Дельвига и Пушкинас Булгариным, приписывается Пушкину в таких выражениях; 1) "Эта заметка едва ли могла появиться без участия Пушкина