Понятие литературы


Ц. Тодоров

ПОНЯТИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

(Семиотика. - М., 1983. - С. 355-369)


Прежде чем броситься в пучину вопроса, "что такое литература?", позаботимсяо небольшом спасательном круге: наше разыскание в первую очередь будет касатьсяне самого существа литературы, а дискурса исследований, которые подобно нашемусобственному пытаются сделать ее объектом анализа. Разница, скорее всего, состоитв выборе маршрута, а не в цели, к которой мы устремляемся. Но какой путник возьметсяутверждать, что путешествие будет менее интересным, чем тот пункт, в которыйон прибудет?
Начнем с того, что попытаемся усомниться в правомерности самого понятия литературы:ведь оттого, что имеется соответствующее слово, и оттого, что это слово положенов основу университетских курсов, само существование литературы еще не становитсяочевидным.
Для подобного сомнения есть основания, прежде всего - эмпирического характера.Исчерпывающей истории слова "литература" и его эквивалентов во всех языках иво все эпохи пока еще не написано, однако даже поверхностный взгляд позволяетубедиться, что существовало оно не всегда. В европейских языках слово "литература"в его современном значении возникло совсем недавно, едва ли не в XIX веке. Незначит ли это, чти мы имеем дело с исторически сформировавшимся, а отнюдь не"вечным" явлением? С другой стороны, многие языки (например, языки Африки) досих пор не знают родового термина для обозначения всех видов литературного творчества;между тем давно миновали времена Леви-Брюля, когда объяснение этому факту искалив пресловутой "примитивности" подобных языков, якобы неспособных к абстрагированиюи, следовательно, не знающих слов, обозначающих родовые, а не видовые понятия.К сказанному можно добавить, что современная литература исключительно многоформна:учитывая неустранимое разнообразие письменных текстов, которые с самых разныхточек зрения принято относить к литературе, вряд ли найдется человек, которыйрешится сегодня провести границу между тем, что является литературой, и тем,что ею не является.
Этот довод, впрочем, не имеет решающей силы: ведь известное явление можетсуществовать даже тогда, когда в словаре еще нет точного слова для его обозначения;однако он бросает первую тень сомнения относительно "естественного" характералитературы. Этого сомнения отнюдь не рассеивает и теоретический анализ проблемы.В самом деле, откуда берется у нас уверенность в том, что явление, именуемоелитературой, действительно существует? Из повседневного опыта: литературныепроизведения мы учим в школе, потом в университете, мы покупаем литературу вспециальных магазинах; в повседневном общении мы привыкли говорить об авторах,которых называем "литераторами". Некая сущность "литература" функционирует намежсубъективном, социальном уровне - вот факт, представляющийся неоспоримым.Пусть так. Но что это доказывает? Только то, что в рамках более широкой системы,образуемой обществом и культурой, существует составная часть, которую можновыделить и которую принято обозначать при помощи слова "литература". Доказаноли этим, что все конкретные произведения, функционирующие указанным образом,обладают некоторой общей для них природой, существование которой мы тем самымимеем право признать? Ни в коем случае.
Будем называть "функциональным" такой подход к явлению, который позволяетвыделить его в качестве элемента более обширной системы благодаря той роли,которую он в ней играет, а "структурным" назовем другой подход, при котороммы пытаемся выяснить, обладают ли все единицы, выполняющие одну и ту же функцию,одинаковыми свойствами, функциональную и структурную точки зрения следует строгоразграничивать, хотя, разумеется, исследователь может без труда переходить отодной из них к другой. В качестве иллюстрации обратимся к иному явлению - рекламе.Бесспорно, реклама выполняет в нашем обществе совершенно определенную функцию;однако дело значительно усложнится, если мы зададимся вопросом относительноее структурной тождественности: реклама может использовать зрительные, слуховые(и иные) средства воздействия, может обладать или не обладать протяженностьюво времени, ее можно давать целиком или по частям, она может прибегать к такимразным приемам, как прямое побуждение потребителя или описание предмета, намек,антифразис и т. п. Следовательно, функциональное единство рекламы (допустимна время, что оно существует) вовсе не обязательно предполагает ее структурноеединство. Структура и функция не находятся в отношении строгой взаимной импликации,хотя черты близости между ними наблюдаются во всех случаях. Мы имеем дело скореене с разными объектами, а с разными точками зрения на один и тот же объект:если мы установим, что литература (или реклама) представляет собой структурноеобразование, то должны будем уяснить функцию составляющих его элементов; и обратно:функциональное единство, называемое "рекламой", входит составной частью в структуру,которую, скажем, заключает в себе общество. Структура состоит из функций, афункции создают структуру; но коль скоро предмет познания формируется точкойзрения на объект, разница между структурным и функциональным подходами не становитсяменее существенной.
Итак, наличие функционального образования, называемого "литературой", отнюдьне предполагает наличия соответствующего структурного образования (хотя и побуждаетнас предусмотреть такую возможность). Функциональные определения литературы(указывающие на ту роль, которую она играет, а не на то, чем она является) весьмамногочисленны. При этом не следует думать, будто функциональный подход непременноуводит в область социологии: когда такой метафизик, как Хайдеггер, задаетсявопросом о сущности поэзии, он тоже пользуется функциональным понятием. Утверждать,что искусство есть произведение истины в действительность или что поэзия естьобоснование бытия через слово, - значит высказать пожелание относительно того,чем должны быть искусство и поэзия, не касаясь при этом тех специфических механизмов,которые делают их пригодными для выполнения этой задачи. Хотя дело идет об онтологическойфункции, она все же остается именно функцией, а не чем-либо иным. Кроме того,заявляя, что он имеет в виду лишь великое искусство, Хайдеггер сам же и допускает,что функциональная сущность вовсе не обязательно должна совпадать со структурнойсущностью. Он выдвигает не внутренний критерий, который позволил бы дать определениелюбому произведению искусства (и литературы), а лишь утверждение относительнотой роли, которую должна играть определенная (лучшая) часть произведений искусства.
Итак, вполне возможно, что литература представляет собой лишь функциональноеобразование. Однако мы не пойдем по этому пути и предположим - даже рискуя вконце концов убедиться в обратном, - что она обладает и структурным единством,а затем попытаемся понять, в чем это единство состоит. Можно назвать многихисследователей-оптимистов, предвосхитивших нас в этом начинании; будем отталкиватьсяот выводов, к которым они пришли. Не входя в исторические подробности, попытаемсярассмотреть два наиболее часто предлагаемых решения проблемы.
Вообще говоря, в трудах европейских теоретиков искусства от античности досередины XVIII века в явной или в неявной форме давалось одно и тоже определениеискусства. При ближайшем рассмотрении можно заметить, что это определение включаетв себя два различных момента: в общем, родовом смысле искусство есть подражание;виды подражания различаются в зависимости от используемого материала; литератураесть подражание при помощи слова, тогда как живопись - это подражание при посредствеизображений. Однако при конкретизации этого положения видовым отличиьм оказываетсячто дело вовсе не в любом подражании, ибо искусство подражает не реальным, авымышленным предметам, не нуждающимся в фактическом существовании. Литератураесть вымысел (fiction) - вот ее первое структурное определение.
Это определение сложилось не сразу и формулировалось в самых различных терминах.Можно предположить, что именно указанное свойство литературы позволило Аристотелюотметить, что "поэзия говорит более об общем, а история - о единичном" [1](впрочем, замечание Аристотеля преследовало и иные цели): фразы, составляющиелитературу, вовсе не описывают тех неповторимых поступков, которые единственнотолько и могли иметь место в действительности. Позже станут говорить, что литературалжива, обманчива по самой своей сущности. Фрай напомнил о двусмысленности выражений"фабула", "вымысел", "миф", одинаково применимых как к литературе, так и ковсякой "лжи". Однако это неверно: фразы, составляющие литературу, являются "ложными"не в большей степени, нежели "истинными"; родоначальники современной логики(например, Фреге) уже обратили внимание на то, что литературный текст не поддаетсяиспытанию на истинность, что он ни истинен, ни ложен, он - вымысел (fictionnel).В настоящее время эта мысль общеизвестна.
Однако удовлетворительно ли такое определение? Возникает вопрос, не происходитли здесь подмены определения литературы определением одного из ее качеств, вытекающимиз ее природы как следствие. Ничто не может помешать нам воспринять в качествелитературного сюжет, передающий реальные события; для этого даже не нужно ничегоменять в его композиции, достаточно сказать себе, что нас не интересует истинностьданной истории, что мы читаем ее, "как если бы" она была плодом литературногосочинительства. Любой текст можно прочесть как "литературный": вопроса о егоистинности не встанет именно потому, что он будет восприниматься в качествелитературного.
Вместо того чтобы дать определение литературы, нам указывают здесь, правдав неявной форме, на один из ее признаков. Но во всяком ли литературном произведенииможно обнаружить этот признак? Случайно ли, что выражение "вымысел" мы охотноприменяем только к известной части литературы (романам, новеллам, театральнымпьесам), но с гораздо большей натяжкой делаем это (если вообще делаем), когдаречь заходит о другой ее части - поэзии. Возникает искушение сказать, что, подобнотому как фраза, взятая из романа, - хотя она и описывает некое событие - неявляется ни истинной, ни ложной, поэтическая фраза не является ни вымышленной,ни невымышленной: вопрос об этом даже не встает, коль скоро поэзия ни о чемне повествует, не указывает ни на какое событие, ограничиваясь чаще всего тем,что запечатлевает известное размышление или впечатление. Видовое отличие "вымысел"не может быть применено к поэзии; в противном случае родовой термин "подражание"- чтобы сохранить релевантность - должен утратить всякий конкретный смысл; ведьпоэзия нередко не изображает ничего внешнего по отношению к ней, довлея самойсебе. Однако проблема еще более осложнится, когда мы обратимся к жанрам, которые,хотя нередко их и называют "низшими", тем не менее присутствуют во всех "литературах"мира,- молитвам, заклинаниям, пословицам, загадкам, считалкам (в связи с каждымиз этих жанров возникают, разумеется, свои собственные проблемы). Станем лимы утверждать, что суть этих жанров также в "подражании", или же мы исключимих из совокупности явлений, обозначаемых словом "литература"?
Далее, если все, что обычно считается литературой, не обязательно являетсяпродуктом вымысла, то верно и обратное: не всякий вымысел есть литература. Возьмем,к примеру, фрейдовские "истории болезней", не имеет смысла спрашивать, подлинныили нет приключения маленького Ганса или человека с волками; эти приключенияотносятся как раз к области вымысла: о них можно сказать только то, что онислужат убедительным или неубедительным подтверждением положений Фрейда. Илисовсем другой пример: следует ли включить все мифы в литературу (ведь все они,несомненно, являются "вымыслами")?
Разумеется, мы не первыми выступаем с критикой понятия подражания в литературеи искусстве. На протяжении всей эпохи европейского классицизма в него пыталисьвнести различные поправки, чтобы сделать это понятие практически пригодным.Ведь для того, чтобы указанный термин сделался приложим ко всем перечисленнымвидам словесной деятельности, ему необходимо придать очень широкий смысл; нов этом случае он сразу же распространится на массу других явлений и потребуетдополнительных видовых уточнений: говорят, например, что подражание должно быть"художественным", но это значит, что в определение допускается термин, которыйкак раз нужно определить. К середине XVIII века ход мысли меняется на противоположный:теперь стремятся не столько приспособить к литературе прежнее определение, сколькодать новое, совершенно самостоятельное. Нет ничего более показательного в этомотношении, чем названия двух работ, отмечающих границу между двумя указаннымипериодами. В 1746 году появляется эстетический трактат воплотивший общий духэпохи,- "Изящные искусства, сведенные к одному общему принципу" аббата Баттё;указанный принцип - подражание прекрасной природе. Ответным эхом в 1785 годупрозвучало название другого трактата: "Опыт объединения всех изящных искусстви наук под понятие совершенного в себе самом" Карла Филиппа Морица. Изящныеискуссгва вновь оказались объединены, на этот раз - по признаку прекрасного,понятого как "совершенство в самом себе".
Итак, второе определение литературы, сыгравшее значительною роль, было данос точки зрения красоты; представление о том, что литература должна "нравиться",берет отныне верх над представлением о том, что она должна "наставлять" К концуXVIII века идея прекрасного выльется в формулу о самодостаточной, неинсгрументальнойприроде произведения. Если раньше прекрасное отождествляли с полезным, то отнынеего сущность стали связывать с отсутствием утилитарной цели. Мориц писал. "Истиннаякрасота состоит в том, что вещь довлеет лишь самой себе, являет завершенноев себе целое". При этом само искусство определяется именно как красота: "Еслибы единственная цель искусства состояла в том, чтобы указать на нечто внешнеепо отношению к нему, оно тем самым превратилось бы в вещь, лишенную всякой самостоятельности,между тем красота сама для себя является главной целью". Живопись - это такиеизображения, которые воспринимаются ради них самих, а не ради той пользы, какуюони могут принести; музыка - это звуки, ценность которых заключена в них самих;наконец, литература - это язык, который не является орудием, и ценность еготакже заключена в нем самом. Это, как сказал бы Новалис, "выражение ради выражения".
Такую позицию будут отстаивать немецкие романтики, затем ее унаследуют символисты;она будет определяющей для всех символистских и постсимволистских движений вЕвропе. Более того, она ляжет в основу первых современных попыток создать наукуо литературе. Русские формалисты и американская Новая критика отправлялись отодного я того же постулата. Поэтическая функция - это такая функция, котораясосредоточивает внимание на "сообщении" ради него самого. До сих пор это определениеостается господствующим, даже если и получает различные формулировки.
По правде сказать, подобное определение литературы не заслуживает названияструктурного, поскольку оно объясняет, какую функцию должна выполнять поэзия,а не то, как она достигает своей цели. Впрочем, с самого начала функциональныйподход был дополнен структурной точкой зрения: одно свойство художественногопроизведения более, чем все остальные, заставляет воспринимать его ради негосамого, это свойство - упорядоченность Уже Дидро именно так определял сущностьпрекрасного; впоследствии выражение "прекрасное" заменили словом "форма", ато в свою очередь уступило место термину "структура" Исследования, предпринятыеформалистами, обладают тем достоинством (благодаря которому, между прочим, онии заложили основы целой науки - поэтики), что это были исследования системыв литературе, а именно внутренней упорядоченности отдельных произведений. Итак,литература есть система, системно организованный язык, сосредоточивающийв силу этого наше внимание на себе самом, язык, приобретший свойство самоцельности;таково второе структурное определение литературы.
Разберем теперь это второе определение Язык литературы - единственный ли этоязык, которому присуща систематическая упорядоченность? Отрицательный ответна этот вопрос не подлежит сомнению. Строгую организованность и даже использованиетех же, что и в литературе, средств (рифма, полисемия и т. п.) можно обнаружитьне только в тех областях, которые принято обычно непосредственно сопоставлятьс литературой (например, в рекламе), но и в тех, которые в принципе очень далекиот нее. Разве можно утверждать, что судебное выступление [дискурс] или политическаяречь [дискурс] [2] никак не организованы, неподчиняются вполне определенным правилам? Ведь не случайно вплоть до эпохи Возрождения,а в особенности в греческой и римской античности, рука об руку с Поэтикой шествовалаРиторика (можно даже сказать, что Поэтика следовала лишь в свите Риторики),кодифицировавшая законы таких видов дискурса, которые отличались от собственнолитературного дискурса. Можно пойти еще дальше и задаться вопросом, релевантноли само понятие "система произведения", по причине той исключительной легкости,с которой образуется любая система. В языке существует лишь ограниченное числофонем и еще меньше различительных фонемных признаков. Грамматические категории,способные вступать в парадигматические отношения, также немногочисленны, малотого, что повторяемость одних и тех же элементов возникает без всякого труда- она неизбежна. Известна гипотеза, выдвинутая Соссюром относительно древнеримскойпоэзии, согласно этой гипотезе, поэты зашифровывали в звуках своих стихотворенийимена собственные, например имя адресата или же имя того, кому было посвященостихотворение. Гипотеза Соссюра заводит в тупик не потому, что ей не хватаетдоказательств, а скорее потому, что их слишком много: в любом стихотворенииразумной длины можно обнаружить анаграмму какого угодно имени. Более того, Соссюрне ограничивал себя одной только поэзией: "Эта привычка была второй натуройвсех образованных римлян даже тогда, когда они брались за перо, чтобы написатьничтожнейший пустяк". Да и почему одних только римлян? Соссюр дошел до того,что обнаружил анаграмму города Итон в латинском тексте-упражнении, которым пользовалисьстуденты расположенного там колледжа в XIX веке; к несчастью для Соссюра, авторомтекста оказался один ученый из Королевского колледжа в Кембридже, живший ещев XVII веке, тогда как в Итон этот текст попал лишь сто лет спустя после того,как был составлен.
Когда система с такой легкостью обнаруживается повсюду, то это значит, чтоее нет нигде. Проведем еще одну дополнительную проверку: верно ли, что упорядоченностьлюбого литературного текста столь высока, что всякий раз позволяет охарактеризоватьего как самоцельный, самодостаточный, "непроницаемо плотный" (непрозрачный [opaque])?С подобным утверждением еще можно согласиться, когда речь идет о совершенномв себе самом, как сказал бы Мориц, - о стихотворении; ну а роман? Мы далекиот мысли, будто роман - это всего-навсего "кусок жизни", чуждый условности искусства,а следовательно, и системы; однако же наличие системы в романе вовсе не делаетего язык "непрозрачным". Напротив, язык романа (по крайней мере классическогоевропейского романа) служит указанию и изображению различных предметов, событий,поступков, персонажей Но если цель романа не заключается в его языке, то нельзясказать и того, что она заключается в обнажении механизмов его строения: замечаниеШкловского, будто философские диалоги у Достоевского служат лишь средством задержкиожидания, сегодня способно вызвать лишь улыбку. Правда, могут сказать, что вромане "непроницаемо плотным" оказывается сам изображенный мир, но разве подобноепредставление о непроницаемости нельзя с тем же успехом отнести к предмету любогоповседневного разговора?
Уже в наше время было предпринято несколько попыток соединить оба приведенныхопределения литературы. Однако поскольку ни одно из этих определений, взятоесамо по себе, не может считаться по-настоящему удовлетворительным, их механическоесложение мало чем может помочь делу; чтобы компенсировать слабость этих определений,их следовало бы сочленить (articuler), а не просто прибавить одно к другомуи тем более не смешивать друг с другом. Беда в том, что на деле обычно происходитименно последнее Приведем несколько примеров.
В одной из глав "Теории литературы" Уэллека и Уоррена Уэллек рассматриваетвопрос о "Природе литературы". Прежде всего он замечает, что самым простым методомрешения этого вопроса является обнаружение того особого способа, которым литератураиспользует язык, и выделяет три основных способа его использования - литературный,бытовой и научный. Затем он по очереди противопоставляет литературное употреблениеязыка двум остальным. В отличие от языка науки язык литературы коннотативен,то есть многосмыслен и способен вызывать множество ассоциаций; ему свойственнанепроницаемая плотность, "непрозрачность" (в противоположность языку науки,где знак прозрачен в том смысле, что, не привлекая к себе внимания, он отсылаетнас непосредственно к обозначаемым предметам [3])и многофункциональность: наряду с функцией референции (отсылки к предмету),он обладает также экспрессивной и прагматической (коннативной) функциями. Вотличие от бытовой речи язык литературы системно организован ("язык поэзии,обращаясь к возможностям бытового языка, подчиняет их определенному принципу,ограничивая их и порою даже через них переступая..." [4]),самоцелен, поскольку обретает смысл существования лишь в самом себе.
Все сказанное до сих пор позволяет предположить, что Уэллек является сторонникомвторого определения литературы. По его мнению, преобладание каких-либо иныхфункций (референтной, экспрессивной, прагматической) уводит нас далеко от литературы,где всякий текст самоценен (эту самоценность назвали эстетической функцией,благодаря тезису, выдвинутому Якобсоном и Мукаржовским еще в тридцатые годы).Структурным следствием из определения литературы по ее функции является ее тяготениек упорядоченности и актуализации всех символических возможностей, заложенныхв знаке.
Затем, однако, Уэллек устанавливает еще одно разграничение, которое, на первыйвзгляд, призвано лишь углубить противопоставление обыденного и литературногоупотреблений языка. Природа литературы, по Уэллеку, с наибольшей ясностью обнаруживаетсяпри постановке вопроса о референтности (отношении) к предмету мысли, имея приэтом в виду, что для произведений, которым в наибольшей степени присуще качество"литературности", устанавливают референцию к миру вымысла и воображения. Содержаниеромана, стихотворения или драмы не может быть признано истинным в буквальномсмысле слова, поскольку перед нами не те суждения, которыми оперирует логика."Отличительным свойством литературы.- заключает Уэллек, - является именно ее"вымышленность" [5].
Получается, что незаметно для самих себя мы перешли от второго определениялитературы к ее первому определению Теперь оказывается, что суть литературысостоит не в упорядоченности (и следовательно, самоцелыности) ее языка, а вее вымышленности, в том, что она использует предложения, не являющиеся ни истинными,ни ложными с логической точки зрения. Значит ли это, что оба определения равнозначны?Подобное предположение нуждается по меньшей мере в том, чтобы его открыто сформулировали(не говоря уже о необходимости привести доказательства в его пользу). Ненамногопродвигает нас вперед и вывод Уэллека о том, что при характеристике произведенияискусства в равной мере необходимо учитывать все названные свойства (упорядоченность,сосредоточенность внимания на знаке и вымышленность); ведь вопрос, стоящий переднами, заключается как раз в том, каковы отношения, связывающие эти свойствамежду собой?
Примерно так же обстоит дело и с Нортропом Фраем, поставившим аналогичнуюпроблему в своей книге "Анатомия критики" (глава "Литтеральный и дескриптивныйфазисы: символ как мотив и как знак"). Фрай также начинает с того, что разграничиваетлитературное и нелитературное (то есть включающее "научное" и "бытовое", поУэллеку) употребления языка. В основу он кладет противопоставление внешней (отзнаков - к миру) и внутренней (на сам знак, на другие знаки) направленностиязыка. Этому противопоставлению поставлена в связь оппозиция между центробежнойи центростремительной силами, между дескриптивным и литтеральным фазисами, междусимволами-знаками и символами-мотивами. Характерной чертой употребления языкав литературе является его направленность внутрь. Заметим при этом, что Фрай,как и Уэллек, нигде не утверждает, будто эта направленность полностью определяетлитературу, он говорит лишь, что она в ней преобладает.
Таким образом, мы вновь имеем дело со вторым определением литературы и вновь,незаметно для самих себя, соскальзываем к первому. Фрай пишет: "Для всех языковыхструктур в литературе решающей является направленность значений вовнутрь самойлитературы. Внешние значения и связанные с ними требования являются в данномслучае второстепенными в силу того, что литературные произведения не претендуютна роль описательных или утвердительных суждений и, следовательно, не являютсяни истинными, ни ложными... В литературе проблема реальности или истинностиопределений вторична по отношению к основной цели, которую преследует литератураи которая заключается в том, чтобы создать языковую структуру, находящую смыслсуществования в самой себе; денотативная функция символов отступает здесь навторой план перед той ролью, которую они играют в качестве мотивов, связанныхв единую структуру". В этой последней фразе непроницаемой плотности литературыФрай противопоставляет уже не проницаемость обычных знаков, а языковые образования,не связанные с вымыслом (то есть поддающиеся проверке в системе "истина-ложь").
Переход от второго определения к первому осуществляется здесь за счет слова"внутрь". Оно присутствует в обоих противопоставлениях, но в одном случае служитсинонимом для выражения "непроницаемость", а в другом - для выражения "вымышленность".Использование языка в литературе одновременно оказывается внутренним и потому,что здесь становятся ощутимыми знаки как таковые, и потому, что действительность,к которой они отсылают, является вымышленной. Впрочем, возможно, что дело неограничивается простой полисемией (то есть элементарным смешением терминов)и что между двумя значениями слова "внутренний" существует отношение взаимнойимпликации, так что всякий "вымысел" предполагает наличие "непроницаемости",а всякая "непроницаемость" - наличие "вымышленности". Похоже, что именно этохочет сказать Фрай, когда, страницей ниже, утверждает, что если, например, сочинениепо истории вдруг подчинится принципу симметрии (иначе говоря, принципу системности,то есть идее самоцельности), то тем самым перейдет в область литературы, основаннойна вымысле. Попытаемся понять, в какой степени реально существование этой двойнойимпликации; возможно, что в результате прояснится характер отношения, связывающегодва указанных выше определения литературы.
Предположим, что перед нами некий исторический труд, отвечающий в то же времяи принципу симметрии (то есть подпадающий под понятие литературы, согласно еевторому определению); значит ли это, что такой труд тем самым стал продуктомвымысла (то есть подпадает под понятие литературы, согласно ее первому определению)?Нет. Скорее всего, в этом случае дело идет просто о плохой исторической работе;при этом, однако, подобная работа попадает из разряда "правдивых" в разряд "лживых",но не изымается из самой системы "истина-ложь" и не включается в систему "вымысел".Равным образом ораторское выступление какого-либо политического деятеля можетотличаться высокой степенью упорядоченности, но от этого оно не становится "вымыслом".Есть ли принципиальная разница между "системностью" текста, описывающего реальноепутешествие, и текста, описывающего путешествие выдуманное (хотя в одном случаемы имеем дело с вымыслом, а в другом - нет). Актуализация принципа упорядоченности,внимание к внутренней организации текста не имплицируют его вымышленность. Короче,наша предполагаемая импликация не "проходит" по крайней мере в одном направлении.
А в обратном? Является ли упорядоченная организация произведения необходимымследствием его вымышленности? Все зависит от смысла, который мы вкладываем впонятие упорядоченности. Если в соответствии с некоторыми замечаниями Фрая мыстанем придавать ему узкий смысл и понимать под ним принцип повторяемости конструкций(рекуррентности) или установку на синтагматическую (в противоположность парадигматической)упорядоченность текста, то надо будет признать, что существуют вымышленные произведения.лишенные названного свойства: хотя и редко, но встречаются повествования, гдедействует одна только логика хронологической последовательности и причинныхсвязей между событиями. Если же мы станем понимать это выражение широко, в смысле"наличия любого вида организованности", то тогда придется признать, что "направленностьвнутрь" свойственна всем без исключения вымышленным произведениям; однако вэтом случае трудно будет указать такой текст, который вовсе не обладал бы подобнойнаправленностью. Таким образом, вторая импликация также не является строгой,и у нас, следовательно, нет никакого права утверждать, будто оба значения слова"внутренний" на деле сливаются в одно. Мы еще раз убеждаемся, что обе оппозиции(и оба определения) были просто механически соединены, а вовсе не сочлененыдруг с другом.
Итак, единственный пока вывод состоит в том, что каждое из приведенных определенийохватывает значительное число произведений, называемых обычно литературными,но отнюдь не все их, и что эти определения находятся в отношении взаимной связи,но не взаимной импликации. Мы продолжаем пребывать в неясности и неопределенности.
Возможно, постигшая нас относительная неудача обусловлена самой природой вопроса,которым мы задались. Мы все время спрашивали себя: чем литература отличаетсяот всего того, что не есть литература? какова разница между литературным и нелитературнымупотреблением языка? Дело, однако, в том, что, ставя вопрос о понятии литературыуказанным образом, мы полагали как бы установленным существование другого, единогопонятия "нелитература". Не настало ли время разобраться и в нем?
Когда говорят о дескриптивном письме (Фрай), об обыденном употреблении языка(Уэллек), о бытовой, практической или нормальной речи - во всех этих случаяхпостулируют явление, само существование которого оказывается крайне проблематичным,как только мы в свою очередь подвергаем его проверке. Представляется очевидным,что этого явления как сущности (в равной мере охватывающей как деловую, таки шутливую речь, как ритуализованный язык административных и правовых учреждений,так и язык журналистов и политиков, как научные работы, так и религиозные илифилософские сочинения) попросту не существует. Мы не знаем в точности, каковоколичество различных типов дискурса, но все без труда согласимся, что их числопревышает единицу.
Здесь необходимо ввести родовое по отношению к понятию литературы понятиедискурса (discours). Это - структурная пара к функциональному концепту"употребления" (языкового) (usage). Почему необходимо это понятие? Потому, чтоязыковые правила, обязательные для всех носителей языка, - это лишь часть правил,управляющих производством конкретной речевой продукции. В языке - с различнойстепенью строгости - закреплены лишь правила комбинирования грамматических категорийвнутри фразы, фонологические правила, общепринятые значения слов. Между совокупностьюэтих правил, свойственных всем без исключения высказываниям, и конкретными характеристикамиконкретного высказывания пролегает пропасть неопределенности. Эту пропасть заполняют,с одной стороны, правила, присущие каждому дискурсу в отдельности: официальноеписьмо составляют иным образом, нежели письмо интимное; а с другой - ограничения,которые накладывает ситуация высказывания: личность адресанта и адресата, условияместа и времени, в которых возникает высказывание. Специфика дискурса определяетсятем, что он располагается по ту сторону языка, но по эту сторону высказывания,т. е. дан после языка, но до высказывания.
Каждый тип дискурса в свою очередь определяется набором правил, применениякоторых он требует. Так, сонет - это тип дискурса, характеризующийся дополнительнымиограничениями, накладываемыми на его метрику и рифмы. Научный дискурс, вообщеговоря, не допускает референции первого и второго лица глагола, равно как иупотребления иных глагольных времен помимо настоящего. Остроты подчиняются семантическимправилам, отсутствующим в иных типах дискурса, тогда как их метрическая организацияфиксируется лишь в самом процессе конкретного высказывания. Парадоксальная особенностьряда дискурсивных правил состоит в том, . что они отменяют действие тех илииных общеязыковых правил; как показал Сэмюэль Левин в Соединенных Штатах и ЖанКоэн во Франции, современная поэзия снимает некоторые грамматические или семантическиеограничения. Однако с точки зрения оформления определенного дискурса дело всегдаидет об увеличении, а не об уменьшении числа правил; доказательством служитто, что в любом "отклоняющемся от нормы" поэтическом высказывании мы имеем возможностьбез труда восстановить нарушенное языковое правило, потому что оно было не столькоотменено, сколько оспорено другим, новым правилом. В литературоведческих исследованияхправила, свойственные дискурсу, изучаются обычно в разделе "жанры" (иногда "стили"или "модусы" и т. п.).
Коль скоро мы допустили существование различных дискурсов, наш вопрос относительноспецифики литературы должен быть переформулирован следующим образом: существуютли правила, свойственные всем без исключения - интуитивно выделяемым - литературнымявлениям, и только им одним? Поставленный в такой форме, этот вопрос может получить,по-моему, лишь отрицательный ответ. Мы уже приводили многочисленные примеры,показывающие, что черты "литературности" обнаруживаются также и за пределамилитературы (начиная от каламбуров и детских считалок и кончая философскими медитациями,не говоря уже о журналистских репортажах или описаниях путешествии), равно каки невозможность найти общий определитель для всех "литературных" произведении(если не считать того, что все они пользуются языком).
Положение решительно изменится, если мы обратимся не к "литературе", но кее разновидностям. Не составляет никакого труда сформулировать правила, свойственныенекоторым типам дискурса (этим, собственно, всегда и занимались различные "Artspoetiques", которые, правда, смешивали функцию описания с функцией предписания),однако в иных случаях сформулировать подобные правила оказывается гораздо труднее,и все же наша "дискурсная компетенция" неизменно подсказывает, что такие правиласуществуют. К тому же мы видели, что наше первое определение литературы оченьхорошо подходит для повествовательной прозы, а второе - для поэзии; возможно,не будет ошибкой именно здесь искать истоки этих двух вполне независимых другот друга определений, дело, очевидно, в том, что литература, которая, собственно,имелась в виду, не одна и та же в первом и во втором случаях. Первая зиждетсяна повествовании (Аристотель рассуждал об эпопее и о трагедии, а не о поэзии),а вторая - на особенностях поэзии (ср. разборы различных стихотворений, предпринятыеЯкобсоном); таким образом, полагая в обоих случаях, что имеют дело с литературойв целом, на практике давали характеристику двум основным литературным родам.
Аналогичным образом можно установить правила, свойственные тем разновидностямдискурса, которые обычно принято считать "нелитературными". В этой связи я предложилбы следующую гипотезу: встав на структурную точку зрения, можно утверждать,что каждый тип дискурса, определяемый обычно как литературный, имеет нелитературных"родственников", более близких ему, чем какой-либо иной тип "литературного дискурса".Так, некоторые типы лирических стихотворений и молитва подчиняются большемуколичества общих для них правил, чем то же стихотворение и исторический романтипа "Войны и мира". Таким образом оппозиция между литературой и нелитературойуступает место типологии дискурсов. Еще раз процитируем Фрая, теперь уже безвсяких оговорок: "Наш литературный универсум развился в универсум слова".
Результат проделанного нами пути может показаться негативным: он сводитсяк отрицанию правомерности структурного понятия "литературы" и к оспариваниюсамого факта существования однородного "литературного дискурса". Независимоот того, правомерно ли функциональное определение литературы, ее структурноеопределение таковым не являeтcя. Однако наш вывод негативен только на первыйвзгляд, ибо на место единой литературы явились многочисленные типы дискурса,заслуживающие с нашей стороны не меньшего внимания. В случае, если выбор предметаисследования не диктуется нам чисто идеологическими соображениями (которые,в таком случае, следовало бы эксплицировать), мы больше не имеем права заниматьсяодними только подвидами литературы (пусть даже место нашей службы и называется"сектором литературы" (французской, английской или русской). Необходимо наконецпризнать, что в действительности есть лишь единое поле исследований, котороев настоящее время безжалостно разделено между семантиками и филологами, социо-и этнолингвистами, специалистами по философии языка и психологами.
Можно ли сразу ответить и на другой вопрос, а именно: почему два приведенныхнами определения утвердились в истории поэтики прочнее, нежели любые другие?Будучи взяты в обобщенном виде, который только и делает их пригодными, эти определениясводятся к утверждению значимого характера и системной организованности литературныхтекстов. Но не есть ли это определение любого дискурса, который является системойи смыслом одновременно? Полагая уловить специфику литературы, теоретики на самомделе определили более широкое в логическом отношении понятие - ее "ближайшийрод". Именно ему свойственны два этих существенных и взаимодополняющих аспекта,какое бы название мы им ни дали: нравиться и наставлять, красота и истина, играи подражание, синтаксис и семантика (хотя эти терминологические вариации отнюдьне безразличны: они относятся к одному и тому же предмету, но обозначают егопо разному). Однако чего при этом не удалось сделать, так это указать на специфическое"видовое отличие", характеризующее литературу внтри ее "ближайшего рода". Нев том ли причина, что литература не имеет такого отличия, иными словами, несуществует?

Примечания

1. Аристотель. Поэтика. М., 1967, с. 68.- Прим. ред.

2. Автор, по-видимому, сознательно не избегаетздесь двусмысленности французского слова discours 'речь' и 'дискурс' в семиотическомсмысле. "Судебное выступление" так же относится к "юридическому дискурсу",как "отдельное произведение литературы" к "литературе". - Прим ред.

3. Уэллек и Уоррен. Теория литературы. М., 1978, с. 39.

4. Там же, с. 41.

5. Там же, с. 42, 43.