Л.В. ЩЕРБА Современный русский литературный язык
Л.В. Щерба
СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК
(Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. - М., 1957. - С. 110-129)
Литературный язык, которым мы пользуемся, - это подлиннодрагоценнейшее наследие, полученное нами от предшествующих поколений,драгоценнейшее, ибо оно дает нам возможность выражать свои мысли и чувстваи понимать их не только у наших современников, но и у великих людейминувших времен.Более пристальное рассмотрение нам показывает, что наш литературный язык частозаставляет нас отливать наши мысли в формы, им заранее заготовленные, что ониногда шаблонизирует нашу мысль; но дальше оказывается, что он же дает материалдля преодоления этих форм, для движения мысли вперед. Ищущим, настойчиво добивающимсяон позволяет быть творцом выражения новой мысли, он позволяет дополнять и развиватьсебя. Таким образом, он является и нашим отцом и нашим детищем. Что же можетбыть ближе и дороже нам, чем «наш литературный язык»? [1]Прежде чем я обращусь к поэту, который несравненно лучшеменя выразит все эти мысли, позволю себе сделать небольшое отступление,которое как раз тоже будет некоторой иллюстрацией сказанного.Может возникнуть вопрос, не лучше ли сказать: «Что может быть ближе и дороженам, чем родной язык?» И верно, слово родной - волшебное слово, оно затрагиваетсокровеннейшие стороны нашего существа, оно согревает своим интимным тепломвсе то, к чему прикладывается в качестве эпитета: родная страна, родной дом,родная мать, родной язык. Понятие это лежит в основе всей нашей национальнойполитики, которая делает Союз наш подлинно союзом братских народов. И тем неменее я сознательно не употребил этого слова, заменив его лишенным всякой эмоциональнойокраски словечком наш - «наш литературный язык», - и сделал это потому,что для многих из нас русский литературный язык, быть может, и не родной язык,но язык, на котором мы привыкли думать, воспринимать чужие мысли и чувства ивыражать свои, язык, общий у нас со всем коллективом граждан нашего братскогоСоюза. Поэтому он наш, а это больше чем родной; но я не могу кратко выразитьтот пафос, то тепло, которое я хотел бы придать этому понятию, так как наш литературныйязык не имеет еще для этого простых готовых средств. Что же, должны ли мы отвернутьсяот него в силу этого? Конечно, нет, так как без него мы немы. Должны ли мы перестатьлюбить наш литературный язык, который не всегда поспевает за дерзаниями нашеймысли? Конечно, нет, так как только любящим его, т. е. в совершенстве владеющимим, открывает он свои возможности, открывает пути, на которых можно найти выражения,вполне адекватные новым мыслям и чувствам. Его надо любить и неустанно изучатьв его совершенных образцах, но вместе с тем и бороться с ним, стремясь найтиновые способы выражения новых мыслей.Обо всем этом прекрасно говорит Валерий Брюсов в своем неочень известном стихотворении «Родной язык». Вот оно:
|
Мой верный друг, мой враг коварный. Мой царь, мой раб, родной язык. Мои стихи - как дым алтарный. Как вызов яростный - мой крик. Ты дал мечте безумной крылья,Мечту ты путами обвил.Меня спасал в часы бессильяИ сокрушал избытком сил. Как часто в тайне звуков странных И в потаенном смысле слов Я обретал напев нежданных, Овладевавших мной стихов. Но часто, радостью измученИль тихой упоен тоской,Я тщетно ждал, чтоб был созвученС душой дрожащей - отзвук твой. Ты ждешь, подобен великану, Я пред тобой склонен лицом, И все ж бороться не устану Я, как Израиль, с божеством. Нет грани моему упорству.Ты - в вечности, я - в кратких днях,Но все ж, как магу, мне покорствуйИль обрати безумца в прах. Твои богатства, по наследству, Я, дерзкий, требую себе. Призыв бросаю, - ты ответствуй, Иду, - ты будь готов к борьбе! Но, побежден иль победитель,Равно паду я пред тобой:Ты - мститель мой, ты - мой спаситель,Твой мир - навек моя обитель,Твой голос - небо надо мной. |
Но прежде чем заняться рассмотрением специально русскоголитературного языка, надо остановиться немного на выяснении природылитературного языка вообще. Всякое понятие лучше всего выясняется изпротивоположений, а всем кажется очевидным, что литературный язык преждевсего противополагается диалектам. И в общем это верно; однако я думаю,что есть противоположение более глубокое, которое в сущности иобусловливает те, которые кажутся очевидными. Это противоположениелитературного и разговорного языков.Надо прежде всего предостеречь от смешения литературногои письменного языков: всякий письменный язык будет, конечно, литературнымв том смысле, какой я придаю этому термину, но литературный язык необязательно должен быть письменным. Наиболее очевидным примером этогоявляются разные виды ораторской речи. Но сюда же, конечно, относится и всётак называемое народное творчество, будут ли это былины, или частушки, илисказки, или просто рассказы, анекдоты.Если вдуматься глубже в суть вещей, то мы придем к заключению, что в основелитературного языка лежит монолог, рассказ, противополагаемый диалогу - разговорнойречи. Эта последняя состоит из взаимных реакций двух общающихся между собойиндивидов, реакций нормально спонтанных, определяемых ситуацией или высказываниемсобеседника. Диалог - это в сущности цепь реплик. Монолог - это уже организованнаясистема облеченных в словесную форму мыслей, отнюдь не являющаяся репликой,а преднамеренным воздействием на окружающих. Всякий монолог есть литературноепроизведение в зачатке. Недаром монологу надо учить. В малокультурной средетолько немногие, люди с тем или иным литературным дарованием, способны к монологу;большинство не в состоянии ничего связно рассказать. Все это можно наблюдатькаждый день кругом себя; но не всегда это доходит до сознания. Я впервые обратилна это внимание при моих диалектологических штудиях [2],и притом в среде со значительным школьным образованием, по-видимому, недостаточно,однако, устремленным на развитие монолога, т. е. попросту на умение рассказывать.Очевидно, что структура реплик (диалога) и структура монолога (литературногоязыка) будут совершенно разные. Репликам абсолютно не свойственны сложные предложения,которые являются уделом лишь монолога. Зато в монологе обыкновенно не бываетнеполных предложений, из которых нормально состоят все реплики. Кроме того,- и это собственно и является самым важным - репликам свойственны и всевозможныефонетические сокращения, и неожиданные формообразования, и непривычные словообразования,и странное на первый взгляд словоупотребление, и, наконец, всякие нарушениясинтаксических норм.В самом деле, кто в языке реплик, в быстром диалоге не наблюдал за собой такихвещей, как драсте - драсте вместо здравствуйте; нет, туфлей- нет вместо нет туфель; мой окны вместо мой окна;обезболивать вместо обезболивать; подгинать вместо подгибать;стережение твоих вещей в смысле охранение твоих вещей; я непозволю играть над собой (контаминация играть собой и издеватьсянад собой); это играет большое значение (вместо роль) и т.п. Я привожу случаи, которые наблюдал, вероятно, каждый и нелингвист, но еслизаняться систематически регистрацией всех «оговорок» и «обмолвок», то можнозаписать такие перлы, про которые их авторы будут с ожесточением утверждать,что они никоим образом не могли сказать что-либо подобное. Все эти оговоркипроисходят лишь благодаря недостаточному контролю сознания при спонтанном диалоге.Причины же их лежат, с одной стороны, в стремлении к упрощению нашей речевойдеятельности и во влиянии разных аналогий, а с другой - в стремлении как можноскорее найти наиболее адекватное выражение оттенку нашей мысли в данной ситуации:совершенно очевидно, что на упрек: Чего ты не стерег моих вещей?, ответсамый естественный будет: Надоело мне это стережение твоих вещей.В монологической речи всего этого не бывает или бывает вгораздо меньшей степени: она протекает более в рамках традиционных форм,воспоминание о которых при полном контроле сознания является основныморганизующим началом нашей монологической речи.Таким образом, литературная монологическая речь не дает отступлений от нормыили дает их крайне мало. Диалогическая же разговорная речь, наоборот, сотканаиз всяких изменений нормы. Можно сказать, что все изменения языка, которые потомпроявляются и в монологической речи, куются и накопляются в кузнице разговорнойречи. И это вполне понятно: в диалоге, т. е. при коротких репликах, ситуация,жест, выражение лица, интонация - все это настолько помогает взаимопониманию,что слова и их формы перестают играть сколько-нибудь существенную роль в этомпроцессе, и речь легко сводится к одному словечку того, которое можетобозначать, что угодно: Да он, знаете, того; Он его и тогои т.д. В более или менее длинном монологе, т. е. при рассказе, это абсолютноневозможно, прежде всего так как отсутствуют ясные ситуации, а при известныхобстоятельствах и жест, и выражение лица могут оказаться недейственными. Поэтомуникакие отступления от нормы не страшны в разговорной речи; их в буквальномсмысле никто не замечает - ни говорящий, ни слушающий. В монологической речиони немыслимы.И далее, в диалоге принимают участие обыкновенно два лица, чаще всего и преждевсего два так или иначе социально связанных между собой лица, которые, как мыговорим, понимают друг друга с полуслова. Монолог чаще всего адресуется к рядулиц, среди которых могут быть близкие и неблизкие, и вовсе чужие: все это лишаетвозможности рассчитывать на непосредственное понимание и заставляет прибегатьк традиционным формам речи, к литературному языку, который - один для всех,своих и чужих, и который, таким образом, возвышается над всем этим разнообразиемситуаций и людей.Из сказанного вытекает и всем понятное противоположение литературного языкаи диалекта, с которого я начал (при этом надо иметь в виду, что диалекты могутбыть местные, т. е. объединяющие людей географически, и социальные, т. е. объединяющиелюдей по профессии, классу и т. п.). Литературный язык - один для всех, своихи чужих [3], тогда как диалект обслуживает толькоопределенную группу людей.В этом плане литературный язык уже не монолог,противополагаемый диалогу, это самостоятельный диалект, но особого типа,«наддиалектный диалект», если можно так выразиться; это второй язык длявсех говорящих на диалекте, но второй, который является первым по своемузначению, по своей социальной роли. Есть люди, которые знают тольколитературный диалект, только этот второй язык. При нем образуется свойразговорный язык и даже языки.Чем большее число диалектов объединяет данный литературный язык, тем традиционнееи неподвижнее должны быть его нормы. Он не может следовать за изменениями вразговорном языке того или другого диалекта, так как он тогда перестанет бытьвсем понятным, т. е. перестанет выполнять ту основную функцию, которую долженвыполнять литературный язык и которая в сущности только и делает его литературным,т.е. общепринятым, а потому и общепонятным. Этим и объясняетсятот факт, что мировые литературные языки сравнительно мало меняются в течениевеков, несмотря на большие пертурбации, переживаемые коллективами, которые этимиязыками обслуживаются.Чем большее число диалектов местных и особенно социальных объединяет данныйлитературный язык, или - что то же - чем дифференцированнее общество, котороеон обслуживает, тем сложнее его стилистическая структура, и этим он отличаетсякак от литературного языка - монолога, так в принципе и от разговорного языка.В обществах, знающих уже письменность, литературный языкпрежде всего раздваивается на устный и письменный, что, конечно, можетперекрещиваться и с другими делениями. Различия между этимиразновидностями литературного языка определяются, с одной стороны, ихразной функциональной направленностью, а с другой, однако, и чистотехническими причинами.В самом деле, в устной речи невозможны те сложные построения, которые характеризуют,например, немецкий письменный язык и которые для своего понимания требуют вконце фразы возможности возврата к их началу [4].В письменной же речи никак не могут быть переданы интонации живой речи и,в частности, так называемые логические ударения. Поэтому, если я желаю сообщить,что приходивший вчера вечером человек был Иван Иванович, я могу в устной речисказать: Иван Иванович приходил вчера вечером, сделав логическое ударениена Иван Иванович; но написать так я не могу, так как в письменной речиэто будет сообщение о факте прихода Ивана Ивановича вчера вечером. Чтобы выразитьв письменной речи сообщение, что приходивший вчера вечером человек был ИванИванович, я обязательно должен написать: Вчера вечером приходил Иван Иванович.Этот пример ясно показывает пропасть, разделяющую письменный литературный языкот устного; но он же показывает еще большую пропасть, разделяющую литературныйязык, который чаще всего бывает все же письменным, от разговорного: в этом последнеминтонация, логическое ударение являются едва ли не основными выразительнымисредствами, чего по существу вещей не может быть в письменном языке [5].Из этого вытекает и практическое правило поведения: не переносить синтаксическихформ разговорной речи в письменную, а если делать это, то лишь с большой осторожностью.Оставив для простоты устный литературный язык в стороне, перейдем к разнымформам письменного языка. Здесь найдем прежде всего две большие группы его разновидностей:разные формы языка художественной литературы и разные формы делового языка.Обращаясь к последним, мы видим тут канцелярский язык, или стиль, язык законов,научный язык, эпистолярный стиль, переходящий в том смысле, как обыкновенноупотребляют этот термин, в формы художественного языка, и другие. Я назвал разновидности,наиболее осознанные среди нелингвистов; на самом деле их очень много - достаточноуказать на медицинскую разновидность, которую все легко себе могут представитьи которая имеет даже свой разговорный язык.Можно сказать - и многие нелингвисты так и думают, - что все эти разновидностив сущности не нужны и что лучше было бы, если бы все писалось на некотором общемязыке. Особенно склонны люди это думать о канцелярском стиле - термин, которыйприобрел даже некоторое неодобрительное значение. Конечно, во всех этих разновидностяхсуществуют бесполезные пережитки вроде, например, архаического оный канцелярскогостиля, но в основном каждая разновидность вызывается к жизни функциональнойцелесообразностью. Так, основная разновидность канцелярского стиля имеет своейзадачей представить все обстоятельства дела во всех их логических взаимоотношенияхвместе с выводом из них в одном целом. Отсюда вытекает культура сложных предложенийпо способу подчинения в канцелярском стиле. И в самом деле, подобным образомхорошо построенные предложения дают возможность читателю все сразу понять исразу же принять соответственное решение. Если изложить содержание такого сложногопредложения в виде независимых друг от друга элементов, то читателю потребуетсязначительное количество времени и энергии на то, чтобы снести эти элементы вединое логическое целое и сделать соответственные выводы.Язык законов требует прежде всего точности иневозможности каких-либо кривотолков; быстрота понимания не является уже втаком случае исключительно важной, так как заинтересованный человек безовсякого понукания прочтет всякую статью закона и два и три раза.Зато язык прокламаций, имеющий в виду широкие народные массы, должен схватыватьсяна лету, должен бить в одну точку и не размениваться на мелочи и оговорки -все это тоже находит свое языковое выражение.Научный язык имеет свою специфику: строгость в выборетерминов, которые не должны допускать никаких двусмысленностей.Эпистолярный стиль имеет множество вариантов взависимости от социальных взаимоотношений корреспондентов. Этиразновидности были всегда так очевидны, что в прежние времена составлялисьособые руководства для писания писем, называвшиеся «письмовниками».Язык художественной литературы имеет, конечно, гораздо больше вариаций, чемделовой язык, но они не так очевидны и во всяком случае не так легко классифицируются.Но главное, что они имеют совершенно иную направленность: они должны рисоватьвсе то разнообразие разговорных, социальных и отчасти и географических диалектов,которые объединяет данный литературный язык. Через язык рисуется та социальнаясреда, к которой принадлежат действующие лица. При этом все дело в том, чтодиалекты вводятся в ткань литературных произведений, конечно, не полностью,а лишь в очень немногих элементах, являющихся как бы условными намеками на данныедиалекты [6].Эти элементы должны быть общепонятны, но входят в литературный язык как особыйслой, характеризующий тот или другой диалект или даже язык. Украинские батьков смысле отец, жинка в смысле жена и многое другое входят в русский литературныйязык как украинизмы, но выдання - издание, хвылына - минута, пыка- рожа, морда, рожа - роза не войдут в русский литературный язык, покатем или другим способом не станут общепонятны.Если начать со способов изображения географически разнойсреды, то можно вспомнить, что мы говорим, например, о деревнях урусских, о хуторах на Украине, об аулах на Кавказе, окишлаках в Средней Азии, о заимках в Сибири.Нужно заметить, что все эти условные обозначения могутбыть очень неточны. Крайним примером такой неточности и условностиявляется французское обозначение всех восточных народов словомtartarе.Далее, например, Украина и украинский язык изображаются, кроме вышеуказанныхбатько и жинка, посредством слов хата вместо изба, житовместо рожь, парубок вместо парень, дивчина вместо девушка, брехатьвместо лаять, в прежние времена еще и посредством горелка (или горилка)вместо водка, гопак вместо казачок и т.д. Для характеристики СреднейАзии служат, кроме кишлака в смысле деревня, паранджа (которойотвечает чадра на Кавказе), бай в смысле кулак, декханинв смысле крестьянин, арык в смысле ирригационный канал и т.д. [7].Все эти примеры взяты наудачу и вовсе не имеют целью нарисовать сколько-нибудьполную картину в этом направлении. Любопытно только отметить, что в литературномязыке почти что нет способов локализировать точнее русские крестьянские диалекты;по-видимому, здесь превалирует социальная точка зрения. Так называемые областныеслова, в значительном количестве вошедшие в русский литературный язык, имеютцелью характеризовать действующих лиц как крестьян: таковы зипун в смыслекафтан, пальто, панева в смысле юбка, рушник (ручное полотенце),зимник в смысле санный путь, избоина в смысле жмыхи, редина,реднина в смысле редкая ткань, рядно в смысле грубый холст и т. д.Сюда же, может быть, относятся и такие слова, как баловать, пошаливатьв смысле грабить, играть свадьбу в смысле справлять свадьбу и т.п. Такиеслова являются переходными между словами специфически крестьянскими и словами,которые получили в нашей лексикографии название просторечных, т. е. характеризующихлюдей, не вполне овладевших литературным языком. Надо, впрочем, отметить, чтоэлементы просторечия часто в большом ходу в разговорном языке людей и владеющихлитературной речью. Таковы: авось, небось, кажись, бордовый (цвет бордо),боязно, ржа [8] (ржавчина) и др.В таком же плане можно говорить о слое фабричных слов влитературном языке, о слое школьных слов и о многих, многих других слоях.Особо стоят три, если не четыре соотносительных слоя слов - торжественный,нейтральный и фамильярный, к которым можно прибавить и четвертый - вульгарный[9]. Их иллюстрировать можно, например, следующимирядами: лик, лицо, морда, рожа; вкушать, есть, уплетать, лопатьили жрать [10].Совершенно особо стоит стихотворный язык, и не с точкизрения его собственно поэтической функции, а с узколингвистической: онтрадиционно допускает такие слова, которые вовсе невозможны в обыкновеннойречи, как, например, хладный вместо холодный, пламеньвместо пламя и многое другое.Еще более особо стоит язык драмы - своеобразный продукт контаминации разговорногои литературного языков.В заключение этого отдела я должен сказать, что, к нашему великому стыду,многое здесь для нас еще неясно. Русским филологам предстоит еще большая работапо созданию настоящей полной стилистики русского литературного языка. В этойстилистике русский литературный язык должен быть представлен в виде концентрическихкругов - основного и целого ряда дополнительных, каждый из которых должен заключатьв себе обозначения (поскольку они имеются) тех же понятий, что и в основномкруге, но с тем или другим дополнительным оттенком, а также обозначения такихпонятий, которых нет в основном круге, но которые имеют данный дополнительныйоттенок.Из всего сказанного ясно, что развитой литературный язык представляет собойвесьма сложную систему более или менее синонимичных средств выражения, так илииначе соотнесенных друг с другом.
* * *
Теперь перейдем к вопросу, чем определяется сравнительное достоинствоотдельных литературных языков. Не требует доказательств, что оно определяетсяпрежде всего богатством наличных средств выражения как для общих, так и длячастных понятий. Не так очевидно, что оно определяется также и богатствомсинонимики вообще. Однако нетрудно заметить, что синонимические ряды обыкновеннообразуют систему оттенков одного и того же понятия, которые в известных условияхмогут быть не безразличны. Возьмем, например, цикл слова знаменитый(в применении к человеку), с которым конкурируют известный, выдающийся,замечательный и большой. Все эти слова обозначают, конечно, однои то же, но каждое подходит к одному и тому же понятию несколько с особойточки зрения: большой ученый является как бы объективной характеристикой;выдающийся ученый подчеркивает, может быть, то же, но в аспекте несколькоболее сравнительном; замечательный ученый говорит об особом интересе,который он возбуждает; известный ученый отмечает его популярность;то же делает и знаменитый ученый, но отличается от известный ученыйпревосходной степенью качества.Подобным образом можно было бы разобрать ряд: кое-кто изчитателей, отдельные читатели, некоторые читатели и множество других синонимическихрядов.Не так очевидна важность синонимов для обозначения новых понятий; однако понятно,что слово танцовщик - синоним слова танцор, плясун, отдифференцировавшийсяот своих собратьев. Синонимы, таким образом, являются до некоторой степени арсеналомготовых обозначений для вновь возникающих понятий, дифференцирующихся из старых.Еще менее очевидна техническая роль синонимов. Между тем толькоона дает свободу маневрирования в литературном языке. В самом деле: в первоначальномнаброске моего доклада я написал: «Два так или иначе социально связанные другс другом лица, которые, как мы говорим, понимают друг друга с полуслова».Получилось нескладное повторение сходного выражения, но синоним между собойвместо друг с другом сразу спас положение.Наконец, - и это едва ли не самое главное, хотя и наименее очевидное, - достоинстволитературного языка определяется степенью сложности системы его средств выраженияв том смысле, как это было мной нарисовано выше, т. е. богатством готовых возможностейвыражать разнообразные оттенки.Спрашивается, удовлетворяет ли наш русский литературный языквсем этим требованиям? Объективный ответ, мне кажется, дан нашей действительновеликой литературой: раз можно было создать такую литературу, значит и языкнаш стоит на высоте стоящих перед ним задач. А объективное подтверждение того,что наша литература подлинно великая, я вижу в том, что она не только национальнаялитература, но что она и интернациональна. Несмотря на трудности языка, онапереводится и читается всем миром; мало того, она оказала то или другое несомненноевлияние на ход мировой литературы, и это констатируем не мы, русские ученые,которых можно заподозрить в пристрастии, а это констатируют иностранные ученые,которых, конечно, далеко не всех, скорее, и зачастую не без основания, можнозаподозрить в обратном пристрастии.Обращаясь к рассмотрению вопроса в лингвистическом аспекте, нужно констатироватьпрежде всего исторически сложившееся свойство русского языка - не чуждатьсяникаких иностранных заимствований, если только они идут на пользу дела.Русский литературный язык начал с того, что усвоил себе через посредство средневековогомеждународного языка Восточной Европы - восточной латыни, если так можно сказать,- языка, неудачно называемого церковнославянским, целый арсенал отвлеченныхпонятий, полученных от греков. Благодать, благодарить, благословение, страсть,отвлечение, наитие, создание и множество других подобных слов - все этогреческое наследие в славянской оболочке. Поэтика, реторика, библиотека- все эти поздние слова имели своих греческих предшественников в виде пиитики,риторики, вивлиофики и т. п.Но дело не только в этом греческом наследии, а в самой этой «восточной латыни»,в этом церковнославянском языке. Будучи, в противоположность настоящей латыни,в общем понятен всякому русскому человеку, так называемый церковнославянскийязык обогатил русский не только багажом отвлеченных понятий и слов, но и бесконечнымидублетами, которые сразу создали в русском языке сложную систему синонимическихсредств выражения: он всему делу голова и он глава этого дела;в результате переворота горожане превратились в граждан; разница в годахзаставила их жить розно; рожать детей - рождать высокие мысли и т. п.Если бы русский литературный язык не вырос в атмосфере церковнославянского,то немыслимо было бы то замечательное стихотворение Пушкина «Пророк», которыммы восторгаемся и до сих пор. Для того чтобы сделать мысль мою более конкретной,приведу текст этого стихотворения, отмечая все его стилистические «церковнославянизмы»,которые всеми так и воспринимаются, а потому и создают в языке четкую стилистическуюперспективу; в примечании будут указаны исторические церковнославянизмы, точнее,все то, что вошло [11] в наш литературный языкне из обиходного, повседневного языка, а из старого книжного, но стилистическине воспринимается как что-то особенное, хотя и сохраняет некий своеобразныйаромат, дающий возможность более тонко стилизовать нашу речь. Элементы, общиекнижной и обиходной речи, остались неотмеченными, тем более, что они представляютсобой подавляющее большинство [12].
|
Духовной* жаждою* томим (1), В пустыне* мрачной* я влачился, И шестикрылый (2) серафим На перепутье мне явился (3);Перстами, легкими как сон (4), Моих зениц коснулся* он;Отверзлись вещие (5) зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся* он, И их наполнил (6) шум (7) и звон:И внял я неба* содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный (8) ход, И дольней лозы (9) прозябанье (10). И он к устам моим приник, И вырвал грешный* мой язык, И празднословный, и лукавый (11),И жало мудрыя змеи (12) В уста замершие (13) мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек (13) мечом, И сердце трепетное (14) вынул, И угль (15), пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул (16). Как труп, в пустыне* я лежал, И бога глас ко мне воззвал:«Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею (17) моейИ, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей!»
|
Примечания. * - Исторические церковнославянизмы.(1) Хотя слово томить хорошо известно народной речи, однако возможно,что словоупотребление данного контекста идет все же из книжного языка. (2)Слово сделано по живому образцу (ср. шестипалый), однако образ, конечно,заимствован (церковнославянское шестикрилъ, греческое hexa pterygos.(3) Мне кажется, что глагол был сделан все же не в народном языке, хотя онимеется в большинстве славянских языков. (4) Образ, конечно, книжный и, думается,позднего происхождения. (5) Слово, вероятно, исконное и воспринимается намикак церковнославянизм с исторической точки зрения неправильно. (6) Несмотряна большую конкретность слова, подозреваю его книжное происхождение. (7) Почтичто уверен в книжном происхождении значения. (8) Хотя слово сделано по существующимживым образцам, но все же оно мне кажется книжным и, вероятно, поздним. (9)Странное ударение должно вызывать на разные размышления. (10) Несмотря наналичие таких народных слов, как зябь, слово это, конечно, книжное.(11) Может быть, с этим оттенком значения слово надо считать вовсе не книжным.(12) Змея, по-видимому, книжное слово по происхождению. (13) Словакак будто живого языка, но произносимые на книжный лад. (14) Я полагаю, чтоэто книжное слово. (15) Хотя это просто старая форма слова, но я полагаю,что она все же книжного происхождения. (16) Само слово двинул, по-видимому,книжного происхождения. (17) Слово в этом значении, конечно, книжного происхождения.
Позднее, с XVI в., начинается влияние западных языков - латинского, немецкого,французского и, меньше, английского, голландского, итальянского, давших русскомуязыку всю массу интернациональных слов и богатую научную и техническую терминологию.XVIII в. протекает под знаком влияния французского языка, который формируетзначение многих русских слов и оборотов. Нельзя не упомянуть и восточных языковыхвлияний, идущих, по-видимому, особенно из Средней Азии, бывшей в свое времяпередовой культурной страной.Я не говорю об исконных русских элементах, которые, конечно, составили основурусского литературного языка, не говорю и о русских диалектах, которые все времядавали богатый материал нашему литературному языку. Именно постоянная живаясвязь с живым народным языком, которую так пропагандировал наш замечательныйлексикограф середины прошлого века В.И. Даль, и помогла нам переварить все то,что поглотил русский литературный язык за 1000 лет своего существования. Пушкинскиепросвирни помогли нам избавиться от мятлевских де Курдюковых, т.е. отбессмысленной иностранщины, и мы имеем в современном русском языке элементывесьма разнородные по происхождению, но спаянные в единую сложную систему. Этаразнородность и обусловила оригинальность нашей языковой культуры. Воспользовавшисьвсем багажом Запада, мы остались тем не менее самими собой именно благодаряэтой черте всей нашей культуры.Амальгама, которая получилась в русском языке, так органична, что она до сихпор далеко не всегда раскрыта в своем генезисе. Всякий понимает, что глава,млечный, гражданин - так называемые церковнославянские слова, что балет,вальс, соус, мебель, авиатор - французские слова, что революция, конституция,абсолютный - в конечном счете латинские слова, что философия, грамматика,арифметика - греческие слова и даже, что балык, башлык, шашлык -турецкие. Но никому не придет в голову искать в слове влияние французскоеinfluence или в выражении На берегу (пустынных) волн искать французское- и дальше латинское, а может быть и греческое - au bord des ondes, видетьв словах вражеский, пустынный церковнославянизмы.Разнородность элементов дала основу нашей стилистике; старые книжные элементыпродолжают свое бытие в торжественной, возвышенной речи, народные элементы образуютобыденную речь, утонченную зачастую совершенно незаметным для невооруженногоглаза французским влиянием, а интернациональная терминология составляет тканьнаучного языка.Мы видим, таким образом, что русский литературный язык действительновыкопал себе очень сложную, а потому и отзывчивую систему выразительных средств.На это потребовались века, ибо только с Пушкина приобретает наш век свою полнуюгибкость и способность выражать все, что нужно. Зато теперь в наших рукахнаходится драгоценнейшее орудие, орудие мысли, орудие воздействия и взаимодействия,орудие, созданное трудами длинного ряда поколений.Выше я говорил, что суть всякого литературного языка в его стабильности, вего традиционности. Когда чью-либо речь характеризуют словами: «Он говорит литературно»,- то это именно и значит, что он говорит согласно традиционным нормам.Спрашивается, неужели же литературный язык не изменяется, неужели наш русскийлитературный язык является мертвым языком? Конечно, нет - такой язык нам былбы ненужен. Как же происходят изменения литературного языка? По-видимому, онипроисходят в основном двумя способами.Прежде всего литературный язык, как и всякий язык вообще, долженназывать все новые понятия, нарождающиеся в данном обществе. Конечно, посколькулитературный язык обыкновенно находится в руках того или иного господствующегокласса, новые понятия и названия создаются применительно к его точке зренияили во всяком случае названия эти приобретают эмоциональную окраску, соответствующуюэтой точке зрения. В самом слове мужик ничего нет обидного для крестьянина,однако оно так насыщено презрительным к нему отношением, что по справедливостибыло изгнано из советского словаря. Само название новых понятий происходитпутем заимствования названий из той среды, откуда идут и понятия. Такое происхождениеновых слов вполне очевидно для названий вещей и предметов. Таковы: чай,кофе, кумыс, паранджа, чесуча, автомобиль, аэроплан и тысячи подобныхслов. Но это справедливо и для новых слов вообще; однако это не всегда вполнеясно, так как заимствования могут происходить не только из чужих языков, нои из диалектов, как географических, так особенно из социальных.Иногда может казаться, что то или другое слово возникло в недрах самого литературногоязыка, по правилам словообразования данного языка и из его материалов. Так можнодумать про слово самолет [13]. Однакоя уверен, что слово это возникло в военном диалекте и взято оттуда. Я думаювообще, что литературный язык меньше сам создает, чем берет созданное жизнью,а языковая жизнь бьется и кипит главным образом в разговорном языке отдельныхчеловеческих группировок.В этом плане и происходит постоянное взаимодействие литературногоязыка и диалектов. Если бы литературный язык оторвался от диалектов, от «почвы»,то он подобно Антею потерял бы всю свою силу и уподобился бы мертвому языку,каким является теперь латинский язык.Далее, изменения в содержании понятий или в их оценке тоженаходят себе то или иное отражение в языке. При этом обыкновенно происходятзначительные пертурбации, ибо в языке вообще, а тем более в литературном языке,являющемся сложной системой, все настолько связано, что ничего нельзя затронуть,не приведя в движение целого ряда других колесиков. Несколько примеров нагляднопокажут, в чем дело.Как известно, слова господин, госпожа в функции титула, приставляемогок фамилии, а также слово господа в смысле обращения к собранию исчезлииз обихода в силу тех ассоциаций, которые имели эти слова со словом господинв смысле барин. Заменой этих терминов явились слова товарищ и гражданин,причем, как это и естественно, слово товарищ первоначально употреблялосьпреимущественно в тех случаях, когда были основания думать, что обращаешьсяк единомышленникам. Постепенно употребление это несколько расширилось, но всеже его происхождение и сохраняемая им благодаря этому задушевность мешают употреблятьего по отношению к явно несимпатичному человеку: гражданин Иванов, скажеммы в таком случае. В результате слово гражданин в известных условияхнеожиданно может получать неодобрительный оттенок, несмотря на возвышенный характерпонятия, им выражаемого. Или вот другой случай. Мы, лингвисты, привыкли говоритьдиалектические особенности, диалектическая дифференциация и т. п., производяслово диалектический от диалект. Теперь, когда в нашей жизни приобрелибольшое значение такие сочетания, как диалектическая философия, диалектическийматериализм, когда мы говорим о диалектической действительности ит.п., получаются иногда двусмысленности в лингвистическом словоупотреблении,и мы, лингвисты, совершенно независимо один от другого ищем замены для нашеготермина и колеблемся между диалектными различиями и диалектальнымиразличиями. Еще пример: в старом языке можно было с полным успехом сказать:большинство коммунистической молодежи настроено идеалистически (т.е.искренно желает блага общества). В этой мысли нет ничего неподходящего и сейчас,но сказать так неудобно, ибо слово идеалистический слишком утвердилосьв своем философском значении.Все подобные процессы совершенно закономерны и необходимы. Только благодаряэтим изменениям литературный язык и может выполнять свою функцию - выражатьнаши мысли и чувства, выражать нашу идеологию.Другие пути изменения литературного языка идут, так сказать,снизу и происходят совершенно по другим мотивам. Каждый из нас, будучи носителемлитературного языка, является в то же время и носителем того или иного диалекта,если не географического, то во всяком случае социального (а иногда и не одного,а нескольких); далее, каждый из нас, естественно, принимает активнейшее участиев разговорном языке, который играет основную роль в жизни человека. Отсюдасо всей неопровержимостью следует, что изменения, вырабатывающиеся в разговорномязыке, а также факты диалектов мы склонны переносить и в литературный язык.Литературный язык, как язык традиционный, сопротивляется этим новшествам,и между разговаривающим обывателем и тем же обывателем, носителем литературногоязыка, происходит вечная борьба. Трудно сказать, кто в этой борьбе оказываетсяпобедителем. Ибо, конечно, литературный язык принимает многое, навязываемоеему разговорным языком и диалектами, и таким образом и совершается его развитие,но лишь тогда, когда он приспособил новое к своей системе, подправив и переделавего соответственным образом. Но беда, если разнородное, бессистемное по существуновое зальет литературный язык и безнадежно испортит его систему выразительныхсредств, которые только потому и выразительны, что образуют систему. Тогданаступает конец литературному языку, и многовековую работу по его созданиюприходится начинать сызнова, с нуля. Так было с латинским языком, когда наего основе стали создаваться современные романские языки.Практические выводы из того, что сказано выше, и составляютсмысл кампании, поднятой Горьким, о необходимости беречь русский литературныйязык от засорения его диалектизмами и вульгаризмами. Я старался лишь подвеститеоретический, лингвистический фундамент под его положения.В заключение приведу два примера, которые покажут, о чем идетречь, на практике.Разговорная речь наша стремится к распространению форм множественного числана ударенное -а от известных категорий имен мужского рода. В этомнет ничего удивительного и даже нового: на глазах старшего поколения профессора',учителя' и т. п. сменили более старые формы - профе'ссоры, учи'тели.Однако нас, стариков, вполне привыкших к профессора', учителя', образа'и т.п., шокируют инженера', выбора' и т. п. Около этих формвозникло немало дискуссий, в результате которых в руководящей прессе новые формыисчезли. Почему? Конечно, не ради наших стариковских ушей, а потому, что эторазрушало выразительную систему русского литературного языка, который придаетв словах, еще не перешедших окончательно ко множественному на -аударенное, этим последним формам собирательный и даже презрительный оттенок:инженеры' и инженера', как хле'бы и хлеба', о'бразыи образа' и т. п.Другой пример из области произношения. В беглом разговоре неударенное езвучит как более или менее неясное и: несу, везу, почтикак нису, визу. Однако при более четком произношении евосстанавливается. Таков закон литературного языка. Но в некоторых южных говорахи остается на месте неударенного е при всяких обстоятельствах— эти говоры так и называются и'кающими. И недаром Тургенев в своих«Певцах» охарактеризовал орловское произношение мальчугана из конца рассказатем, что заставил его кричать: «Тебя тятя высечь хочи-и-ит». Пока Ленинград,старый Петербург, район «е'кальцев», а не «и'кальцев», играл непоследнюю роль в судьбах литературного языка, дело не возбуждало никакого сомнения.Теперь, когда дирижерская палочка перешла к Москве, куда «икальцы» стекаютсяв большом количестве, е литературного языка начинает подвергатьсябольшой опасности. Раздавались уже голоса об утверждении буквы идаже в орфографии. Литературный язык должен сопротивляться этому натиску, таккак подобное изменение грозило бы расстройством всей выразительной системы русскогоязыка. Сейчас произношение вечир, миту, плисать и т.п. мы считаем диалектным,а тогда пришлось бы считать таковым вечер, мету, плесать или плясать,и в «Пиковой даме» пришлось бы петь в интермедии он не пришел плисать[14]. Дело, конечно, не в «Пиковой даме», авообще в пении, где пришлось бы все неударенные е заменять черези. Произошел бы полный переворот, но... без всякой идеологии,а потому я полагаю, что его и не будет.
Примечания
1. Из речи, произнесенной на научной сессииЛенинградского государственного университета по случаю 120-летия его существования.
2. См. мое «Восточнолужицкое наречие», Приложения,1915, стр. 4, сноска.
3. Я оставляю в стороне вопрос о том, чтолитературный язык может стать орудием классовой борьбы в руках того или иногокласса и обыкновенно им и становится. Вопрос этот важный и большой и совершенновыпадает из рамок настоящей статьи.
4. Устный язык, правда, вырабатывает дляпреодоления этого затруднения особый тип речи - речь периодическую, котораяблагодаря своему ритму позволяет держать в памяти все элементы сложного построения.Совершенно недосягаемый образец искусства в этом направлении мы видим у Bossuetв его знаменитых «Oraisons funèbres».
5. Поскольку письменный язык всегда основанв конечном счете на устном, постольку и интонации, как вторичный момент, связанныйс синтаксическими формами, не чужды письменному языку, особенно если находятсебе выражение в знаках препинания.
6. Правда, в некоторых литературных языках,как например древнеиндийском, намеки эти разрастаются в целые системы, которыеназываются «драмагическими пракритами» и которые выводятся из общего языкана основании определенных правил.
7. Конечно, русский язык не объединяет ниузбекского, ни украинского, ни кавказских языков; но поскольку носители всехэтих языков живут одной жизнью с русскими, внутри нашего братского союза народов,постольку взаимодействие между всеми этими языками и русским языком несомненно.
8. Слово, которое во времена Пушкина былолитературным.
9. На самом деле их, конечно, больше, и вседело оказывается гораздо сложнее, чем оно здесь представлено. Достаточно вспомнитьо так называемых архаизмах, модернизмах, варваризмах и т. п.
10. Кушать относится сюда же, нозанимает особое место рядом с есть. Оно, кстати сказать, является прекраснымпримером сложности системы литературного языка: кушать неупотребительнони в первых, ни в третьих лицах, а только в повелительном наклонении, гдеоно заменяет формы ешь, ешьте, являющиеся уже фамильярными, и с осторожностьюв форме вежливости (2-е лицо мн. ч.), где оно легко может получать слащавыйоттенок. Форма 3-го лица ед. числа может употребляться лишь как выражениенежности по отношению к ребенку. Что касается слов трескать, шамать,то они являются нелитературными, арготическими.
11. Я имею в виду здесь не только и даже,точнее, нe столько самые слова, сколько их отдельные значения.
12. Ввиду того что у нас ничего не сделанопо истории слов, т. е. по истории их значений, некоторые из моих предположениймогут показаться не всегда достаточно обоснованными.
13. Отношение этого слова к сказочному ковер-самолетмне не ясно.
14. В прежние времена как будто учили петьплесать. Теперь я постоянно слышу пля-асать.