Лирическая поэзия средних веков


Б. Пуришев

ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ СРЕДНИХ ВЕКОВ

(Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов. - М., 1974. - С.5-28)


1

Когда вспоминают о средних веках, то обычно представляют себе закованногов латы рыцаря, тяжелым мечом поражающего врага, каменные громады феодальногозамка, изнурительный труд крепостного крестьянина, унылый колокольный звон,раздающийся за монастырской стеной, и монаха, отрекшегося от мирских соблазнов.Железо. Камень. Молитвы и кровь.
Да, все это, конечно, так и было. Немало в средние века нагромождалось тяжелого,темного, бесчеловечного. Но люди всегда оставались людьми. они не могли, какэтого требовали от них хмурые благочестивцы, думать только о смерти и загробномцарстве. Земля их кормила и поила. С землей прежде всего были связаны их горести,радости, надежды и разочарования. Они любили, трудились, воевали, веселилисьи оплакивали умерших. Разумеется, они также молились, но ведь и в молитвах просилиони бога даровать им хлеб насущный и избавить от лукавого в этой земной жизни.
Впрочем, страшила их не только нечистая сила, но и внезапные набеги врагов,самоуправство власть имущих, моровая язва, а также, как многим казалось, близостьсветопреставления. Однако, вопреки мрачным пророчествам неистовых прорицателей,конец мира не наступал, и река средневековой жизни продолжала катить свои медленныеи широкие волны. Земля оставалась землей. И люди, как и в другие историческиеэпохи, тянулись к свету и красоте. При этом им хотелось, чтобы красота обиталане только в тесных храмах, но и на просторах их повседневной жизни. И чтобывыражалась она не только в холодном неподвижном камне, но и в теплом человеческомслове, гибком и музыкальном. Именно в средние века поэзия стала королевой европейскойсловесности. Время прозы еще не пришло. Даже летописи облекались в стихотворнуюформу. Священное писание обретало стихотворные ритмы. Понятно, что при отсутствиикнигопечатания стиху было суждено играть особую подсобную роль, ведь стихотворныетексты лучше запоминались. Но дело, конечно, не сводилось к удобству запоминания.Звучные стихотворные формы придавали поэтичность даже самому сухому дидактическомутексту, как бы приобщая его к царству красоты. А люди, жившие в суровую и вчем-то даже мрачную эпоху, нуждались в красоте, как нуждались они в солнечномсвете.
Поэтическое слово звучало в то время повсюду - и в храме, и в рыцарском замке,и на городском торжище, и в кругу хлебопашцев. Искусные певцы вспоминали о славныхбогатырях, совершавших удивительные подвиги. Люди разного звания и положения,женщины и мужчины пели о любви, о весне, о веселых и грустных событиях в человеческойжизни. Так, видимо, обстояло дело уже в начале средних веков. Недаром церковныевласти и каролингские короли не уставали клеймить "бесстыдные любовные песни",дьявольские постыдные песни, распеваемые в деревнях женщинами", "нечестивыеженские хоровые песни", имевшие, можно предполагать, широкое распространениев народной среде. Но все эти песни, противоречащие постной церковной морали,до нас не дошли. Никому не приходило в голову их записывать, тратить на нихдрагоценный пергамент. Грамотеями в то время обычно являлись клирики, а дляних произведения, вызывавшие нарекания церкви, не могли представлять интерес.к тому же народная лирика вряд ли вообще тогда воспринималась как что-то ценное,и не только потому, что она была "простонародной"; ведь человек в те "эпические"столетия неизменно выступал как представитель рода, племени или сословия. Отнего ожидали подвига, способности сокрушить супостата. В героизме видели егоглавное достоинство. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Карл Великий,твердой рукой насаждавший христианство, живо интересовался древнейшими "варварскими"песнями, посвященными деяниям былых королей. Что же касается лирических песен,не укладывавшихся в эпическую концепцию мира, то их в лучшем случае просто незамечали либо решительно отвергали, занося в рубрику греховных. Этим и объясняетсято прискорбное обстоятельство, что народная лирика раннего средневековья бесследноисчезла.
Но вот подошел XII век, и любовная лирика, правда не народная, а рыцарская,как-то сразу заняла одно из самых видных мест в литературе средних веков. Этотрасцвет светской лирической поэзии, начавшийся на юге Франции, в Провансе, азатем охвативший ряд европейских стран, знаменовал наступление нового этапав культурной истории средневековой Европы. В XII и XIII веках в западноевропейскойжизни многое изменилось. Правда, феодальные порядки еще продолжали оставатьсянезыблемыми и католическая церковь сохраняла власть над умами верующих. Но ужебыстро начали расти города, стремившиеся освободиться от власти феодальных сеньорови зачастую превращавшиеся в очаги религиозной и социальной крамолы. Там в началеXII века возникали первые частные школы, не связанные непосредственно с церковнымиорганизациями и поэтому более свободные в своих начинаниях. Именно в стенахэтих школ протекала деятельность одного из наиболее выдающихся философов-вольнодумцевсредних веков - Пьера (Петра) Абеляра (1079 - 1142), воззрения которого дваждыосуждались господствующей церковью как еретические. Ставя человеческий разумвыше предания и мертвой догмы, французский мыслитель с огромным уважением отзывалсяоб античных философах, которые для него олицетворяли истинную мудрость и посвоему нравственному благородству превосходили представителей современного католическогоклира. Стирая грани между античностью и средними веками, он даже осмеливалсяутверждать, что христианское учение о троице было предвосхищено "величайшимиз философов" - Платоном и его учениками. О том, насколько к тому времени возрослосамосознание личности, свидетельствует "История моих бедствий", принадлежащаяперу того же Абеляра. Автор уверен, что его жизнь представляет несомненный интересдля любознательного читателя. И он обстоятельно рассказывает о том, как он достиггромкой славы ученого, как его преследовали облаченные в сутану завистники икак горячая любовь соединила его с умной и красивой Элоизой. Он даже считаетнужным сообщить, что сочинял любовные стихи, которые "нередко разучивались ираспевались во многих областях" (Петр Абеляр. История моих бедствий. М., 1959).Перед читателем возникает образ человека, примечательного не тем, что он имеетотношение к церкви или сеньору, но тем, что он, при всем его несомненном благочестии,выступает, так сказать, сам по себе, являя миру неповторимое богатство ума ипылких человеческих чувств. В чем-то автобиография Абеляра уже предвосхищает"Письмо к потомкам" Франческо Петрарки, первого великого итальянского гуманиста,пожелавшего рассказать людям о себе и своей жизни.
Однако не только города, но и феодальные замки были в XII и XIII веках охваченыновыми веяниями. В это время пышно расцветает придворная рыцарская культура,блестящая, изысканная и нарядная, весьма отличная от примитивной и суровой культурыгосподствующего сословия раннего средневековья. Рыцарь продолжает оставатьсявоином. Но придворный этикет требует, чтобы наряду с традиционной доблестьюон обладал светскими изящными манерами, соблюдал во всем "меру", был приобщенк искусству и почитал прекрасных дам, то есть являл собой образец придворноговежества, именуемого куртуазией. совершенные куртуазные рыцари, преданные прекраснымдамам, заполняют страницы рыцарских романов, идущих на смену тяжелоступным героическимэпопеям. Куртуазия становится знаменем социальной элиты, претендовавшей на господствов социальной, нравственной и эстетической сфере. Конечно, в романах феодальныйобиход до крайности идеализирован, но из этого вовсе не следует, что куртуазныйрыцарь являлся лишь поэтической фикцией. Он действительно блистал при дворахмогущественных феодалов. крестовые походы заметно расширили его кругозор. Быстроеразвитие товарно-денежных отношений, разрушая былую замкнутость феодальногопоместья, пробуждало в нем желание не уступать городскому патрициату в блескеи великолепии. Враждуя нередко с горожанами, он в то же время готов был усваиватьматериальные и духовные ценности, создававшиеся в городской среде. У Абелярабыли друзья и единомышленники среди дворян. Между куртуазных поэтов нередковстречались выходцы из городских кругов. Характерной тенденцией куртуазной поэзииможно считать заметно возросший интерес к миру и человеку, который способенне только молиться и воевать, но и нежно любить, восхищаться красотой природы,а также искусными изделиями человеческих рук. Хотя аскетическая доктрина продолжалагромко заявлять о себе, многочисленные поэты воспевают земную чувственную любовькак великое благо. Поэт не так охотно прислушивается к звону мечей, как к биениюпылкого человеческого сердца. Всеми признанной владычицей поэзии становитсяЛюбовь, а ее верной спутницей - Прекрасная Дама.
С культа прекрасной дамы, собственно, и началась куртуазная поэзия. Она возниклав конце XI века в Провансе, принадлежавшем к числу наиболее развитых стран тогдашнейЕвропы. По словам Ф. Энгельса, "южнофранцузская - vulgo провансальская - нацияне только проделала во времена средневековья "ценное развитие", но даже сталаво главе европейского развития. Она первая из всех наций нового времени выработалалитературный язык. Ее поэзия служила тогда недостижимым образцом для всех романскихнародов, да и для немцев и англичан. В создании феодального рыцарства они соперничалис кастильцами, французами-северянами и английскими норманнами; в промышленностии торговле они нисколько не уступали итальянцам. Она не только "блестящим образом"развила "одну фазу средневековой жизни", но вызвала даже отблеск древнего эллинствасреди глубочайшего средневековья" (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 5, с. 378).
Говоря об "отблеске древнего эллинства", Ф. Энгельс имеет в виду поэзию многочисленныхстаропровансальских трубадуров, бросивших вызов угрюмому аскетизму средних веков.Встречались среди них и знатные феодалы, и лица скромного происхождения, нопреобладали рыцари-министериалы, то есть служилый рыцари, тесно связанные саристократическими дворами, являвшимися признанными центрами новой куртуазнойкультуры. При этом к поэтическому творчеству причастны были не только мужчины,но и женщины. В феодальных кругах Южной Франции женщины вообще пользовалисьотносительно большей свободой. Согласно древним римским законам, сохранившимсяв Провансе, они могли наследовать феодальные владения и выступать в роли феодальныхсеньоров, окруженных толпой придворных. Понятно, что знатные дамы весьма благосклонноотносились к куртуазной поэзии, которая подымала их на высоких пьедестал.
В поэзии трубадуров прекрасная дама заняла примерно такое же место, какоев религиозной поэзии средних веков отводилось мадонне. Только мадонна царилана недосягаемых небесах, в то время как прекрасная дама являлась лучшим украшениемземли и царила в сердце влюбленного поэта. Трубадуры дружно воспевали ее красотуи благородство. Как ювелир, любующийся редким собранием драгоценных камней,возьмет то один самоцвет, то другой, так и поэт в стихотворении перебирает драгоценныечерты своей повелительницы. У ней сверкающие золотом волосы, лучистые глаза,лоб - "белизной превосходящий лилеи", румяные щеки, красиво очерченный нос,маленький рот, пурпурные губы, руки с тонкими и длинными пальцами, изящные брови,"зубы жемчуга ясней" (Арнаут де Марейль и др.). Поэту, лицезреющему такое совершенство,даже кажется, что он пребывает в раю (Понс де Капдюэль). Правда, это рай особогорода, это рай куртуазный, весьма далекий от призрачной обители бесплотных духов,о которых тосковали средневековые анахореты. Куртуазному раю соответствует куртуазнаятеология, не раз смущавшая суровых ревнителей церкви. Сам бог создает прекраснуюдаму. И создает ее из собственной своей красоты (Гильем де Кабестань). прославленномутрубадуру Пейре Видалю даже кажется, что, глядя на даму, он видит бога. Улыбкачетырехсот ангелов не может сравниться с улыбкой любимой (Рамбаут д'Ауренга).А один из поэтов, имя которого до нас не дошло, так пленен несравненной женскойкрасотой, что не находит в сердце своем места для бога. Зато крылатый бог любви,прославленный еще во времена классической древности, легко проникает в сердцепоэта. Именно он побуждал каноника Дауде де Прадас (кансона "Сама Любовь приказдает…") и других стихотворцев петь о любви и ее великой власти. Любовь собираетпод своими священными знаменами старопровансальских поэтов. Она одушевляет ихи умножает их творческие силы. Недаром один из самых талантливых трубадуров- Бернарт де Вентадорн - заявлял:
Коль не от сердца песнь идет,
Она не стоит ни гроша,
А сердце песни не споет,
Любви не зная совершенной.
Мои кансоны вдохновенны -
Любовью у меня горят
И сердце, и уста, и взгляд.
Но что же представляла собой эта "совершенная", или куртуазная, любовь (finamor) трубадуров, вызывавшая и продолжающая вызывать споры среди историков европейскойсредневековой культуры (См.: Р.А. Фридман. Любовная лирика трубадуров и "Кодекс"и "Законы" куртуазного служения даме в любовной лирике трубадуров. - "Ученыезаписки Рязанского государственного педагогического института", т. 34. М., 1966)?Немецкий ученый Э. Векслер в начале XX века даже утверждал, что любовь в лирикетрубадуров - это чистейшая фикция и то любовные песни старопровансальских поэтовна самом деле имели только одну практическую цель: "прославление госпожи в расчетена награду", которую сеньор дарует своему вассалу. Векслеру весьма основательновозражал выдающийся русский исследователь В.Ф. Шишмарев ("Несколько замечанийк вопросу о средневековой лирике", 1912). Не отрицая в поэзии трубадуров приемовидеализации и известной условности стиля и отдельных ситуаций, он выражал уверенность,что "любовная лирика провансальцев в ее целом" - это "поэтическое изображениевполне реальных переживаний" и что "любовная поэзия провансальцев реальна неменее всякой другой", а "психологические корни" ее надо, между прочим, искать"в отрицательной оценке современного брака, строившегося обыкновенно на расчетеили необходимости". В культе дамы, по словам В.Ф. Шишмарева, "впервые был поставленвопрос о самоценности чувства и найдена поэтическая формула любви" (В.Ф. Шишмарев.Избранные статьи. Французская литература. М. - Л., 1965, с. 182-183).
Дело в том, что прекрасная дам, воспеваемая трубадурами, - как правило, замужняяженщина, обычно супруга феодала. На это в свое время обратил внимание Ф. Энгельс,заметивший, что "рыцарская любовь" средних веков отнюдь не была супружескойлюбовью. Наоборот. В своем классическом виде, у провансальцев, рыцарская любовьустремляется на всех парусах к нарушению супружеской верности, и ее поэты воспеваютэто.
Можно в связи с этим сказать, что любовь трубадуров являлась своего рода бунтомчеловеческих чувств, потребовавших своей доли в безличном сословном мире. Ведьв средние века брак заключался по соображениям чисто деловым. Сословие поглощалочеловека. Голос чувства не мог звучать там, где звучал голос холодного расчета,основанного на кастовых прерогативах. В любовной лирике провансальцев человеческоечувство стремится обрести свои права. И в этом ее первостепенное историческоезначение. и хотя вся атмосфера куртуазного служения связана с феодальными дворами,собственно кастовый элемент подчас отступает здесь под натиском освобожденногочувства.
Любовь расшатывала сословные преграды. Ведь в царство куртуазной поэзии доступоткрыт не только для знатных, но и для незнатных. Сыном замкового лекаря былБернарт де Вентадорн, из семьи скорняка происходил Пейре Видаль, резчиком былЭльяс Кайрель, нотариусом - Арнаут де Марейль и т. д. В поэзии трубадуров любовьдаже выступает в роли великой уравнительницы. Перед ней, как перед богом, теряютсвое значение сословные преимущества. Совершенной любви достоин не тот, ктознатен и богат, а тот, у кого благородное сердце, будь он при этом беден и незнатен(Дальфин). Поэты охотно твердят о том, что любовь несовместима с корыстью итщеславием, что совершенная любовь облагораживает человека. По словам Монтаньяголя,"любовь не грех, а добродетель, в силу которой дурные люди становятся хорошими,а хорошие - совершенными". Ведь всякий, кто хочет обладать внутренней ценностью,"должен обратить свое сердце и свои надежды к любви, ибо любовь научает благородными приятным поступкам; она внушает человеку, как жить надлежащим образом, онаприносит радость и устраняет скорбь" (он же).
Но у куртуазной любви свои особенности. Прежде всего это "тайная" любовь.Поэт избегает называть свою даму по имени. Такая откровенность могла бы ей повредить.В произведениях трубадуров то и дело упоминаются злоязычные соглядатаи и ревнивыемужья, которые доходят до того, что бьют своих законных жен. Поэтому влюбленныйпоэт в стихах называет прекрасную даму условным прозвищем (так называемый сеньяль).Хранить тайну любви - его первейшая обязанность. "Я так преданно и верно люблювас, что ни одному другу не доверю тайну моей любви к вам", - заявляет ПейреВидаль.
Затем куртуазная любовь - это любовь "тонкая", изысканная, в отличие от грубо-чувственной,примитивной, "глупой" любви (fol amor), свойственной неотесанным вилланам. Этововсе не означает, что куртуазная любовь несовместима с чувственным влечением.Нередко поэты прямо признаются в том, что охвачены неодолимым желанием, чтоумрут, если не удостоятся "высшей награды", что страстно желают "обладать" прекрасной(Пейре Раймон). Но при этом куртуазная любовь чуждается дерзости, шумного озорногонапора. Она выступает преимущественно как трепетное обожание. Ей сопутствуетробость, подчас лишающая поэта дара речи. Только вздохи намекают на чувствавлюбленного. Но вот льется песня поэта, прославляющего прекрасную даму, достойнуюпреклонения, преданности и высокой любви. Любовь эта не ходит быстрым, резвымшагом. Она движется медленно, почти торжественно. иногда она даже как будтостановится совсем призрачной. Поэты заявляют, что, не ища взаимности, в самомобожании обретают они драгоценную награду, что страдания любви сладостны, атрубадур Арнаут де Марейль даже утверждал: "Я не думаю, что любовь может бытьразделенной, ибо, если она будет разделена, должно быть изменено ее имя".
Конечно, куртуазная любовь не была лишена известной условности. Она не толькоподчинялась придворному этикету, но и подчас сливалась с великосветской модой.Прославляя красоту и добродетели жены своего сюзерена, рыцари-министериалы оставалисьпочтительными царедворцами. Их звонкие песни, льстя самолюбию дамы, одновременноокружали сиянием исключительности феодальный двор, среди которого она царила.Однако не следует думать, что куртуазная любовь - всего лишь изысканная великосветскаяигра. Ведь самый факт, что любовь могла стать модой и даже, пожалуй, наиболееярким проявлением куртуазии, свидетельствует о том, что в сознании средневековогочеловека произошли глубокие сдвиги. Поэтому "высокий" тон провансальских любовныхпесен не может быть всецело сведен к придворному этикету.
Любовной лирике трубадуров действительно присуща ясно выраженная идеализирующаятенденция. Но доктрина куртуазной любви не только поднимала на высокий пьедесталпрекрасную даму, но и от влюбленного требовала непрерывного совершенствования.В связи с этим апофеоз прекрасной дамы превращался в апофеоз земной любви, котораявырастала в могучую нравственную силу, призванную преобразить человека, приобщенногок ней. Для прославления этой "совершенной" любви поэт, естественно, использовалте понятия и речения, которые предлагали ему средние века. Религиозная и феодальнаяфразеология была вполне уместна там, где возникала атмосфера любовного служения.Поэт охотно признавал себя вассалом дамы. Своей "госпоже" он клялся в нерушимой"верности" либо, подчиняясь приказу амура, становился ее "пленником". Люди наземле и ангелы на небесах ликуют при виде совершенств прекрасной дамы. Как имадонну, поэты называют ее путеводной звездой, майской розой, утешительницейскорбящих и т.п. Само собой понятно, что после смерти прекрасная дама возноситсяв горние сферы рая. Так, приближая прекрасную даму к сонму ангелов, провансальскиепоэты освящали куртуазную любовь, ставили ее по ту сторону греха и утверждалив качестве великого блага.
Впрочем, независимо от куртуазной концепции, средние века в сиянии земнойкрасоты готовы были видеть отблеск великой красоты небесной. Недаром надписьна фасаде церкви в Сен-Дени, сделанная по распоряжению ученого аббата Сугерия(начало XII в.), гласила: "Чувственною красотою душа возвышается к истиннойкрасоте и от земли возносится к небесам". Подобное утверждение, обращенное вданном случае к искусству церковному, в то же время далеко выходило за пределымонашеского ригоризма, поскольку земную красоту рассматривало как прочное звенов цепи мудрого божественного миропорядка. Поэтому нет ничего удивительного втом, что поэты, воспевавшие чувственную красоту куртуазной дамы, вспоминаютоб ангелах и небесах. На языке средневековой поэзии это означало, что достоинствакуртуазной дамы, и прежде всего ее красота, поистине бессмертны. Такая красотавполне достойна "высокой" любви, а высокая любовь достойна апофеоза.
И любовь прочно утвердилась в творениях трубадуров. Она преобразила суровуюсредневековую поэзию, заставив поэтов по-новому взглянуть на окружающий мир.Она обострила чувство прекрасного. Никогда еще средневековые поэты не восторгалисьстоль самозабвенно земной красотой. И пленяла их не только красота молодой куртуазнойдамы, но и красота вечно живой природы, в которой они улавливали соответствиесвоему душевному состоянию. Мир цвел и благоухал в песнях трубадуров. Особенноохотно вспоминали они о весне, когда луга начинали пестреть цветами, нежнойлиствой одевались сады и пернатый хор немолчно славил пробуждающуюся любовь.С подобным "весенним запевом", восходящим к традиции народной, а также позднейантичной поэзии, нередко встречаемся мы в песнях Бернарта де Вентадорна (около1140 - 1195), Гираута де Борнейля (расцвет творчества - 1175 - 1220), ДжауфреРюделя (около 1140 - 1170) и других трубадуров. Весна - прекрасный символ любвии поэзии провансальцев. Она радует глаза и сердце, возвышает душу. Песни соловьеви жаворонков звучат в ее честь. Повсюду разлита светлая радость. И поэта побуждаетона слагать звонкие, вдохновенные песни.
В то же время к "весеннему запеву" поэт обычно обращается лишь затем, чтобыоттенить грусть, овладевшую его сердцем. Ликует весенняя природа, а прекраснаядама холодна к влюбленному поэту. Томление по цели, едва достижимой, составляетодин из характерных мотивов любовной лирики трубадуров. На разные лады у разныхпоэтов звучал этот мотив. Как часто жалуются поэты на суровость донны, на то,что она холодна как лед, что им не дана радость разделенной любви, что тоскащемит их сердце, что жизнь отринутого донной превращается в тяжкий сон, чтоблагой бог любви склонен к жестокости и т.п.
Правда, порой поэт утешает себя мыслью, что совершенная любовь может бытьтолько "высокой" любовью, а "высокая" любовь не ищет "бренной награды", чтолюбить следует не ради чувственных услад, а самозабвенно. Так утверждал замечательныйпевец "высокой" любви Бернарт де Вентадорн ("Коль не от сердца песнь идет…").По мнению Аймерика де Пегильяна, любовь сама по себе является великой наградой,мучения, приносимые ею, сладки, а тоска, порожденная ею, светла и чиста ("Зря- воевать против власти любви…"). В свой черед Джауфре Рюдель, прославленныйпевец "любви издалека", именно в этой призрачной любви находил высшую меру радости("Мне в пору долгих майских дней…"). Чувственную любовь от любви куртуазнойрешительно отделял жизнелюбивый каноник Дауде де Прадас. По его мнению, тотнарушает закон любви, кто стремится овладеть прекрасной дамой и тем самым свестиее с куртуазных высот. Самое большее, на что следует надеяться поклоннику, -это поцелуй, а такие ее скромные подарки, как перстень или шнур, стоят величайшихсокровищ. Другое дело - девица, с ней уже можно вести себя более свободно, ас разбитной простолюдинкой и вообще дозволено играть в любые любовные игры ("Самалюбовь приказ дает…").
Но не следует все-таки преувеличивать платонизм куртуазной любви. В лучшихпеснях трубадуров горячее человеческое чувство одерживает верх над жестокойсхемой. Тот же Бернарт де Вентадорн привлекает удивительной искренностью и силойпереживаний. Его любовным излияниям веришь. Нет в них ничего мишурного, показного.Этот простолюдин, склоненный перед знатной дамой, обладал пылким сердцем. Небудучи, видимо, взыскан особыми милостями донны, он в то же время упрямо мечтало взаимности. В мечтах он уже видел ее обнаженной на ложе сна, в мечтах покрывалее тело жадными поцелуями. Надежда сопутствовала у него любовной тоске.
Следует заметить, что мечты, грезы, сны, видения играют немалую роль в поэзиитрубадуров. Они как бы образуют второй мир, существующий наряду с миром повседневным,наполненным жалобами влюбленных. В этом "поэтическом" мире умолкают жалобы ипесни и осуществляются самые заветные чаяния. Здесь даже Джауфре Рюдель, расставшисьс "любовью издалека", ясно слышит нежный призыв прекрасной донны, близкой иласковой. Характерно, что грезы и сны трубадуров обычно лишены серафическихустремлений. в отличие от средневековых "Видений", герои которых блуждали позагробным царствам, видения и сны трубадуров не покидали земных пределов. Вних "высокая" любовь обретала свои земные права. Так, знойной страстью напоенсон Арнаута де Марейля. Словами: "Длись без конца, мой сон - исправь // Неутоленнойстрасти явь!" - заканчивает он свое любовное "Послание".
Но не только в сновидениях и в грезах возникала у трубадуров тема разделеннойлюбви. Ликованием и радостью наполнена, например, кансона "Полна я любви молодой…"талантливой поэтессы Беатрисы де Диа. Когда же любимый рыцарь покинул Беатрису,она, не страшась злой молвы, с удивительной откровенностью в песне напоминаетему о былых любовных восторгах ("Я горестной тоски полна…"). Земной, разделеннойлюбви всецело посвящен жанр альбы, широко распространенной в старопровансальскойпоэзии. Влюбленные расстаются на заре, после тайного свидания. О приближениидня их предупреждает друг или слуга рыцаря, стоящий на страже. Влюбленный обычносетует на то, что так быстро прошла ночь и приблизилось расставание. В известнойальбе Гираут де Борнейль, предвосхищая Петрарку, даже мечтает о том, чтобы ночьлюбви продолжалась вечно.
Любовь нередко служила в провансальской поэзии предметом споров и рассуждений.Трубадурам вообще присуща склонность к размышлениям, дебатам, обмену мнений,поискам дефиниций. Мастера средневековой схоластической культуры могли им вэтом подавать, а подчас, видимо, и подавали надежный пример. Понятно, что вкругу дебатируемых вопросов любви отводилось одно из первых мест. Вопрос этотрассматривался в разных аспектах. Но особенно занимало поэтов его, так сказать,"практическая сторона". Поэты, например, спорили о том, какую женщину следуетпредпочесть - доступную, но неверную или же верную, но суровую (Фолькет де Марселья:"Надежный друг, вот вы знаток…"). Можно ли считать счастливым в любви того,кто не делил ложа с дамой сердца? (Пейре Гильем и Сордель: "Сеньор Сордель!Так вы опять…"). или обсуждался весьма щекотливый вопрос о поведении кавалерана ложе любви (Аймерик де Пегильян и Эльяс д'Юссель: "Эльяс, ну как себя держать…").Участники диалогов охотно давали "полезные" советы, - например, совет не бытьчрезмерно робким в любви, не упускать благоприятного момента и т.д.
В идеальный мир куртуазии проникали таким образом бытовые, прозаические интонации.Иногда они как бы завуалированы шаловливой наивностью (Арнаут Каталан: "Я вЛомбардии, бывало…"), а иногда лишены всяких прикрас. Случалось даже так, чтогалантный поклонник утрачивал необходимую любезность, становился груб с прекраснойдонной. По мнению Рамбаута д'Ауренга, поклонник, отвергнутый донной, вправеей угрожать, злословить, вообще не слишком церемониться с ней ("В советах мудрыхизощрен…"). А кое-кто из поэтов начинал подсмеиваться над самим куртуазным каноном.Так, ученик Маркабрю, считавшего любовное служение делом безнравственным и греховным,Пейре Карденаль в одном из своих произведений радовался тому, что рассталсянаконец с любовным рабством, освященным каноном куртуазного служения. Приветствуяобретенную свободу, он с облегчением заявляет, что не должен больше среди слащавыхстонов и вздохов нагромождать лживые слова и твердить, что свет не производилтаких красавиц и что цепи рабства легки и желанны. Подобные тирады не моглине расшатывать куртуазных устоев, тем более что и самый мир куртуазного идеалаопирался на довольно зыбкую почву. В начале XIII века Гираут де Борнейль ужемог с глубокой грустью констатировать: "Многие крупные феодалы отвернулись отпоэзии, поддавшись своим грубым инстинктам. Они проводят свое время в войнахи грабежах. Настоящая куртуазность уже не существует".
Конечно, любовная лирика трубадуров не была такой одноцветной, как это можетпоказаться с первого взгляда. В ней много оттенков, нюансов, переливов красок.Огромная историческая заслуга ее в том, что она открыла для европейской поэзиитрепетный мир человеческих чувств. Учениками трубадуров в той или иной меребыли Данте, Петрарка и другие поэты эпохи Возрождения. Вместе с тем кругозорпровансальских певцов любви весьма узок. Они видят только Любовь и слышат толькоее голос. Сравнительно редко реальный, внешний мир проникает в эту зачарованнуюобитель, где воображение поэта способно творить чудеса, преображая снежную равнинув цветущий луг (Бернарт де Вентадорн). Такая поэзия, на протяжении многих десятилетийторжественно прославлявшая любовь, стала своего рода ритуалом, в котором личныйэлемент зачастую исчезал в устойчивых формулах и общих местах.
В этих условиях очень большое значение приобрела поэтическая форма, давшаяпоэту возможность проявить свою творческую силу и оригинальность. Трубадурывысоко ценили литературное мастерство. Они соревновались друг с другом в созданииновых стихотворных форм. Они хотели быть виртуозами в поэзии. Само слово "трубадур"происходило от провансальского "trobar", что означает "сочинять, находить, изобретать"."Совершенная" любовь требовала совершенной формы, и поэты стремились к филиграннойотделке поэтических произведений, они их тщательно шлифовали, заботились обих красоте и мелодичности. Ведь творения трубадуров были предназначены для пения,и автор текста нередко являлся автором мелодии, а также исполнителем песни (впрочем,иногда в роли исполнителя выступал жонглер). Эта забота о звуковом строе поэзиипроявилась отчасти в обращении к рифме. Именно трубадуры ввели ее в широкийлитературный обиход. Об этом хорошо сказал А.С. Пушкин: "Поэзия проснулась поднебом полуденной Франции - рифма отозвалась в романском языке; сие новое украшениестиха, с первого взгляда столь мало значащее, имело важное влияние на словесностьновейших народов. Ухо обрадовалось удвоенным ударениям звуков… Трубадуры игралирифмою, изобретали для нее всевозможные изменения стихов, придумывали самыезатруднительные формы…" ("О поэзии классической и романтической", 1825). Действительно,если вначале провансальская поэзия была сравнительно простой, то со временемона приобретала характер все более изысканный и сложный. Особенно эта тяга ксложности проявилась у сторонников так называемого темного, или "замкнутого",стиля (trobar clus), обращавшихся к узкому кругу знатоков, в то время как ихпротивники - мастера "светлого" стиля (trobar clar) - стремились быть понятнымимногим. В тенсоне Гираута де Борнейля и Линьяуре (Рамбаута д'Ауренга) обе стороныизлагают свои взгляды по данному вопросу.
Но, стремясь всемерно расширять метрические и строфические возможности поэзии,трубадуры вместе с тем тяготели к "твердым" каноническим формам, в которые,как в рыцарские доспехи, плотно облекались их творения. Наиболее распространеннымиформами были: кансона ("песня"), состоящая из ряда строф и посвященная чащевсего любовной тематике; уже упоминавшаяся альба (буквально: утренняя заря,рассвет, денница), каждая строфа которой заканчивалась словом "альба"; тенсона("спор", или жокпартит - "разделенная игра", или партимен - "раздел") - стихотворныйдиспут, в котором обычно принимают участие два поэта; пасторела - стихотворение,изображающее встречу рыцаря и пастушки; баллада - плясовая песня; сирвентес- строфическая песня, посвященная политическим, общественным темам, нередкосодержащая выпады против врагов поэта; плач - песня, приближающаяся к сирвентесу,в которой поэт оплакивает смерть сеньора или близкого ему человека.
Наличие в провансальской поэзии таких форм, как сирвентес, плач или тенсона,свидетельствует о том, что, хотя любовная тема и занимала в ней господствующееположение, она вовсе не являлась единственной. Трубадуры при случае охотно откликалисьна злобу дня, касались вопросов политических и социальных. Даже в любовную поэзиюизредка проникали вопросы, имевшие социальную подоплеку, - например, вопрос:кто больше достоин любви - учтивый простолюдин или бесславный барон (тенсонаДальфина и Пердигона, около 1200 г.)? Следует помнить, что социальный составтрубадуров был довольно пестрым, что наряду с крупными феодалами и рыцарямизаявляли о себе дюне незнатные, лишенные сословных привилегий. В связи с этимв провансальской поэзии заметны разнородные социальные тенденции. Выходец изнарода Маркабрю (около 1140 - 1185) неприязненно относился к рыцарству и егоэлитарной культуре, в то время как выдающийся поэт, представитель феодально-рыцарскихкругов Бертран де Борн (около 1140 - 1215), принимавший деятельное участие вфеодальных распрях, пел о стычках и битвах, прославляя войну и рыцарскую отвагу.С ненавистью говорил он о горожанах и крестьянах, полагая, что в интересах господствующегосословия их следует держать в черном теле. В то же время Бертрана де Борна тревожило,что феодалы перестают заботиться о славе дедовских гербов, что феодальная щедростьвытесняется жалким скопидомством, что пустым звуком становится рыцарская честь,а обнаглевшие богатеи лезут в дворянство и уже щеголяют приобретенными замками.
Вопрос о рыцарских добродетелях тревожил умы многих трубадуров. Придерживаясьподчас разных взглядов, они сходились на том, что без щедрости не может бытьнастоящего рыцаря. "Никоим образом не говорю я худо о доблести и уме, - заявлялГираут Рикьер, - но щедрость все превосходит". По словам же одной анонимнойпесни, "щедрость - это главная добродетель", в то время как "скупость - смертныйгрех". При этом, толкуя о щедрости, поэты, подобно Бертрану де Борну, преждевсего имели в виду влиятельных сеньоров, от которых зависело благосостояниемелких рыцарей-министериалов, составлявших основную массу стихотворцев.
С годами в провансальской поэзии усиливались нападки на власть имущих, заметнорасширился ее публицистический диапазон. Этому в значительной мере содействовалитрагические события, обрушившиеся в начале XIII века на Прованс. По призывупапы северофранцузские феодалы начали "крестовый поход" против южнофранцузскихобластей, в которых широко распространилась так называемая альбигойская ересь,отрицавшая многие кардинальные догмы католической церкви. В течение двадцатилет с перерывами (1209 - 1229 гг.) продолжались "альбигойские войны", приведшиек страшному опустошению Прованса. Богатая, цветущая страна лежала в развалинах.Инквизиция свирепствовала там, где еще совсем недавно поэты прославляли светлуюземную радость. Впрочем, еще Маркабрю, сетуя на возрастающую испорченность мира,грозил ему великими испытаниями. А темпераментный Пейре Карденаль (около 1210- конец XIII в.), юность которого совпала с потрясениями альбигойских войн,в своих сатирических сирвентесах не щадил ни феодалов, ни городских толстосумов,ни католического клира. Обличая разбой больших господ, он с сочувствием относилсяк беднякам, на долю которых выпало так много страданий. Клириков называл онволками в овечьей шкуре и исчадиями ада. И даже самого господа бога обвинялв несправедливости и жестокости. Разве справедливо ввергать в ад несчастных,которые уже на земле испытали столько мук? Гневными упреками осыпал римскуюкурию современник Карденаля Гильем Фигейра. Папский Рим ненавистен ему и каквместилище самых низких пороков, и как злая сила, раздувшая на юге Франции пламяопустошительной войны. В этой войне погибли культурные центры Прованса, многимтрубадурам и жонглерам пришлось бежать из разоренной страны в Италию и Испанию.В новых трагических условиях заметно оживилась религиозная поэзия.
Но каким образом сложилась поэзия трубадуров, сыгравшая такую выдающуюся рольв культурной жизни Европы? У нас есть основания полагать, что она многим обязанапоэзии народной. Ведь не раз к этому животворному источнику обращалась литератураразных народов и разных эпох. К фольклорной традиции восходит, видимо, "весеннийзапев", встречающийся в провансальских кансонах. Со свадебными, хороводнымипеснями и обрядами связан жанр альбы. К жанрам народного происхождения можноотнести пасторелу и балладу, в которой нередко встречается рефрен, распространенныйв народной хоровой лирике. Только, конечно, в изысканных творениях трубадуровфольклорные элементы подчинялись требованиям куртуазной эстетики. Не могли пройтитрубадуры мимо латинской средневековой поэзии, как светской, так и духовной.Иногда в их песнях слышится лукавая интонация вагантов (монах из Монтаудона,Дауде де Прадас, Карбонель).
Вероятно, и древнеримская поэзия привлекала их внимание. Ведь античная литератураникогда полностью не исчезала из культурного обихода средневековой Европы, ав XII - XIII веках интерес к ней заметно подрос. В Провансе в то время следыантичной цивилизации встречались на каждом шагу. Еще и сейчас там можно увидетьантичные мосты, акведуки, триумфальные арки, амфитеатры и храмы. Фасады рядацерквей, воздвигавшихся в XI - XII веках, напоминают сооружения классическойдревности. Например, римскую триумфальную арку напоминает фасад монастырскойцеркви Сен-Жиль. Зодчие охотно украшали стены церквей колоннами с коринфскимикапителями, античными орнаментами. Встречаются классические черты и в поэзииПрованса, вобравшей в себя разнородные элементы, но достигшей в то же времязамечательной художественной цельности.
Цельность эта, однако, не стала единообразием. И, хотя обилие общих мест ипоэтических формул несомненно умаляло роль личного начала, поэзия трубадуроввсе-таки не стала безличной. Как всегда, здесь многое зависело от таланта итворческой смелости. Наряду с поэтами достаточно бесцветными, появлялись яркие,запоминающиеся фигуры, наделенные им одним присущими чертами. Как различны,например, суровый Маркабрю и трепетный Бернарт де Вентадорн или воинственныйБертран де Борн и мечтательный Джауфре Рюдель! "Лица не общим выраженьем" наделеныбыли и пылкий Пейре Видаль, и "обличитель монахов" Сордель, обративший на себявнимание Данте ("Чистилище", VI и VII). Ведь и современники видели в знаменитыхтрубадурах не только искусных поэтов, но и людей с замечательными судьбами.В середине XIII века даже появились прозаические биографии наиболее известныхтрубадуров, малодостоверные с фактической стороны, но интересные тем, что именнопоэты, а не только государи, отцы церкви или святые стали героями средневековыхжизнеописаний.

2

Трубадуры были первыми куртуазными лириками Европы. За ними последовали поэтыдругих европейских стран. Среди них видное место заняли немецкие миннезингеры("певцы любви"), выступившие в последней трети XII века. К этому времени в феодальнойГермании сложились условия, благоприятствовавшие развитию придворной рыцарскойкультуры. К началу XIII века немецкая куртуазная поэзия, как лирическая, таки эпическая (рыцарский роман), уже достигла замечательного расцвета.
Понятно, что миннезингеры широко использовали опыт провансальских трубадуров,впервые разработавших концепцию куртуазного служения, и их северофранцузскихпоследователей - труверов. У миннезингеров, в частности, встречаем мы поэтическуюформу, восходящую к романским образцам. Например, распространенная у миннезингеров"песня рассвета" (тагелид) совпадает с провансальской альбой, а строфическаялюбовная "песня" приближается к кансоне. Вместе с тем миннезанг (так начинаяс XVIII в. называют немецкую средневековую рыцарскую лирику) обладает рядомсвоеобразных черт. в нем меньшую роль, чем в поэзии романской, играет чувственныйэлемент. Немецкие поэты более склонны к рефлексии, морализации, к перенесениюжитейских проблем в сферу умозрительных спекуляций. Их гедонизм носит обычноболее сдержанный характер. Нередко их произведения окрашены в религиозные тона.Однако, как и поэзия трубадуров, поэзия миннезингеров была в основном светской.Наряду с провансальской поэзией, она явилась заметной вехой на пути "обмирщения"европейской литературы средних веков. Встречаются среди миннезингеров поэтыталантливые, тонкие, искусные версификаторы и в то же время, несмотря на известнуюсхоластическую скованность, задушевные и простые, способные радостно воспетьприроду и любовь или ополчиться на всемогущую кривду. Еще и сейчас охотно прислушиваешьсяк их звонким голосам и вполне понимаешь Рихарда Вагнера, воздвигшего им величественныйпамятник в своей опере "Тангейзер".
Следует заметить, что не сразу миннезанг подчинился требованиям куртуазии.Поначалу, наряду с направлением собственно куртуазным, связанным с традициямитрубадуров, заметную роль играло другое направление, обращенное к традициямотечественной старины, близкое к народным любовным песням и даже к героическомуэпосу. Поэты этого направления, возникшего на юго-востоке Германской империи,не стремились к сложным, изысканным формам, их строфика проста, стихи обычносвязаны парными рифмами. На связь с героическим эпосом указывает "нибелунгова"строфа, встречающаяся у поэта Кюренберга, творившего между 1150 и 1170 годами.Сам поэт называет ее "строфой Кюренберга", что дало повод некоторым ученым считатьего автором одной из ранних редакций "Песни о Нибелунгах". Охотно обращаютсястаршие миннезингеры, и в их числе Кюренберг, к "женским песням", восходящимв древней культурной традиции. В этих песнях женщина обычно сетует на одиночество,на то, что ее покинул возлюбленный. В песни Кюренберга "Этот сокол ясный былмною приручен…" женщина сравнивает возлюбленного с соколом, взлетевшим под облака.Вообще концепция любви у поэтов-архаистов подчас заметно отходит от куртуазныхпредставлений. У них в роли лирического героя нередко выступает женщина, а тои девушка. Именно ей суждено вздыхать и молить о любви, в то время как надменныйи суровый мужчина с легкостью ее оставляет.
Однако уже у поэтов этого направления проступали куртуазные черты. Они сталиопределяющими в куртуазной лирике, зародившейся на Рейне, в непосредственнойблизости от рыцарской Франции, и в дальнейшем распространившейся по всей стране.Одним из ее создателей был автор первого немецкого (на нижнефранконском наречии)куртуазного романа "Энеида" - Генрих фон Фельдеке (род. в середине XII в. -умер до 1210 г.). Впрочем, в его лирических песнях, писавшихся по образцу куртуазныхпесен трубадуров, еще слышатся отзвуки поэзии немецких шпильманов с ее лукавыминародными интонациями.
В меланхолические тона окрашены любовные песни Фридриха фон Хаузена (около1150 - 1190), участника крестового похода, поэта, сыгравшего видную роль в развитиикуртуазного миннезанга. Сравнивая себя с Энеем, много испытавшим на своем веку,поэт уверен, что прекрасная дама, которой он отдал свое сердце, никогда не согласитсястать его Дидоной ("О, как она была горда…"). К тому же душевный разлад снедаетпоэта. Одержимый любовью, он бежит от нее, отправляясь в крестовый поход. Вслужении богу надеется найти он избавление от мирских треволнений ("С моим упрямымсердцем в ссоре тело…").
Тем временем приближается расцвет миннезанга. За Генрихом фон Фельдеке и Фридрихомфон Хаузеном потянулся длинный ряд поэтов, весьма изысканно воспевающих "высокуюлюбовь". Попав в любовный плен, они почти не замечают окружающего мира, всесущество их соткано из любовного томления, из тончайших переливов чувства. Особеннохарактерно это для поэзии Рейнмара фон Хагенау, названного Старым (около 1160- около 1205), виднейшего предшественника Вальтера фон дер Фогельвейде. Поэткак бы бродит по заколдованному кругу наряду со своей любовной тоской. Песниего - обычно скорбные монологи, наполненные жалобами и пенями. Рейнмар не устаетсетовать на жестокосердие прекрасной дамы, которая хотя и принимает его служение,но лишает его даже самых незначительных своих милостей. Мелькают годы, а единственноеприобретение миннезингера - это печальная седина ("Ею жил я столько лет…").Как и всякий влюбленный, поэт втайне мечтает о близости, о том, что счастьеему когда-нибудь улыбнется. Но он подавлен тем, что госпожа не пожелала оценитьего преданности, верности и пылкого сердца. А ведь в мире вряд ли найдется любовь,которая была бы сильнее его любви ("Госпожу я заклинаю столько лет!.."). И напрасноклеветники подвергают сомнению искренность его любовных излияний. В любви -его жизни, но также и его горе. Горе исторгает из сердца влюбленного поэта скорбныепесни. Иногда поэту даже начинает казаться, что любовная тоска превратила жарего сердца в леденящий холод. Даже весна не может совладать с его тоской. Длянего перестали цвести цветы, умолкли певчие птицы. Вечная зима воцарилась вего сердце ("От этих бед печаль жива…").
При всем том поэт не отрекается ни от жизни, ни от любви. Даже истерзанныйотчаянием, не смеет он клясть и порочить прекрасных дам ("Что влюбленному страдальцумой совет…"). Разве награда заключена не в самой любви? Разве не должен он радоватьсятому, что госпожа не отвергает его песен? Да и следует ли вообще посягать набезупречную чистоту прекрасной дамы? Пусть уж лучше, не снисходя к земной суете,озаряет она мир своим дивным небесным сиянием ("Поют не от хорошей жизни…").
Встречаются у Рейнмара "женские песни" и стихотворные диалоги с участием женщин.В них порой раскрывается важная тайна. Оказывается, внешняя холодность дамыдалеко не всегда означает ее бессердечие. Подчас это лишь маска, под которойтаится трепетное сердце. Охотно внимая нежным песням рыцаря, испытывая к немуглубокое влечение и вместе с тем страшась падения, благородная дама в суровостинаходит выход из затруднительного положения ("Все печали достаются мне одной…").
Впрочем, не всегда поэты-рыцари блуждали в густом тумане любовной меланхолии.К ярким краскам питал, например, склонность выдающийся миннезингер Генрих фонМорунген (около 1150 - 1222). Его изящным, искусно скомпонованным песням присущапластическая выразительность и общий светлый, жизнелюбивый тон. Даже в песняхо неразделенной любви земной мир не утрачивал для поэта своей привлекательностии многоцветности. Венцом земной красоты была, разумеется, прекрасная дама, пленившаяминнезингера. На ее лице он видел "белые лилии и алые розы". Магия любви превращаеткрасавицу в солнце, дарующее тепло и жизнь очарованному поэту. Малейшая благосклонностьпрекрасной дамы наполняет его беспредельной радостью и ликованием, и вся природарадуется и ликует вместе с ним ("Сердце в небо воспарило…"). Та же природа подсказываетпоэту сравнения и поэтические образы. Подобно молниям, зажигающим деревья, глазакрасавицы воспламеняют его сердце. Ласточка не ждет так солнечных лучей, какпоэт ждет нежных ласк своей избранницы ("Очень многих этот мучает недуг…").Себя поэт охотно сравнивает с певчей птицей, услаждающей слух госпожи. Естьоснования полагать, что Генрих фон Морунген был знаком с латинской поэзией -средневековой и античной. Так, сравнение с Нарциссом поэта, заглядевшегося навозлюбленную ("Чаянья, мечты, предположенья!...), заимствовано из "Метаморфоз"Овидия.
Младшими современниками Генриха фон Морунгена были Гартман фон Ауэ (около1170 - около 1210) и Вольфрам фон Эшенбах (около 1170 - около 1220). Они преждевсего эпики, авторы замечательных рыцарских романов, но и куртуазная лирикаих привлекала. Правда, лирическое наследие Гартмана не очень значительно. Средимногочисленных песен "высокой" любви, наводнявших в то время Германию (Генрихфон Ругге, Альбрехт фон Йохансдорф, Рудольф фон Фенис, император Генрих VI идр.), песни Гартмана не выделялись особенно заметно. Несравненно ярче его песня"Я теперь не слишком рад…", в которой поэт отрекался от служения знатным дамами прямо заявлял, что "низкую" любовь предпочитает бесплодной и оскорбительнойдля мужчины куртуазной любви. Следует в связи с этим напомнить, что в романе"Бедный Генрих" Гартман с явным сочувствием повествовал о том, как самоотверженнаякрестьянская девушка стала законной супругой высокородного рыцаря, осмелившегосябросить вызов сословным предрассудкам средних веков.
Печатью сильного и самобытного таланта отмечены "песни рассвета" Вольфрамафон Эшенбаха, столь восхитившие Ф. Энгельса. в одной из них автор "Парцифаля"смело сравнивает рассвет, разлучающий влюбленных, со страшным чудовищем, неуклонновзбирающимся на небосвод и раздирающим тучи своими огненными когтями ("Вот сквозьоблака сверкнули на востоке…").
Но, конечно, самую высокую вершину немецкой средневековой лирики образуетмногообразное творчество Вальтера фон дер Фогельвейде (около 170 - около 1230).Начав как ученик Рейнмара, он вскоре широко раздвинул границы миннезанга, обогативего новыми темами и формами и той глубиной чувств, той задушевностью, которыхне найти у других немецких поэтов средних веков. Бедный рыцарь, ведший беспокойнуюжизнь шпильмана и лишь на склоне лет получивший от императора Фридриха II небольшуюусадьбу, избавлявшую его от нужд, Вальтер ближе стоял к окружающему миру, чемего знатные сотоварищи по искусству. Он много странствовал, многое видел, близкок сердцу принимал судьбы отчизны. Ему не было свойственно сословное высокомерие,обуревавшее, например, Бертрана де Борна. Напротив того, Вальтер в пору своеготворческого расцвета демократизировал поэзию миннезанга, черпая из народныхпоэтических источников и прославляя наряду с "высокой" любовью любовь "низкую",бесконечно далекую от чопорного аристократического этикета. В чем-то он иногдаперекликается с жизнерадостной поэзией вагантов. Для Вальтера подлинная, а следовательно,радостная любовь - это всегда "блаженство двух сердец", ибо одно сердце не можетее вместить ("Любовь - что значит это слово?"). При этом простое, теплое слово"женщина" (wip) поэт предпочитает заносчивому, холодному слову "госпожа" (frouwe)и даже позволяет себе подшучивать над госпожами, лишенными женской привлекательности("Прямо скажу вам, что обществу только во вред…"). И героиней его песен подчасвыступает не знатная, надменная дама, заставляющая страдать влюбленного, нопростая девушка, сердечно отвечающая на чувство поэта. За ее стеклянное колечкопоэт готов отдать "все золото придворных дам") ("Любимая, пусть бог…"). Широкоизвестна чудесная песенка Вальтера "В роще под липкой…" с веселым припевом "тандарадай",написанная в духе народной "женской" песни, такая милая и наивная, поднимающая"низкую" любовь на огромную высоту подлинного человеческого чувства.
При всем том Вальтер был и оставался поэтом куртуазным. Только для него куртуазияявлялась не модой, не развлечением высшего света, но выражением нравственногои эстетического совершенства. Он был требователен к людям, ему ненавистна пошлость,лицемерие, своекорыстие, непостоянство. Он хочет, чтобы не по внешности судилио человеке, а по его душевным, нравственным свойствам ("За красоту хвалите женщин…").Тем острее воспринимал Вальтер начавшийся упадок куртуазной культуры, связанныйс деградацией рыцарства, все более утрачивавшего свое историческое значение.ему представлялось, что мир сбился с пути, без крова остались Верность и Правда,забыты Честь и Щедрость ("Плох ты, мир!..). Обычаи и нравы доброй старины нынемногим кажутся глупыми и смешными ("День за днем страдать…"). Скудеют рыцари,перестают служить прекрасным дамам. При дворе грубостью вытесняется вежество.Благородному духу соответствовала благородная, благозвучная, высокая поэзия.Ныне хриплое кваканье жаб заглушает при дворе пенье соловьев ("Горе песням благородным…").
Для своих медитаций, наставлений и обличений Вальтер широко использовал жанрдидактического шпруха, распространенного к тому времени в немецкой поэзии демократическогосклада. Еще в 60-70-х годах XII века под именем поэта Сперфогеля увидело светсобрание однострофных шпрухов, связанных парными рифмами и содержащих моральныепоучения и назидательные басни. Гибкая форма шпруха как нельзя лучше подходиладля целей, которые ставил перед собой Вальтер. Ведь был он не только певцомлюбви, но и поэтом-публицистом, откликавшимся на события, волновавшие страну.В то время в Германии шла борьба за императорский престол и папа римский старалсяизвлечь наибольшую выгоду из немецкой неурядицы. Осуждая феодальные междоусобицы,раздиравшие империю после смерти в 1197 году Генриха VI, единственного сынаФридриха Барбароссы, Вальтер в императорской короне видел символ единой и могущественнойГермании ("В ручье среди лужайки…", "Я подсмотрел секреты…" и др.). В ряде язвительныхшпрухов бичевал он преступную алчность папы и католического клира, беззастенчивообиравших немцев и сеявших смуту в государстве. Антиклерикальные шпрухи Вальтераимели огромный успех в самых широких кругах. Вызывая ярость сторонников папскойпартии, они свидетельствовали о росте антиклерикальных настроений в стране,со временем пришедшей к Реформации.
К концу жизни Вальтер утратил былую жизнерадостность. Им овладели религиозныенастроения. Он твердит, что мир наряден и привлекателен только снаружи, внутриже он черен и страшен, как смерть. Да и вообще все меняется к худшему, кудани посмотришь. Настали тяжелые времена ("Увы, промчались годы, сгорели все дотла…").
Когда Вальтер с негодованием писал о мерзких жабах, заглушавших при дворестройное пение соловьев, - он имел в виду прежде всего "деревенский миннезанг",пришедший на смену "высокой", куртуазной поэзии (Нейдхарт фон Рейенталь, около1180 - 1237 и др.). В рыцарскую поэзию вторгались бытовые сценки из крестьянскойжизни, с перебранками, потасовками и прочими натуралистическими деталями. Подошлапора бюргерской поэзии, тяготевшей к изображению "низкой" прозы повседневнойжизни. Угасал лирический порыв, уступавший место сухому дидактизму, столь ценимомув бюргерских кругах. Пожалуй, порыв этот еще продолжал сохраняться в религиознойпоэзии, окрашенной в мистические тона (сестра Мехтхильд из Магдебурга (умерлаоколо 1280 г.), анонимные песни), но то была поэзия отречения, расставшаясяс землей и обращенная к миру потустороннему. Впрочем, миннезанг угас не сразу,он еще довольно долго заявлял о себе, приобретя, однако, эпигонский характер.Но и среди эпигонов попадались поэты несомненно одаренные. К числу таких поэтовпринадлежали, например, последний выдающийся куртуазный эпик Германии горожанинКонрад Вюрцбургский (около 1220 - 1287), не пренебрегавший лирической поэзией,и несомненно интересный поэт Марнер (годы творчества приблизительно - 1230 -1270), последователь Вальтера фон дер Фогельвейде, написавший немало шпрухов,весьма разнообразных по своему содержанию.
Среди поэтов, связанных с традицией Нейдхарта, обращает на себя внимание Тангейзер(время творчества - около 1228 - 1265), ставший со временем героем популярнойлегенды. Тяготея к мотивам "низкой" любви, к формам народной плясовой песни,он подсмеивался над несообразностями куртуазного служения. Из автобиографическихпризнаний поэта мы узнаем, что подобно вагантам, он не сидел долго на одномместе, подвергался опасностям на суше и на море, в драной одежде, с пустым карманом,растратив все, что у него было, на женщин и вино. в легенде, впервые засвидетельствованнойв народной песне 1515 года, Тангейзер становится возлюбленным госпожи Венерыи живет вместе с ней в сказочной "Венериной горе". Папа Убран проклинает раскаявшегосягрешника, заявляя, что как не может зазеленеть посох в его руке, так не можетТангейзер обрести прощение на земле. Удрученный Тангейзер возвращается в Венеринугору, а посох папы тем временем покрывается молодой зеленью, обличая недостойноежестокосердие верховного первосвященника.
Все чаще в XIII - XIV веках появляются поэты бюргерского происхождения, топерепевающие мотивы высокого, или "деревенского" миннезанга (Иоганнес Хадлауб,Фрауенлоб), то с несомненным успехом трудившиеся на ниве дидактической поэзии.Подъем городов укреплял их силы, питал их вольнодумство и обличительный пафос(Фрейданк). Но с литературной арены не сошли еще и рыцари, стремившиеся поддержатьугасавший авторитет куртуазной поэзии. Одним из таких ревнителей куртуазии являлсяУльрих фон Лихтенштейн (1200 - 1275), проявлявший себя в различных экстравагантныхвыходках, которые вместо того, чтобы прославлять любовное служение, превращалиего в нелепый фарс.
В XIV и XV веках наступил закат миннезанга. Все реже рыцари обращаются к поэзии.К тому же в новых исторических условиях само куртуазное служение становитсяявным анахронизмом. Иные веяния проникают в придворную поэзию. Собственно куртуазныйэлемент отходит на второй план, уступая место бытовым зарисовкам и размышлениямо состоянии современного общества. Графу Гуго фон Монтфорту (1357 - 1423) любовноеслужение даже начинает казаться греховным. Он твердит о быстротечности всегоземного и предостерегает сильных мира сего от несправедливых поступков. Егоудручает трагическое неустройство окружающей жизни. По его словам, "мир сбилсяс пути", превратился в "дурацкий балаган". О торжествующей кривде и деградацииобщества с тревогой и негодованием писал последний талантливый миннезингер -Освальд фон Волькенштейн (1377 - 1445), проживший бурную, наполненную приключениямижизнь. Подобно Тангейзеру, он склонен рассказывать о пережитом. Призрачномумиру куртуазного идеала предпочитает он конкретные проявления жизненной правды.Даже весна наделена у него местным, тирольским колоритом. Наряду с пылкими любовнымипеснями, создавал он песни кабацкие, наполненные хмельным разгулом.
На этом заканчивается миннезанг, уступавший место бюргерскому мейстерзангу.

3

Наше представление о лирической поэзии средних веков было бы, конечно, весьманеполным, если бы мы прошли мимо латинской поэзии вагантов (vagantes - "бродячиелюди"), озорных школяров, неунывающих клириков, поклонников Бахуса и Венеры.В средние века латинский язык был не только языком католической церкви, но такжеязыком науки и образованности. В университетах, монастырских и городских школахзанятия велись на латинском языке. Это давало возможность школярам, склоннымк перемене мест, перебираться из одного университета в другой, из одной страныв другую, повсюду встречая обстановку латинского велеречия. Встречались средивагантов также клирики без определенных занятий, появлявшиеся то здесь, то там,представители низшего духовенства, не взысканные щедротами фортуны, разбитныеклерки, - пестрая и шумная толпа латиноязычных поэтов из разных стран. Поднимаявагантов над массой "профанов", латинский язык приобщал их к духовной элитесредних веков, вместе с тем на иерархической лестнице того времени они занималидостаточно скромное место. Большие господа посматривали на них свысока. Вагантызнали, что такое бедность и что такое унижение. Это сближало их с демократическимислоями, да, вероятно, многие из них вышли из этих слоев.
Во всяком случае, в поэзии вагантов проступали демократические черты. Ученыепочитатели Овидия и Горация, искусные версификаторы, при случае блиставшие школьнойэрудицией, охотно обращались к фольклору, используя мотивы и формы народныхпесен. По-латыни зазвучали и женские песни, и песни рассвета, и "весенние запевы"и т.п. Ваганты не стремились приукрашивать жизнь. Им совершенно чужда куртуазнаяманерность. в их жилах буйно колобродила молодая кровь. Они всегда готовы прославитьщедрые дары природы, без всякого жеманства воспеть плотскую любовь, радостивинопития и азартные игры. Один из самых талантливых вагантов, называвший себяАрхипиитом, то есть "поэтом поэтов" (середина XII в.), даже признавался, чтокабацкий разгул укрепляет его вдохновение ("Исповедь"). С уважением относяськ науке, гордясь тем, что со временем и они станут ее оплотом, ваганты в тоже время шумно ликуют, когда приходит "день освобождения от цепей учения", песнями,плясками, любовными забавами отмечают они этот знаменательный день.
Радость и свобода - вот к чему устремлена душа вагантов. Устремлена в то время,когда вся жизнь средневекового человека была всецело подчинена строгой сословнойи корпоративной регламентации. Этому чопорному миру ваганты противопоставлялисвое вольное братство, в которое доступ открыт всем добрым и веселым людям,всем, кто готов поделиться последним грошом с нуждающимся, кто лишен высокомерияи ханжества, - без различия пола и возраста, общественного и имущественногоположения, национальной принадлежности и вероисповедания. Зато лицемерным святошам,наглым щеголям и хищным стяжателям в вольное братство доступ заказан ("Орденвагантов"). Манифест вагантов уже намечал путь, со временем приведший к "Телемскомуаббатству" великого гуманиста эпохи Возрождения Франсуа Рабле.
Однако мечтая о свободе и человеческой доброте, ваганты по собственному опытузнали, что мир, окружавший каждого из них, был скорее злым, чем добрым. Бедностьследовала за ними по пятам, прерывала их учение, заставляла их мерзнуть и голодать.И хотя молодые весельчаки готовы были подчас и себе и другим внушать утешительнуюмысль, что бедность даже добродетель, им все же было трудно продираться сквозьжизнь с пустым карманом в дырявом рубище. Не раз и не два в песнях вагантовзвучали жалобы на унизительную бедность, которая делала их игралищем бездушнойфортуны. Об этом писал Архипиит Кельнский, сравнивавший себя с листом, гонимымпо полю неутомимым ветром. Об этом писал и другой замечательный вагант - Гугон,по прозвищу Примас Орлеанский (около 1093 - около 1160), немало испытавший насвоем веку. Он, как и Архипиит, бойко выставлял на всеобщее обозрение свои неудачии гораздо реже - удачи. Впрочем, ведь и куртуазные лирики в духе времени позволялиокружающим заглядывать в свою интимную жизнь, но то была жизнь, граничащая слегендой, подчиненная изысканной куртуазной моде. Ваганты не отрывались от грешнойземли. Они гораздо конкретнее, откровеннее, хотя, вероятно, и им свойственностремление подчинять поэтический мир определенной схеме, в которой уже не "высокая"любовь, а кабацкий разгул занимал одно из главных мест. В этом разгуле вагантыобретали желанную свободу, в то же время из-за него они часто превращались вголодранцев, тщетно взывавших о помощи к сильным мира сего.
Жестокосердие, обличаемое в песнях вагантов, чаще всего сопряжено с алчностью,с сребролюбием, стяжательством. Особенно широко эта тема развита в поэзии ВальтераШатильонского (около 1135 - 1200), одного из самых образованных латинских поэтовXII века, автора обширной эпической поэмы "Александреида", посвященной деяниямАлександра Македонского. Вальтер и ваганты, его последователи, гневно сетуютна то, что мошна стала подлинной владычицей мира. Ей служат надменные графыи дворяне, гоняющиеся за роскошью, и что особенно худо - ей служит духовенство,возглавляемое папской курией. Обличая клир и прежде всего разросшуюся симонию,поэты не стесняются в выборе крепких словечек. Церковников они называют волкамив овечьей шкуре, церковь сравнивают с продажной блудницей, а папский Рим - сгрязным рынком, преисполненным скверны. Эти резкие выпады против князей церквии их подручных, если и не делали вагантов воинствующими еретиками, наподобиеАрнольда Брешианского, казненного папой в 1155 году, все же свидетельствовалио их вольномыслии. Ваганты не были раболепными чадами церкви. Они не желаликривить душой и прославлять то, что считали дурным и вредным. Дух вольномыслияцарил в их лирической поэзии, от которой, говоря словами Рабле, "скорее пахнетвином, чем елеем". Архипиит Кельнский мог, например, вполне благочестивую стихотворную"проповедь" неожиданно закончить обращением к богу, которого он убедительнопросит снабжать его деньгами. А в своей знаменитой "Исповеди", пронизанной горькимюмором, прославить беспутную жизнь ваганта, предпочитающего умереть не на ложе,а в кабаке. Серьезные жанры духовной словесности тем самым приобретали пародийноезвучание. Обращаясь к распространенному в средние века жанру "прений" (диспутов),ваганты заставляют заурядное пиво спорить с виноградным вином ("Спор между Вакхоми пивом") или же, касаясь традиционного вопроса: кому в делах любовных следуетвручить пальму первенства, ставят молодого школяра-клирика выше высокородногорыцаря ("Флора и Филида").
Достигнув в XIII веке большого расцвета, поэзия вагантов имела свою предысторию.Еще в пору раннего средневековья встречались латинские стихотворения, близкиепо своему духу к вагантам. Они обращают на себя внимание уже в Каролингскийпериод ("Каролингские ритмы", VIII - IX вв.). Светские стихотворения о весне,любви и забавных происшествиях встречаются в сборнике XI века "Кембриджскиепесни", названном по месту нахождения рукописи (в Кембридже). Что же касаетсядо вагантов, то с ними мы знакомимся прежде всего по обширному сборнику "CarminaBurana" ("Буранские песни"), составленному в XIII веке в Баварии и найденномув начале XIX века в Бенедиктбейренском монастыре. На немецкое происхождениеэтого сборника указывает то, что в нем наряду с латинскими текстами иногда встречаютсятексты на немецком языке.
Творчество трубадуров, миннезингеров и вагантов, хотя и не исчерпывает всегобогатства лирики средних веков, все же дает ясное представление о том расцвете,который наступил в лирической поэзии Европы в XII - XIII веках. Если оставитьв стороне классическую древность, это был первый великий расцвет европейскойлирики, за которым в свое время последовал еще более могучий расцвет, порожденныйэпохой Возрождения. Но ведь ренессансная поэзия множеством нитей была связанас прогрессивными литературными исканиями предшествующих столетий. Об этом неследует забывать.