Современность между Востоком и Западом
Ю.М. Лотман
СОВРЕМЕННОСТЬ МЕЖДУ ВОСТОКОМ И ЗАПАДОМ
(Знамя. - М., 1997, № 9)
Расположение той или иной культуры (географическое, политическое, типологическое)оказывается постоянно действующим фактором, который то спонтанно и неосознаннодля самой культуры, то открыто и даже подчеркнуто определяет пути ее развития.Географический фактор в этой связи особенно интересен, ибо таит в себе некоеисходное противоречие. С одной стороны, географическое положение той или инойкультуры изначально задано и до некоторой степени определяет своеобразие еесудьбы, которая неизменна на всех этапах развития. С другой стороны, именноэтот фактор не только делается важнейшим элементом самосознания, но оказываетсянаиболее чувствительным к динамике доминирующих процессов данной культуры. Такиеособенности, как материковое расположение (в центре, на побережье) данной культурнойойкумены, место на военно-политической карте эпохи или же в религиозном пространствегреха и святости, задают как бы «географическую судьбу» культуры, некие константныемифы и столь же постоянную борьбу в ней между «мифологической» географией игеографией «реальной». Таким образом, являясь описанием самого стабильного,казалось бы, закрепленного в своей неподвижности фактора нашей ойкумены, географиянаиболее чутко реагирует и на самые различные аспекты социально-культурной истории.Достаточно вспомнить роль географической мифологии в реальной судьбе культурыДревней Греции или историю того, как Рим в качестве культурного символа то сливалсяс реальным географическим Римом, то перемещался в Византию (а в пределах русскойполитико-географической философии XV - XVI веков - даже в Москву). Можно былобы назвать много исторических случаев, когда право передвинуть политико-мифологическуюгеографию по пространству географии реальной превращалось в остро-конфликтныерелигиозные, политические или военные проблемы. Таким образом, соотношение реальнойгеографии и географии мифологической (политической, религиозной и т.д.) неизменноявляется важным фактором в динамике культуры.В пределах русской культуры географический фактор исторически играл роль своеобразногоиндикатора, одновременно и высвечивающего детали культурного глобуса, и стимулирующегопроявление скрытых в нем конфликтов. В структуре географии русской культурыисторически борются две модели, причем столкновение их - один из доминирующихконфликтов культурного пространства России. Одну из них можно определить какцентристскую. В основе ее лежит представление о том, что Москва расположенав центре религиозной и культурной ойкумены, что центр всемирной святости (или,соответственно, - культуры, мировой революции и т.д.) находится в Москве, Москваже есть центр России. Таким образом, мировая модель культуры строится по концентрическомупринципу. Следствием этого является конструирование антимодели - центра греховности,культурного разложения или опасного, агрессивного центра, являющегося исконным,по своему месту во Вселенной, врагом России. В годы революции буржуазный мирпредставлялся в образе крепости, расположенной в центре некоего пространства,а революционный мир - силой, которой исторически суждено взять крепость Зла,разрушить ее и на ее останках возвести вечный мир социальной гармонии.В этой модели легко увидеть трансформацию более архаических моделей, особеннорелигиозно-средневековой. Вообще можно заметить, что культурные модели, субъективноосознающие себя как новаторские и даже более того - уникальные и не имеющиепрецедентов, - в анализе исследователя предстают как наиболее архаические итрадиционные. То, что само себя определяет как «не бывшее до сих пор никогда»,очень часто оказывается «бывшим всегда» - постоянно активной моделью.В революционные эпохи носителем положительного, романтического начала становитсямятежный ангел, изгнанный из рая и ставший во главе тех, кто «штурмует небо».В этом смысле любопытна тема «штурма неба» в литературе начала XX века, в частности,у Маяковского, находящая не лишенные интереса параллели в антикатолической поэзииРеформации. В дальнейшем в советской литературе 20-30-х годов происходит географическоеперемещение. В массовой советской поэзии Москва перемещается в центр Вселенной.Соответственно и образ революционного пролетария переместился: вместо того,кто во главе воинствующей периферии штурмует капиталистический центр мира, онпревращается в главу центра мира - того, кто противостоит враждебным силам Зла,пытающимся извне (или приняв чужое обличье) разрушить с помощью дьявольскихкозней мир положительных ценностей.Характерна глубоко мифологическая в своей основе тема «врага-двурушника»,«поменявшего лицо» и практически не имеющего признаков, - мифологический образоборотня, который не может быть узнан рациональными методами и обнаруживаетсятолько магической борьбой. Эта апелляция к методам разоблачения «козней дьявола»зловещим образом отразилась на юридическом мышлении Вышинского и составила почтинавязчивую идею советской литературы конца 30-х годов, проявившись, в частности,у Гайдара.Центристская модель, основываясь на представлении о том, что мир положительныхценностей со всех сторон окружен агрессивным миром зла, естественно тяготеетк изоляционизму, к замкнутости в себе во всех культурно-политических сферах.На противоположном полюсе располагается модель культурно-государственного«эксцентризма». Центр конструируемой здесь религиозно-политической и культурноймодели переносился за пределы своего государства. В одной из повестей началаXVIII века («Повести о Василии Кариотском») действие происходит в «РоссийскихЕвропиях». «Российские Европии» - выражение, содержащее в себе целую культурнуюмодель, которая выразилась, например, в той формуле, с которой Екатерина IIначала свой «Наказ» - программный документ, долженствующий изложить основы государственнойполитики для Комиссии по составлению нового Уложения: «Россия есть держава Европейская»(Наказ Ея Императорского Величества Екатерины Вторыя самодержицы всероссийския... СПб., 1776. С. 4.).Та же идея получила пространственное и политическое воплощение в перенесенииПетром I столицы в Петербург - город, располагавшийся в тот момент практическиза пределами государства, или же в скором будущем превратившийся в пограничный.Исключительные климатические трудности, потребовавшие многочисленных человеческихжертв при создании города, с точки зрения Петра, полностью компенсировалисьдекларативным поворотом столицы к Европе. Географическое положение Петербургаи Москвы сразу же начало восприниматься современниками как полемическое противопоставление«западного» Петербурга «восточной» Москве. Пушкин включил в петербургскую поэму«Медный всадник» слова, содержавшие целую культурно-политическую концепцию: И перед младшею столицей Померкла старая Москва, Как перед новою царицей Порфироносная вдова. (А.С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 16 т. [М.; Л.], 1937-1949.Т. 5. С. 136) Николай I, лично осуществлявший цензуру, вычеркнул эти строки.Основание новой столицы на западном рубеже государства было не только воплощениемпланов и идеалов основателя, но и определило всю дальнейшую судьбу города ив историко-политической реальности России, и в ее культурно-государственноймифологии. Начиная с этой эпохи, такие противоположные характеристики, как древнее/ новое, историческое / мифологическое, получали черты противопоставления концентрического/ эксцентрического, исконного / чужеземного. За этим противопоставлением тянуласьантитеза двух коренных государственно-культурных моделей.«Восток» и «Запад» в культурной географии России неизменно выступают как насыщенныесимволы, опирающиеся на географическую реальность, но фактически императивнонад ней властвующие. Характерно, что в русской литературе география становитсяодним из доминирующих художественных средств выражения. Так, например, в творчествеДостоевского развитие основных идей автора закономерно ведет к расширению географическогопространства. В творчестве молодого Достоевского Петербург как бы охватываетсобой все художественное пространство и, соответственно, получает право представлятьсобой Россию. В итоговом произведении - «Братьях Карамазовых» - Петербург воплощаетв себе скорее болезнь России, ее «страхи и ужасы» (выражение Гоголя), - соответственно«выздоровление» мыслится как преодоление Россией в себе петербургского начала.Творчество Достоевского начинается как естественное развитие петербургскогомифа и не менее связано с «петербургским пространством», чем «Медный всадник»Пушкина.Здесь возможно провести не лишенное интереса сопоставление. Почти параллельнос Пушкиным мифологизация пространства активно проявляется в творчестве Мериме.Экзотика, фантастика и мифология Мериме всегда точно приурочены к географическомупространству и неизменно окрашены в отчетливые тона couleur locale. «Корсиканский»миф, литературно-мифологическая Испания, Литва последовательно появляются настраницах повестей Мериме. Острота достигается тем, что литературная географияМериме неизменно воплощается в пересечении двух языков: внешнего наблюдателя-европейца(француза) и того, кто смотрит глазами носителей резко отличных точек зрения,разрушающих рамые основы рационализма европейской культуры. Острота позицииМериме заключается в его подчеркнутом беспристрастии, в том, с какой объективностьюон описывает самые субъективные точки зрения. То, что звучит как фантастикаи суеверие для персонажа-европейца, представляется самой естественной правдойдля противостоящих ему героев, воспитанных культурами разных концов Европы.Для Мериме нет «просвещения», «предрассудков», а есть своеобразие различныхкультурных психологий, которое он описывает с объективностью внешнего наблюдателя.Рассказчик у Мериме всегда находится вне того экзотического мира, который описывает.Позиция повествователя в русской литературе после Пушкина принципиально иная.Так, «Фрегат Паллада» Гончарова, по сути дела, концентрирует внимание не натом культурном пространстве, которое пересекает путешественник, а на восприятиипутешественником этого пространства (в данном случае на подчеркнутом объективизмеэтого восприятия). Гончаров не просто объективно изображает пространство, пересекаемоефрегатом, совершающим кругосветное путешествие из Петербурга во Владивосток,- он декларирует, что интерес к разнообразию культур, открытость «чужому» естьреальная специфика русского сознания. При этом впечатление повествователя, наблюдающегочужой для него мир, пересекается с впечатлениями других людей - например, матросов.Итак, пространство, в которое нас вводит автор, с одной стороны, меняется помере того, как «Паллада» проделывает свой морской путь, и одновременно все времядается в пересечении точек зрения различных его наблюдателей. Так, Гончаровутверждает, что матрос, пересекающий на корабле почти весь земной шар, находитсяв «неизменном», малом пространстве палубы или каюты и в неизменном окружениине только все тех же моряков, но даже той же самой корабельной собачки. Собачкана палубе корабля - это образ самого семейного, частного мира, который, однако,пересекает весь земной шар. Пространство корабля на глобусе культуры как быолицетворяет собой Россию с двойной разделенностью: на мир матросов и морскихофицеров. Это пространство перемещается из мира западного в мир восточный, вобоих случаях сохраняя и свою специфику, и способность понимать внешнее пространство,не будучи от него отгороженным. В это пространство включен еще и путешественник,как бы объединяющий все пространства - ибо он внутренне отождествлен с любымиз них. Он дает как бы высшую точку зрения культуры.Специфика текста Гончарова заключается в том, что сквозь подвижность географическихточек зрения просвечивает постоянство авторской позиции. Морякпутешественникодновременно находится в «своем» мире корабля и в «чужом» мире географическогопространства. Соответственно он постоянно меняет свое положение по отношениюк внутреннему пространству корабля. Таким образом, пространство задано одновременнов двух противоположных аспектах. У Мериме «экзотический» мир получает спецификуна фоне мира «цивилизованного» и по контрасту с ним. Фактически своеобразиемнаделен именно экзотический мир. У Гончарова релятивны оба пространства, качествокаждого из них как бы не существует само по себе, в отрыве от антикачества противоположногопространства.Основной смысл пространственной модели «Фрегата Паллады» - в низвержении романтическойэкзотики. Разрушение штампов в антитезе далекое / близкое, чужое / свое, экзотическое/ бытовое создает образ общего совместного движения всех культурных пространствЗемли от невежества к цивилизации. Отсюда экзотика часто оборачивается некультурностью,а цивилизация - жестоким бессердечием. Эти противопоставления, по мнению Гончарова,должны быть сняты единой моделью, в которой динамика и прогресс положительнопротивостоят статике. Антитеза романтического Востока и «лишенной поэзии» цивилизации,многократно повторяемая в литературе до Гончарова, заменяется противопоставлениемзастоя и развития.Дихотомия Востока и Запада в русской культуре то расширяется до пределов самойширокой географии, то сужается до субъективной позиции отдельного человека.Г. Гейне однажды написал: «Когда мир раскалывается надвое, трещина проходитчерез сердце поэта». Мы можем сказать, что, когда мир раскалывается на Востоки Запад, трещина проходит через сердце русской культуры.Отношение к западному миру было одним из основных вопросов русской культурына всем протяжении послепетровской эпохи. Можно сказать, что чужая цивилизациявыступает для русской культуры как своеобразное зеркало и точка отсчета, и основнойсмысл интереса к «чужому» в России традиционно является методом самопознания.Своеобразие русского переживания западноевропейских идей отчасти состоит втом, что одни и те же слова и, казалось бы, полностью совпадающие концепциикоренным образом меняют свой смысл в зависимости от того, пишутся и воспринимаютсяони в Западной Европе или в России. В этом смысле русский «европеец» (западник)- лицо, чрезвычайно далекое от реального носителя европейских идей и даже вомногом ему противоположное. Европейский читатель принимает на веру миф о том,что русский западник действительно адекватно отражает европейские идеи, а русскийславянофил - носитель «подлинно русских начал» и противостоит западной цивилизации.На самом деле истинное славянофильство - направление, представляющее собой русскоеотражение идей немецкого романтизма. Это утверждение ни в коей мере, однако,не унижает его оригинальности и органичности для России.Речь идет об исторически конкретной его эпохе, первой половине XIX века, ини в коей мере не относится к тем современным направлениям, которые размахиваютего флагом.По своей природе классическое славянофильство - одно из течений европейскогоромантизма - порождено страстным порывом «найти себя». Такая постановка вопросауже подразумевала исходную потерю себя, потерю связи с народом и его глубиннойкультурой, тем, что еще предстоит обрести и положить во главу угла. Классическоеславянофильство, по сути, было идеей движения к новому под флагом старого. Вдальнейшем этому романтическому утопизму предстояло пережить трансформации,которые изменили такие его основы, как ориентация на немецкую философию, критическоеотношение к реальному для той эпохи политическому строю России, вражда к государственномубюрократизму.Таким образом, исходно славянофильство было движением теоретическим. Противникиславянофилов неоднократно создавали образ русского дворянского интеллигента,пропитанного немецкими романтическими идеями и мучительно переживающего конфликтмежду своим идеалом русского крестьянина и реальным, непонятным и чуждым емумужиком, который принимает одетого в «русские одежды» барина за ряженого, никакне отождествляя его ни с собой, ни со своими идеалами. К этому можно добавить,что и критик славянофилов, «близкий к народу» демократ Базаров, по горько-скептическомузамечанию Тургенева, со всей своей «близостью к народу» воспринимался реальныммужиком как нечто вроде «шута горохового».Однако и под знаменем «европеизма» уже в середине XIX века выступали не толькоодинаковые, но часто и враждебные лагери. «Европеизм» исходил из представленияо том, что «русский путь» - это путь, уже пройденный «более передовой» европейскойкультурой. Правда, в самом начале он включал в себя характерное дополнение:усвоив европейскую цивилизацию и встав на общий европейский путь, Россия, какнеоднократно повторяли представители разных оттенков этого направления, пойдетпо нему быстрее и дальше, чем Запад. От Петра до русских марксистов настойчивопроводилась мысль о необходимости «догнать и перегнать...». Овладев всеми достижениямизападной культуры, Россия, как полагали адепты этих концепций, сохранит глубокоеотличие от своего «побежденного учителя», преодолеет взрывом тот путь, которыйЗапад совершил постепенно и, с точки зрения русского максимализма, - непоследовательно.В период экономического и политического развала и потери Россией эпохи гражданскойвойны доминирующей роли в Европе В. Брюсов призывал «русский ветер» поведать,что в разорении и нищете Идет к заповедным победам Вся Россия, верна мечте; Что прежняя сила жива в ней, Что, уже торжествуя, она За собой все властней, все державней Земные ведет племена! (В. Брюсов. Избр. соч.: В 2 т. М., 1955. Т. 1. С. 449). Еще в дореволюционном романе Горького «Мать» тайно собирающиеся молодые рабочиемечтают о том, что Россия станет «самой яркой демократией мира» и через революциюобретет место руководителя народов.Представление о Западе как о «земле обетованной» прогресса и цивилизации постепенносменяется в этих концепциях представлением о нем как о чем-то половинчатом,сомнительном и потенциально враждебном. Марксистская модель, согласно которойбуржуазия представляет собой временного и половинчатого союзника демократии,который неизбежно превратится в основного врага демократии пролетарской, непосредственнопереносилась на модель Запад / Россия. Из идеала, конечной цели развития, илипо крайней мере, на долгие годы проводника России по наиболее прогрессивномупути (таким представлялся Запад, например, Плеханову) Запад превращался сначалаво временного и непоследовательного союзника, затем - в сомнительного, «лукавого»союзника-предателя и, наконец, в самого хитрого и поэтому наиболее опасноговрага. Эта эволюция психологически усваивала все недоверие, накопившееся в народномсознании по отношению к барину и выражавшееся особенно ярко в том, что «прогрессивный»барин, барин-народолюбец представлялся крестьянам наиболее опасным врагом ивызывал большую ненависть, чем откровенный угнетатель.Психологически наиболее непреодолимой преградой для той народной массы, котораяпродолжала колебаться между революционными теориями и подспудной, стихийнойненавистью к «барскому» миру, было недоверие к «господскому» либерализму, аследовательно, и к западничеству. Как толстовский Аким, она чутьем ощущала какой-тонепонятный ей «оман», по сути дела, сближаясь с недоуменным вопросом, которыйНекрасов вложил в уста Ростопчина по поводу декабризма: В Европе сапожник, чтоб барином стать, Бунтует, - понятное дело! У нас революцию сделала знать: В сапожники, что ль, захотела?. (Н.А. Некрасов. Полн. собр. стихотворений: В 3 т. Л., 1967.Т. 2. С. 352). Для того, чтобы найти для интеллигенции место в теории революции, Н.К. Михайловскийставил свою концепцию роли интеллигенции на отчетливо идеалистический фундамент.Попытки же Ленина построить прямолинейную, но зато последовательную материалистическуюмодель теоретически оправдывали недоверие к интеллигенции. Таким образом, конфликтмежду народнической концепцией самопожертвования и марксистской идеей главенствасоциального эгоизма оборачивался на практике у народников жертвованием себяво имя народа, а у марксистов - жертвованием их, тоже оправдываемым народнымименем.Конфликт между большевиками и меньшевиками в значительной степени продолжалфилософские споры, раздиравшие русскую интеллигенцию второй половины XIX века.Однако существенное отличие состояло в том, что до 1917 года речь шла о столкновенииразличных идей и общественных сил в их борьбе против практики государственнойвласти, а начиная с 1917-го - борьба идей непосредственно и в грубой форме слиласьс практической борьбой общественных сил и поэтому приобрела тенденцию к примитивизации.Оттенки отбрасывались, а лозунги, превращенные в «руководство к действию», заменялиполитические метафоры насильственно-военной реальностью. Один из общественныхдеятелей эпохи зрелого декабризма назвал поведение членов Союза Благоденствия«убийственной болтовней». Момент, начиная с которого само говорение разделилосьна деятельность и болтовню, проложил черту между ранним и чисто теоретическимпериодом декабризма и временем его политической активности. Такое преодолениеграницы, которую остроумно прочертил Лунин словами, что он участвовал не в Тугенбунде,а в Бунте, проделала и русская социал-демократия.Прочертив рубеж между кружковыми спорами под знаменем социал-демократии иполитэкономических концепций Маркса, с одной стороны, и практической деятельностьюрусских революционеров, ставящих не на места в парламенте, а на баррикады, русскаяреволюция провозглашала, что ее отличие от западноевропейской демократии определеноединством теории и практики. Но попытка практически осуществить утопию не естьпроверка теории практикой, а представляет собой максимальный от нее отход. Метафора«пролетарии штурмуют небо» с той минуты, когда ее прочли как практическую программудействия, приобрела черты утопии, включая и все трагические последствия, связанныес осуществлением ее на практике, Не следует, однако, забывать, что вся логикарусского исторического процесса была такова, что практические лозунги, типапрограммных установок немецкой социал-демократии, не увлекли бы доведенные доотчаяния войной и голодом народные массы России в такой мере, в какой их привлекутопический максимализм, фактически восстанавливающий древнюю борьбу за «ЦарствоБожие на земле». В этом смысле отрыв от реальности лозунгов и программ был политическиболее практичен и эффективен, чем «конкретные» установки каких-либо «постепеновцев».В этом - своеобразие русской революционности. Только нереальное обладает шансомпревратиться в реальную силу.Границы современного культурного пространства теперь уже принципиально отличаютсяот тех, которыми традиционно определялось место России. Прогнозировать обликбудущего культурного универсума - занятие не для историка. Историк и философ-утописттрадиционно выступают в роли противоположностей и одновременно зеркальных отраженийдруг друга. В настоящее время в России не сложился облик будущего, и поэтомустоль туманно и неопределенно выглядит прошлое, но одновременно неопределенностьпрошлого и будущего - естественный результат того, что настоящее не отлилосьеще в законченные формы и постоянно меняет свое лицо. Для того, кто будет описыватьнашу современность из далекого будущего, она будет выглядеть необычайно интересной.Для современника же это - напряженная смесь трагических опасений и надежд.