Перевод текстов и документов > Гаспаров М.Л. Вергилий - поэт будущего

Вергилий - поэт будущего

М. Гаспаров

ВЕРГИЛИЙ - ПОЭТ БУДУЩЕГО

(Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. - М., 1979. - С. 5-34)

Вергилию не повезло в России. Его не знали и не любили: "перелицованные"Энеиды" разных авторов русскому читателю всегда были более знакомы,чем "Энеида" настоящая. Сближению с Вергилием мешало сначало гимназическоеотвращение, потом - языковой барьер. Поэмы, в которых главное - рассказ, могутнравиться и в переводе; поэмы, в которых живет и звучит каждое слово (а таковвесь Вергилий), требуют переводчика-языкотворца, какие бывают редко. Для Гомератаким был Гнедич, для Вергилия такого не нашлось. Не нашлось потому, что романтическийXIX век, мечтавший о поэзии естественной и непосредственной, не любил цивилизованнойримской классики и предпочитал ей греческую. XX век, расставшись с романтизмом,понял, что естественность и непосредственность в поэзии - миф и что громоздкаясложность и противоречивая напряженность римской цивилизации едва ли не понятнеенашему времени, - и вновь сумел воспринять и оценить Вергилия. Последние пятьдесятлет в Европе были подлинным вергилианским возрождением, и волны его начинаютдокатываться и до нас. Это отрадно: поэзия Вергилия - это поэзия, открытая вбудущее, и всякой культуре, которая не боится будущего, она близка.

О жизни античных писателей мы обычно знаем очень мало, и по большей частиэто легенды. Вергилий - исключение. Он был величайшим из римских поэтов, всесведения о нем ловились с жадностью, и многие из них дошли до нас через античныхбиографов и комментаторов. Мы не только знаем точные даты его рождения и смерти- родился 15 октября 70 года, умер 21 сентября 19 года до н.э.; мы знаем дажемелкие подробности в его внешности, образе жизни и характере.Он был рослый, крепкого телосложения, смуглый лицом. Среди литературного исветского римского общества он всегда казался мужиковатым: глядя на него, вспоминали,что отец его, мелкий землевладелец из-под Мантуи, совсем недавно выбился в людито ли из ремесленников, то ли из поденщиков. Он был застенчив: когда на улицахнарод сбегался посмотреть на знаменитого поэта, он прятался в первый попавшийсядом. В Неаполе, где он обычно жил, его прозвали "Недотрогой". Здоровьяон был слабого, женщин не любил, жил затворником, с друзьями встречался редко.Увлекался науками - медициной и особенно математикой. Всю жизнь мечтал броситьпоэзию и отдаться философии: об этом написано одно из самых ранних его стихотворений("Смесь", V), об этом он говорил друзьям за считанные месяцы передсмертью. Разговаривал он тяжело и несвязно, выступать публично не умел. Но стихичитал замечательно, и профессиональные ораторы завидовали тонкости и выразительностиего интонаций.Над стихами он работал самоотверженно. Юношей он учился писать у молодых поэтов-новаторов,чьим правилом было: каждая строка должна быть обдуманной, каждое слово неожиданным,лечше меньше, да лучше. Этим заветам он остался верен на всю жизнь. Маленькие"Буколики" он писал три года, "Георгики" семь лет, "Энеиду"одиннадцать лет. Если посчитать, то окажется, что в "Буколиках" и"Георгиках" он сочинял меньше чем по стиху в день. А работа была ежедневной:поутру он на свежую голову слагал и диктовал писцу сразу по много стихов, впотом в течение целого дня их отделывал, оттачивал и сокращал - часто до нуля.Последнюю свою вещь - "Энеиду", он писал неуверенно, как начинающий:сперва сочинил все двенадцать книг в прозе, потом частями, по настроению, перекладывалих в стихи. Он боялся, что мастерство спугнет у него вдохновение; поэтому то,что не давалось ему сразу, он оставлял вчерне или откладывал на будущее. В "Энеиде"у него несколько десятков строк в разных местах так и остались дописанными лишьдо половины. До последних дней он считал поэму недоработанной и неудачной: дажеимператору Августу, настойчиво требовавшему показать хоть что-нибудь из этогоневедомого чуда, он согласился прочесть лишь три книги - вторую, четвертую ишестую. Умирая, он попросил друзей подать ему рукопись: они отказались, понимая,что он бросит ее в огонь. Тогда он попросил, по крайней мере, не издавать ничего,что не издал бы он сам; и "Энеида" появилась в свет лишь посмертно,бережно подготовленная друзьями-поэтами по распоряжению самого Августа.Хотя он и выглядел мужиком среди горожан, хотя в действительности родилсяв деревне в часе пути от Мантуи (еще век спустя там показывали тополь, по обычаюпосаженный в день его рождения), хотя он и прославлял в "Георгиках"сельский труд, но человеком "от земли" он не был и деревню любил некак крестьянин, а как дачник. Неаполь и окрестная Кампания, где он жил, былиизлюбленным местом отдыха для изящного римского общества. На родину, в севернуюИталию, он возвращался, кажется, только один раз - в 41 году, когда во времягражданской войны было конфисковано мантуанское имение его отца. Так как этособытие нашло отражение в "Буколиках" (I и IX), то античные комментаторынагромоздили на него целый ворох легенд о том, как поэт чуть не погиб от рукигрубого центуриона (имя которого всякий раз выдумывалось по-новому); но все,вероятно, было проще, начальники конфискационных операций Азиний Поллион и КорнелийГалл были сами писателями, смолоду знакомыми Вергилию, и добиться восстановленияв правах ему было нетрудно. За пределы Италии и Сицилии он выбрался только впоследний год своей жизни: решив, что для завершения "Энеиды" емунеобходимо своими глазами увидеть греческие и троянские места, он отправилсяв путь, с полпути решил вернуться, но в Греции занемог от солнечного удара,а высадившись в Италии, через несколько дней умер. Прах его был похоронен близНеаполя.Этому тихому и замкнутому меланхолику вместе со всем своим поколением пришлосьпережить, ни много ни мало, конец света. В книгах по истории этот конец светаназывается скромнее: падение Римской республики и установление империи. Но длясовременников это было гораздо страшнее. Рим и мир для них означали одно и тоже - весь знакомый им круг земель, широкой полосой облегавших Средиземное море,находился под властью Рима. Республика, управляемая постоянно заседающим сенатоми ежегодно сменяемыми консулами, представлялась единственной мыслимой в Римеформой правления. Конец такой формы правления означал крушение Рима; а восстановлениеее - хотя бы под неофициальным надзором "первого человека в сенате","авторитетом превосходящего всех, властью же равного товарищам по должности"(именно так определял свою роль в государстве император Август), - такое восстановлениеее воспринималось как негаданное чудесное спасение Рима и всего человечества.Что потом эта власть Августа послужит началом и образцом для политического режимасовсем иного рода - этого, разумеется, не предугадывал никто. А само по себевозвышение "первого человека в сенате" не представляло для Рима ничегонового. Такими "первыми людьми" были и Сципион, и Катон, и другиегерои, прославившие республику; правда, их в сенате бывало по нескольку, а Августбыл один, но это было только на благо: ведь именно соперничество "первыхлюдей", перешедшее от слов к оружию, и привело Рим и весь мир на край гибели,от которой чудесно спас его Август.Все подробности этой гибели и этого спасения были на памяти у Вергилия и егосверстников. Вергилий родился в 70 году до н.э. - это был год консульства Помпеяи Красса, двух соперничающих "первых людей", вступивших во временный,но грозный союз против общих врагов. Прошло десять лет - в 60 году к этому союзуприсоединился третий предендент на власть, Юлий Цезарь, и союз стал еще грознее.Прошло еще десять лет - к 50 году Красс погиб на Востоке, и Цезарь с Помпеемстояли лицом к лицу с огромными армиями, готовыми к войне. Прошло еще десятьлет, самых страшных: была война, Помпей погиб, Цезарь стал диктатором, Цезарьбыл убит заговорщиками в сенате, мстить за Цезаря встали его полководец Антонийи приемный сын Октавиан, была их война против сената, массовые репрессии, массовыеконфискации (тогда-то Вергилий и лишился своего отцовского имения), и на порогебыла уже новая война, между двумя победителями, но в последний момент их удалосьвременно примирить, - это было в 40 году, и Вергилий приветствовал этот проблескнадежды в знаменитой IV эклоге своих "Буколик". Прошло еще десятьлет неустойчивого равновесия и тревожного накопления сил - и отечественная войнавспыхнула; в 31 году в морской битве при Акции сошлись Октавиан во главе всехсил Италии и Запада и Антоний с Клеопатрой во главе всех сил Востока. Победаосталась за Октавианом. Через год Антоний и Клеопатра погибли, через два годаОктавиан вернулся в Рим триумфатором и миротворцем, и Вергилий читал ему вославу мира только что завершенные "Георгики". Прошло еще десять лет,Октавиан принял почетное имя Августа и "авторитетом превосходил всех",на монетах чеканились слова: "Возрожденная республика", в речах прославлялисьгражданские доблести, Рим отстраивался, хозяйство налаживалось, границы укреплялись,Август готовил по древним обрядам "столетние торжества", знаменующиеконец века смут и начало века возрождения, и торопил Вергилия заканчивать "Энеиду",поэму о предначертанном величии Рима, а Вергилий медлил. Принужденное чтениетрех книг "Энеиды" перед Августом произошло около 22 года, а в 19году Вергилий умер. Два года спустя были отпразднованы "столетние торжества",пелся гимн богам, сочиненный Горацием, другом покойного Вергилия и лучшим посленего поэтом Рима, и в самой середине этого гимна говорилось об Энее и началеРима почти вергилиевскими словами.Нвнешний историк уверенно видит во всех этих событиях симптомы трудной, нонеизбежной перестройки Рима из маленького города-государства в центр огромнойсредиземноморской державы. Но современники воспринимали эти события не широкимвзглядом, а тревожным сердцем. Они истолковывали их прямее и проще: все бедыоттого, что испортились люди, пали нравы, над общим разумом и общим долгом возобладалиэгоистические страсти. Самых опасных страстей было три: алчность, тщеславиеи похоть; утоляя их, человек противопоставляет себя другим и этим разрушаетобщество. Рим едва не погиб именно оттого, что большие люди затевали в нем смуты,чтобы возвеличиться каждый в своем тщеславии; средние пользовались этим, чтобынасытить каждый свою алчность; а мелкие - чтобы ублажить каждый свою похоть.И если Рим все же не погиб, то лишь потому, что явился человек, поставившийобщее благо выше личного и судьбу Рима выше собственной корысти, - это был "восстановительреспублики" Август. Таково было общее чувство современников; полнее и чищевсего его выразил в своих стихах Вергилий.Это дорого обошлось Вергилию в глазах потомства. Читатели многих столетий,по опыту хорошо знавшие, что такое монархия и что несет она для поэзии, воспринималиэтот восторг Вергилия перед обновлением Рима в лучшем случае как недальновидноепростодушие, а в худшем - как сознательную лесть. Вергилий казалмя им певцомрождающейся Римской империи - если не наемным, а искренним, то тем хуже длянего. Это несправедливо. Для поколения, пережившего ужас гражданских войн, благодатностьнового порядка была не пустым словом, а выстраданным убеждением: Вергилий иГораций были не столько первыми поэтами империи, сколько последними поэтамиреспублики. В официальные певцы нового режима они не годились (хотя Август истарался об этом) - официальные певцы были совсем другие, неожиданные для нас."Лучшие поэты нашего века - Вергилий и Рабирий" (Веллей. История,II, 36), - гласит случайно долетевшее до нас суждение современной критики; этотневедомый Рабирий, автор (по-видимому) панегирической поэмы в битве при Акции,был прочно забыт уже через сто лет, и сейчас о нем не знает никто, но стихиего, вероятно, были как раз по вкусу Августу. Вергилий же хотел писать не обАвгусте, а о Риме; а получались у него стихи не о Риме, а о человеке, природеи судьбе.Произведения Вергилия стали классикой, потому что они давали людям то, длячего существует литература: взаимопонимание. В них каждый находил то, что былоему доступно и близко, и все это не исключало, а дополняло одно другое. Неискушенныйчитатель мог увлекаться нежными чувствами "Буколик", важными наставлениями"Георгик", драматическими событиями "Энеиды". Искушенныйчитатель мог наслаждаться утонченной словесной тканью произведения, где каждыйоборот фразы, каждое слово, каждый звук были одновременно и предельно естественны,и предельно необычны. Знаток словесности мог любоваться, как Вергилий вставляетв свои стихи целые пересказанные отрывки и строки из Гомера и Феокрита, но так,что они органически входят в новый текст и служат новому смыслу, обогащая егодревними воспоминаниями. Практический политик мог оценить, как издали и исподвольподводит Вергилий читателя к приятию той программы возрождения древних римскихдоблестей, которую в эти же годы декларировал Август. И, наконец, всякий с несомненностьючувствовал, что стихи Вергилия как-то откликаются на его собственный жизненныйопыт, а также на опыт каждого современника и, может быть, каждого человека вообще,- хотя, вероятно, и не смог бы сказать, в чем этот опыт состоит.Мы не можем сейчас проследовать по всем этим пяти ступеням. Говорить о совершенствеязыка, стиха и стиля не над подлинником, а над переводом невозможно. ПерекличкиВергилия с его греческими образцами интересны лишь для филологов, политическиевыводы из его стихов - лишь для историков. Оглядываться на них придется, нотолько изредка. Главная же речь будет о самом поверхностном и о самом глубокомслоях значений поэзии Вергилия - о том, который доступен пересказу всякого читающего,и о том, который открылся для понимания лишь в науке XX века.

Вергилий написал три больших произведения: "Буколики", "Георгики","Энеиду". Все они написаны о разном и с виду совсем непохожи другна друга. Но если вглядеться, мы увидим: все они подхватывают и развивают однумысль и одно чувство - отречение от прошлого и перерождение для будущего."Буколики" написаны в 41-39 годах до н.э. - в самый разгар гражданскихвойн после гибели Цезаря. Это, конечно, было не первое произведение тридцатилетнегопоэта. Античность твердо помнила, что еще до этого у Вергилия было немало ученическихопытов: в первые же десятилетия после смерти поэта они были старательно собраныи дошли до нас как "Приложение к Вергилию". Это небольшая мифологическаяпоэма ("эпиллий") "Скопа", небольшая полумифологическая-полуидиллическая поэма "Комар", лирическая ламентация в двух частях"Лидия" и "Проклятия", две маленькие стихотворные картинкииз простонародного быта "Трактирщица" и "Завтрак" и циклмелких стихотворений на случай "Смесь". Насколько достоверна принадлежностьвсех этих произведений Вергилию, об этом между учеными до сих пор идут безнадежныеспоры. Ясно одно: если даже не все они написаны самим юным Вергилием, то онипроисходят из тех поэтических кружков, к которым он в молодости принадлежали в которых учился писать.Это были кружки молодых поэтов, за которыми закрепилось прозвище "новаторов"("неотериков"): сперва ироническое, потом, у историков, - серьезное.Римская поэзия к этому времени насчитывала уже два века своей сознательной истории(а греческая - семь): этого было недостаточно, чтобы достичь совершенства, нодостаточно, чтобы выработать шаблоны языка и стиля, удобные и крепкие, но грубыеи однообразные. Их-то и взялись обновить неотерики: оживить поэтические архаизмымодным языком образованного общества, перестроить латинские словосочетания пообразцу гибких греческих. Их идеалом была греческая поэзия самой последней эпохи- александрийской: осознанное владение художественным наследием всех веков,игра темной ученостью и элегантной простотой, ироническая многозначность, холодноесовершенство на безразличном материале. Их экспериментальными жанрами были маленькаямифологическая поэма, большая любовная элегия, мелкое стихотворение на случай.Начало этому поэтическому движению положили поэты, всего лишь на десять - пятнадцатьлет старше Вергилия, - Катулл (почто земляк его, родом из Вероны), Лициний Кальв,Гельвий Цинна (упоминаемый в IX эклоге). Вергилий, приехав учиться в Рим около54-53 годов до н.э., может быть, не застал уже Катула в живых; но толчок, которыйтот дал всей молодой поэзии, чувствовался очень сильно. За старыми неотерикамипошли младшие, по возрасту близкие Вергилию: Азиний Поллион (адресат IV эклоги),Корнелий Галл (герой X эклоги), Варий Руф (упоминаемый в IX эклоге); к ним присоединилсяи молодой Вергилий. Стихотворения из "Приложения к Вергилию" обнаруживаютмного перекличек с тем, что мы видим в сохранившихся стихах Катулла ("Смесь"- с мелкими стихами, "Скопа" и "Комар" - с эпиллиями), ис тем, что мы знаем о несохранившихся стихах других поэтов. Но знаменательно,что для своего вступления в свет Вергилий выбрал не один из этих испытанныхжанров, а совсем новый - буколический.Слово "Буколики" означает "пастушеские стихи" - то же,что в новоевропейской литературе стало называться "пастораль". Стихотворенияэтого жанра назывались "эклоги" ("выборки") или "идиллии"("картинки") - разницы между этими терминами не было, только в новоевремя стали (довольно искусственно) считать, что эклога требует более действия,а идиллия - более чувства. Основателем жанра был сицилийский поэт III века дон.э. Феокрит, работавший на острове Кос и в Александрии. Собрание его сочиненийвпервые было издано только в I веке до н.э. и при Вергилии еще читалось какновинка. Жанр этот был порождением городской книжной культуры: просвещенныеписатели и читатели, утомясь светским изяществом, вкладывали свои изысканныечувства в уста грубых пастухов и любовались, какой эффект, иногда умилительный,а иногда комический, это производит. Чем реалистичнее выписывались подробностипастушеского быта - запах козьих шкур, циновки убогих хижин, пересчет стад,нехитрые трапезы, крепкие перебранки, песенные переклички, явно производящиеподлинные народные запевки, - тем выигрышнее это было для греческой буколики.Вергилий обратился к буколическому жанру именно потому, что он позволял емуговорить сразу как бы и от себя и не от себя. Мифологический эпиллий, вроде"Скопы", был слишком объективен для него, любовная элегия Галла илисатирический ямб Горация - слишком субъективны. Пафос стихов Катулла, привлекавший(и привлекающий!) к ним читателей, - это пафос эгоцентрического самоутверждения:если общество рассыпается, если все прежние его узы, политические и прочие,вызывают лишь омерзение, то единственной системой ценностей остается строй моихчувств, и всякий мгновенный порыв моей приязни или неприязни заслуживает поэтическогоувековечения. Вергилию такой этический солипсизм чужд с самого начала, поэтомуон ставит в центр стихотворения не себя, а человека вообще - хотя бы в образебуколического пастуха; а подбирает и располагает стихотворения таким образом,чтобы темы их охватили весь мир - хотя бы с буколическим упрощением.В "Буколиках" десять стихотворений: нечетные - в диалогической форме,четные - в повествовательной. Все сюжеты не выходят за рамки заданным пастушескихусловностей. I эклога: прощаются два пастуха, один - изгоняемый из родных мест,другой - спасенный милостью римского правителя. II эклога - влюбленный пастухсетует в одиночестве на равнодушие своего любимца. III эклога: двое пастуховсначала пререкаются, потом состязаются в пении, потом примиряются как равныев искусстве. IV эклога: "более высокая песня" о том, что близок сроксвершения древних пророчеств и воцарения нового золотого века. V эклога: одинпастух поет, как умирает юный Дафнис, и вся природа его оплакивает, другой -как Дафнис в небе становится богом, и вся природа ликует. VI эклога: пастухипоймали сонного бога Силена, и он, чтобы его отпустили, сказывает им древниесказания от самого сотворения мира. VII эклога: опять два пастуха состязаютсяв пении. VIII эклога: опять отвергнутый пастух сетует на безответную любовь,а отвергнутая пастушка ворожбой возвращает к себе возлюбленного. IX эклога:опять селянина изгоняют из родных мест, и два пастуха жалеют о нем и вспоминаютего песни. X эклога - эпилог: Корнелий Галл, покровитель и друг поэта, мучитсяот любви, поет об этом песню, и вся природа ему сострадает. Перед нами ненавязчивая,но несомненная симметрия построения: крайняя пара эклог, I и IX - человек иземля; следующая, II и VIII, - человек и любовь; следующая, III и VII, - человеки песня; следующая, IV и VI, - прошлое и будущее; серединная, V, - земное ибожественное; заключительная, X, - синтез: здесь и природа, и любовь, и песня,и боги. Даже когда два пастуха перекликаются нарочито отрывистыми четверостишиями(эклога VII), темы их сменяются не случайным образом: сперва они сужаются -поэзия, боги, любовь, природа и быт; потом расширяются - природа и любовь, природа,любовь и боги; а когда очередной певец не в силах продолжать в том же духе,это засчитывается ему как поражение. В феокритовском образце Вергилия ничегоподобного не было: там больше непосредственности и живости, но меньше стройностии всеохватности.Место действия эклог Вергилия - Аркадия в глуши греческого Пелопоннеса, крайбога-свирельника Пана. Образы "аркадских пастушков" стали нам такпривычны по позднейшим пасторалям, что требуется усилие, чтобы вспомнить: первымпоселил своих пастухов в отдаленной Аркадии именно Вергилий, у Феокрита местомдействия были знакомые ему Сицилия и Кос. Именно из-за отдаленности Аркадиясразу становится страной не реальной, а условной и сказочной, "пейзажемдуши": там рядом и море, как в Сицилии, и река Минций, как в Мантуе, откудаможно пешком сходить в Рим, а на полях там одновременно идет и жатва, и пахота(II, 26; VII, 13; I, 19; II, 10 и 66). Населяющие ее пастухи - тоже гораздоболее условные и сказочные, чем у Феокрита, начиная с самого звучания их греческихимен: для греков они были привычны, и Тирсис или Титир легко представлялисьим неуклюжими рабами-козопасами, для римлян (как и для нас) они - экзотичныи напоминают не только о рабах, но и о богах и героях. Вергилий всячески усиливаетэто впечателние: он затушевывает феокритовские подробности низменного быта,утвари вокруг его пастухов меньше, а цветов и трав больше; "Завтрак"из раннего Вергилия в "Буколиках" уже невозможен. Чувство меры, проявляемоепри этом Вергилием, удивительно: пастухи остаются пастухами, но читатель видитв них прежде всего людей, страдающих или радующихся, прекрасных и чистых; уФеокрита они всегда немного смешны, у Вергилия почти никогда. Одни и те же любовныежалобы поет у Феокрита косматый киклоп (идиллия XI), а у Вергилия истомленныйКоридон (эклога II), и звучат они по-разному; одно и то же песенное состязаниеу Феокрита кончается лихим торжеством (идиллия V), а у Вергилия благороднымпримирением (эклога III). И так до мелочей: все мотивы остаются теми же, а эмоциональныймир становится иным.В центре переживаний этого буколического мира царит, разумеется, любовь. Дажесогнанные с земли пастухи эклог I и IX полны воспоминаний о своих возлюбленных,и даже песенные состязания эклог III и VII звучат обращениями к милым. "Всепокоряет Любовь, и мы покоримся Любови!" - этот мгновенно запоминающийсястих из концовки последней эклоги кажется выводом и итогом. Но это не так. ДляВергилия в идейном строе "Буколик" эта мысль не конец, а начало. Онпишет в дни, когда разнузданность страстей поставила Рим над краем гибели, иодна из этих страстей - та самая, которую моралисты сурово называли "похоть",а поэты нежно - "любовь". Воспевать ее так беззаботно, как делалиэто александрийцы, он не может. Слова "Все покоряет Любовь..." вложеныв уста Корнелия Галла, друга Вергилия, лирического поэта, измученного красавицей,которой он посвящал свои элегии. Галлу сочувствуют и деревья, и животные, ипастухи, и боги. Кому уподоблен Галл в этой патетической картине последней,X эклоги, - ясно из другой, центральной, V эклоги: это Дафнис, мифический пастух-полубог,умерший безвременной смертью. Отчего он умер - об этом Вергилий не говорит,но говорит его источник, Феокрит: Дафнис один из всех не захотел покоритьсялюбви, был замучен оскорбленной Афродитой и утопился в реке. Что было с Дафнисомпотом - об этом Феокрит не говорит, но говорит опять Вергилий: он стал богом,вознесся на небеса и оттуда расточает земле благодатный мир, - ни волк большене страшен овцам, ни охотник оленям. Уже античные комментаторы видели здесьаллегорическое изображение апофеоза Юлия Цезаря: в 44 году Цезарь был убит,в 43 году в небе явилась комета, и народ не сомневался, что это душа Цезаря,в 42 году сенат объявил Цезаря причисленным к богам, а в 41 году Вергилий написалсвою эклогу. И как Цезарь - бог для всех, потому что изгоняет из мира насилие("спокойствие Дафнису любо" - V, 61), так его наследник Октавиан -бог для Вергилия и его пастухов, потому что он защищает от насилия их мантуанскиепажити ("нам бог спокойствие это доставил" - I, 6). Так апофеоз любвив образе Галла оборачивается апофеозом преодоления любви в образе Дафниса: высшимблагом оказывается не "любовь", а "спокойствие".Преодоление любви - это нимало не отмена любви, это лишь ее очищение и преображение.Мир не становится безлюбовным, но любовь перестает быть в нем пагубной и становитсяблаготворной. Что это такое, дают понять две эклоги, с двух сторон примыкающиек центральной, дафнисовской, - IV и VI. В VI эклоге пленный Силен поет песнюо сотворении мира из хаоса, о быстро мелькнувшем золотом "сатурновом"веке и о веренице любовных историй героического века, с все более трагическимиисходами: утонувший Гил, скотоложница Пасифая (о ней - всего подробнее), людоедкаСцилла, детоубийца Филомела. Этот причудливый каталог неотерических тем напоминаети о древней "Феогонии" Гесиода, и о еще не написанных "Метаморфозах"Овидия, и, вероятно, об элегиях самого Галла, лестное упоминание о котором тожевплетено в песню Силена. Но общий смысл ясен: любовная страсть - это темнаясила, обращающая людей в животных, и ее вторжение в людскую жизнь означало конецзолотого века. В IV эклоге перед нами, наоборот, картина не былого, а будущегозолотого века, наступающего по предсказаниям сивиллы: рождается божественныймладенец, и по мере того, как он растет, смиряются дикие звери, земля сама родитколосья, а дубы - мед, являются и минуют последние герои, борющиеся с природой,как аргонавты, или друг с другом, как троянские бойцы, и, наконец, все мирозданиесливается в едином роднящем ликовании. О любви здесь нет ни слова, хотя чувство,животворящее этот возрожденный мир, трудно назвать иначе, как вселенскою любовью;и только в последних строках эклоги, когда поэт переводит взгляд от дальнегобудущего снова к ближнему, вдруг возникают неожиданные слова: "Мальчик,начни в улыбке узнавать свою мать! долгою мукою были ей десять твоих месяцев.Мальчик, начни! ведь кого обошли улыбкою мать и отец, того ни бог не допуститк трапезе, ни богиня к ложу" (IV, 60-63). Не плотская любовь, а материнская- вот для Вергилия символ его золотого века.Для античности этот образ так необычен, что IV эклога на две тысячи лет осталасьсамым загадочно-привлекательным произведением древней поэзии. Христианство несомневалось, что Вергилий предсказал здесь рождение Христа; ученые нового временинашли здесь отголоски греко-иудейских "сивиллиных вещаний", а сквозьних - библейских пророчеств. Но повод к написанию эклоги был, по-видимому, гораздоболее земным. В 40 году было жестоко подавлено восстание против Октавиана, возглавленноебратом Антония; Антоний заступился за разбитых и высадился в Италии; новая войнаказалась неизбежной; но стараниями консула этого года, поэта и воина АзинияПоллиона, между двумя хозяевами державы удалось восстановить мир. Мир был скрепленбратом Антония с сестрой Октавиана и браком Октавиана с Скрибонией, дочерьювидного римского сенатора. От обоих браков ожидались сыновья, рождение которыхдолжно было упрочить достигнутый союз; у самого консула Поллиона тоже в этомгоду родился сын. В такой обстановке образ младенца-миротворца в эклоге, посвященнойПоллиону ("в твое, Поллион, консульство наступит краса нового века"- IV, 11) становится не столь уж удивительным. Надежды оказались обманчивы:у Антония сыновья не родились, у Октавиана родилась дочь Юлия, впоследствииобвиненная в разврате и скончавшаяся в ссылке. Но для Вергилия это примирение,прославленное IV эклогой, было первым случаем без боязни взглянуть в будущее"в надежде славы и добра" - и, взглянув, он уже не отводил от негоглаз.

"Буколики" принесли Вергилию славу. Их не только читали и ценилизнатоки - актеры исполняли их на сцене, и народ рукоплескал, потому что стихибыли прекрасные, а чувства понятные. Из начинающего экспериментатора он сразустал ведущим поэтом своего поколения - тем более что Азиний Поллион все большеотходил от стихов к прозе, а Корнелий Галл от литературы к политике - увлечение,которое, как мы увидим, оказалось для него роковым. Теперь Вергилий - центральнаяфигура нового литературного кружка, все более и более задающего тон в духовнойжизни Рима. Кружок этот объединен не только поэтической, но и политической программой,а организатора этого кружка зовут Меценат.Меценат принадлежал к тем же младшим неотерикам, из которых вышел и Вергилий.Он и сам был поэтом, но не очень удачливым; зато у него был практический ум,живой и гибкий. Он рано подружился с молодым Октавианом и, не занимая никакихпостов, был при нем как бы советником по дипломатическим и идеологическим вопросам.Замирение 40 года в значительной степени было делом его рук. По-видимому, онпервый подумал, что для того, чтобы "авторитетом превосходить всех",Октавиану нужна организация общественного мнения, а для организации общественногомнения полезно дружить с талантливыми писателями. И он сплотил вокруг себя техписателей своего и младшего поколения, для которых мысль о Риме все прочнеесвязывалась с мыслью об Октавиане. Первым из них был, конечно, Вергилий, с нимего друг Варий Руф, потом к ним присоединился молодой Гораций; входили в кружокнесколько знатоков-любителей и мелких поэтов, чьи имена нам уже ничего не говорят;несколько в стороне, но с сочувствием держался гордый Азиний Поллион. Деятельностьэтого кружка заполнила все 30-е годы. Наметилось даже что-то вроде разделениятруда: Азиний Поллион писал трагедии, Варий - эпос (по-видимому, философский,под заглавием "О смерти"), Вергилий дописывал "Буколики",Гораций сочинял сатиры и ямбы. Во второй половине 30-х годов произошло некотороеперераспределение жанров: Поллион перешел к истории, Варий - к трагедии, Вергилий- к эпосу, Гораций стал пробовать свои силы в лирике. За этими работами и встретилиони победу при Акции и единовластие Октавиана.Эпосом, над которым работал в эти годы Вергилий, были "Георгики".Слово "Георгики" означает "Земледельческие стихи". Этоне название жанра, а название темы; а жанр "Георгик" - это дидактическаяпоэма, без сюжета, из одних описаний и наставлений. В наше время такой жанрмало популярен, и современный читатель вправе спросить: почему Вергилий, вступаяв творческую зрелость, избрал столь неблагодарно-абстрактную поэтическую форму,да еще в ответ на вполне конкретную политическую заинтересованность его кружка?Но причины для этого были достаточно веские, и их было по меньшей мере три.Первая причина - политическая. Вопрос о развитии земледелия в Италии был вэти годы самой важной государственной проблемой. Собственно, гражданские войныв Риме и начались со споров, кому владеть необширной италийской пахотной землей;и каждый круг этих войн заканчивался переделом земли в пользу ветеранов победившейстороны. Такой раздел, и очень болезненный, произвел и Октавиан (тогда-то ипострадали от конфискаций мантуанские владения Вергилия); теперь прочность еговласти во многом зависела от того, приживутся ли его отвыкшие от земли солдатына новых наделах. проблема была даже не экономическая, а морально-политическая:что Италия все равно не прокормит себя своим хлебом и будет развивать виноградарствои скотоводство, а хлеб ввозить, было ясно всякому практику; но что занятия земледелиемподнимут павшую нравственность и возродят гражданские доблести древних пахарейи воинов, живущих трудами рук своих, - на это возлагались самые серьезные надежды.Подъем крестьянского хозяйства стоит в центре общественного внимания, и старейшийримский писатель-сенатор, неутомимый Варрон издает в свои восемьдесят лет (в37-36 гг.) деловитый трактат "О сельском хозяйстве", во многом перекликающийсяс "Георгиками". Поэтому можно не считать большим преувеличением словаВергилия ("Георгики", III, 41), что он писал, "повинуясь нелегкимвеленьям" самого Мецената.Вторая причина - художественная. Дидактическая поэма была излюбленной формойвсех античных поэтов-новаторов. Повествовательная поэма с сюжетом из привычногокруга мифологических тем (Вергилий небрежно перечисляет некоторые из них в началеIII книги) налагала на них гораздо больше традиционный канонических условностей,а дидактическая поэма позволяла широко привлекать новый и необычный материал.Освоение нетрадиционного поэтического материала традиционными поэтическими средствамибыло трудной задачей, и удачное ее разрешение ценилось очень высоко. Так былов Александрии, так было и у римских александрийцев - неотериков: имена такихгреческих поэтов, как Арат, автор поэмы по астрономии и метеорологии, и егоподражатель Никандр, автор поэм о ядах и противоядиях (в наши дни почти не читаемыхдаже специалистами), пользовались величайшим почетом, а основоположник жанра,древний Гесиод, автор земледельческой поэмы "Труды и дни", считалсяравным Гомеру. В "Буколиках" Вергилий выступил римским соперникомФеокрита, в "Георгиках" он выступает римским соперником самого Гесиода,- это был естественный шаг вперед, которым могла бы гордиться вся римская поэзия.Третья и главная причина - личная. Вергилия привлекало в дидактической поэмеименно то, что отвращает от нее современного читателя, - бессюжетность и безгеройность.Мы видели, что в свое время Вергилий уклонился от разработки жанра любовнойэлегии и занялся буколикой едва ли не оттого, что ему претил эгоцентризм неотерическойлирики. В буколике не было эгоцентризма, но оставался, так сказать, антропоцентризм:человек был в центре внимания, страждущие пастухи заполняли эклогу своими переживаниями,а окружающая природа сочувствовала им и овевала жар их чувств вечерними прохладами.Вергилий понимал, что это тоже несерьезно, что на самом деле человек совсемне центр вселенной и не предмет преимущественного попечения богов - слишкомон для этого неразумно живет и непомерно страдает, лучшее свидетельство чему- вся римская современность. Человек - лишь частица огромного мира природы,и даже не главная частица; в мировом круговороте он повинуется общим законам,и чем покорнее повинуется, тем лучше для него. Это была постоянная мысль всейантичности. "В чем счастье?" - спрашивал человек. "В том, чтобыжить сообразно с природой", - отвечал философ. Философ умел мыслить отвлеченнои представлял себе строй природы в виде небесной геометрии и причинно-следственнойметафизики; поэт мыслил конкретно и представлял его себе в виду холмистых равнинИталии, где бродят блеющие стада и пахарь клонится над медленным плугом. Таковы"Георгики": эта поэма не агрономическая, а философская.У Вергилия был здесь великий предшественник - Тит Лукреций, автор поэмы "Оприроде вещей". Предание связало их имена: рассказываали, что Лукрецийумер в 55 году, в тот день, когда неведомый ему Вергилий справлял свое совершеннолетие.Лукреций тоже был свидетелем гражданских войн, тоже жил среди разваливающегосяобщества, но, в отличие от Вергилия, он не видел никакого просвета и впереди.Однако он умел не чувствовать страха, и в поэме своей учил этому и других. Обществогубит алчность, тщеславие, похоть, говорил он, но исток у этих трех страстейодин: страх смерти. Достаточно отрешиться от страха смерти - и человек обрететбезмятежность, которая и есть счастье. В самом деле, для человека смерть - ничто:когда он есть - ее еще нет, когда она есть - его уже нет; а для вселенной смерть- тем более ничто: ведь материя вечна, и из тех же атомов, из которых состоиммы, будут вновь и вновь слагаться иные тела и иные миры, - для Лукреция, эпикурейцаи атомиста, это непреложно. К этому приятию смерти и растворению в вечном бытииЛукреций и призывает с таким входновенным пафосом, равного которому нет, пожалуй,во всей античной литературе.Вергилий тоже в молодости искал спасенья в эпикурействе, его учителем былнеаполитанский эпикуреец грек Сирон, имя поэта читается в одном из свитков местнойфилософской школы, открытых археологами. В Лукреция он вчитывался неотступно:ученые подсчитали, что в "Георгиках" реминисценции из Лукреция приходятсяпо разу на каждые двенадцать стихов. Но принять взгляды Лукреция он не мог.Он был человеком следующего поколения, которое отстрадало в римском аду ещеодним сроком больше и теперь видело - или внушало себе, что видит, - проблескспасения впереди. И его поэма не о неминуемости смерти, а о неминуемости возрожденияпо ту сторону смерти. Что такое возрождение реально, этому Вергилия учат нефилософские домыслы, а та насущная повседневность, о которой он пишет: ведьименно так каждое зерно сеятеля умирает в борозде, а потом возрождается новымколосом. "По кругу идет труд земледельца, и год его возвращается на следысвои" (II, 401-402). Для Лукреция круг обновления материи замыкался в бесконечностии вечности, для Вергилия - в годовой череде полевых работ на крестьянском наделе;а счастье, обретаемое там и здесь, - одно и то же. "Блажен, кто мог познатьпричины вещей... - восклицает Вергилий, с несомненностью имея в виду Лукреция,- но счастлив и тот, кто знает лишь сельских богов..." и т.д. (II, 490-540):тщеславие не толкает его к распрям, алчность - к преступлениям, и дом его целомудрен."Счастье - в том, чтобы жить сообразно с природой", - говорила философия;но для философа сообразно с природой живет философ, а для поэта - мужик. СчастьеЛукреция доступно лишь мыслителю и прозорливцу, счастье Вергилия - всякому,кто честно делает свое земное дело.Философская мысль создает единство поэмы, сельскохозяйственная тема служитматериалом для ее развертывания. Как деревенский уроженец и дачный житель, Вергилийзнал предмет и по личным впечатлением, но в основном "Георгики", какположено было дидактическим поэмам, писались по книгам. Позднейшие писателиотносятся к сельскохозяйственному авторитету Вергилия весьма серьезно: Колумеллаего хвалит, Плиний с ним спорит, а Сенека его оправдывает, напоминая, что поэтхотел "не поучать пахарей, а услаждать читателей" (письмо 86). Сенекаправ: все сельскохозяйственное содержание "Георгик" - это лишь наборпримеров к главной мысли поэмы - об единстве и круговороте природы. Вергилийбывает и фантастичен - например, когда говорит, что любое дерево можно привитьна любое дерево; и несистематичен - например, когда винограду он посвящает полтарастастрок, а маслине шесть; но первое - потому, что родство всех деревьев для негосимвол единстве всей природы, а второе - потому, что он славит труд, а виноградтребует больше труда, чем маслина. Зато каждая картина в отдельности представляетсобой совершенство по продуманности деталей и точности слов. Вергилий недаромтрудился над небольшой поэмой семь лет: если в истории латинского поэтическогоязыка вершиной является творчество Вергилия, то в творчестве Вергилия вершинойявляются "Георгики". "Порознь - обычные слова, а вместе - необычные",- раздраженно определяли новый стиль римские критики.Дробные картины сельской жизни и труда продуманно ложатся в четкий план четырехкниг: о земледелии (I), о плодоводстве и виноградарстве (II), о скотоводстве(III), о пчеловодстве (IV). Первая пара книг - о неодушевленной природе, вторая- об одушевленной, обе начинаются пространными вступлениями - воззванием к сельскимбогам и воззванием к Октавинану. Первая книга в каждой паре строк сурова и мрачна,вторая - светлее и отраднее: I книга, о труде, побеждающем природу, заканчиваетсяописанием страшных знамений земли и неба после смерти Цезаря, II книга - восторженнойхвалой крестьянскому счастью; концовка III книги - скотский мор, картина торжествасмерти (такой же картиной кончал свою поэму Лукреций), концовка IV книги - сказочноесамозарождение пчелиного роя, картина торжества жизни. Таким образом, перваяполовина поэмы посвящена единению с природой, вторая - победе над смертью; обетемы восходят к "Буколикам", но здесь разработаны подробно и по-новому.В IV эклоге "Буколик" возвещалось, что на землю возвращается золотойвек и земля вновь все будет сама дарить человеку. Это прекрасно, но это ненадежно:что чудесно дано, то может быть и чудесно отнято (как уже когда-то было), апрочно лишь то счастье, которое человек добыл сам - собственным трудом. На заречеловечества золотой век был младенчески беструдным, у зрелого человечестваон будет трудовым: именно через труд включает себя человек во вселенское единствоприроды. Для того и отнял Юпитер у человека древний золотой век, чтобы человекв поте лица преобразил сам себя, научившись знаниям и умениям, и преобразилприроду, которая без него бы вечно клонилась к вырождению. Обе мысли - и о вырожденииприроды, и о совершенствовании человека - эпикурейские, лукрецианские; но Вергилийсловно выворачивает их контекст наизнанку, задавая вопрос не "почему этотак?", а "для чего это так?" и отвечая: для блага людей. В строеприроды человеку назначено свое место, и назначение это - именно в том, чтобыплыть против течения природы (I, 197-203). Всю эту диалектику Вергилий вмещаетв одно-единственное слово, ключевое для поэмы: "недобрый труд все победил"(I, 145-146). Труд - "недобрый" (improbus), потому что для человекаон - тягость, а для природы он - насилие; но только он ведет их к общему ихблагу. Ближайшие причастники этого блага - крестьяне, и особенно крестьяне Италии,где умереннее всего и небо, и земля (хвала Италии - II, 136-176). Они уже живутв золотом трудовом веке, им посвящает Вергилий знаменитое славословие: "О,блаженные слишком - когда б свое счастие знали! - жители сел..." (II, 458-459).И опять в этой хвале - диалектический парадокс: как благодатный труд оказывается"недобрым", так благодартное счастье - "незнаемым": счастье- в свободе от мнимых благ похоти, тщеславия и корысти, а люди не понимают этогои по-прежнему тоскуют по ним. Настоящее счастье - это отречение от счастья.В V эклоге "Буколик" воспевался Дафнис, который отрекся от любви,умер и возродился богом. в "Георгиках" Вергилий возвращается к этомуи словно рассматривает под увеличительным стеклом все четыре момента этой темы:и любовь, и отречение, и смерть, и возрождение. Любовь - это неистовая животнаятечка и случка, бьющиеся за самку быки и истекающие похотливым соком кобылицы;а чтобы человек не подумал, что к нему это не относится, Вергилий тут же напоминаетмиф о Леандре и припечатывает свой рассказ словами: "любовь у всех одна"(III, 244). И не только любовь, а и всякая страсть: звериное тщеславие лошадей,на скачках рвущихся к мете, тоже ничем не отличается от людского. Отречениеот любви и от всякой страсти - это пчелиное царство IV книги "Георгик":пчелы не знают совокупления, а собирают молодь в траве и листве; пчелы не знаюталчности, и добро у них общее, а "труд у всех един" (IV, 184); пчелыне знают тщеславия и с легкостью жертвую жизнью: в бою - за царя, а в труде- за пропитание общины; и поэтому они божественны и блаженны. Смерть - это скотскиймор в финале III книги: похоть в животных питается, конечно, надеждой на продлениерода, но надежда эта мнимая, и страсть не спасает от вымирания. Наконец, возрождениепо ту сторону смерти - это миф о чуде Аристея, завершающий всю поэму: аркадскийполубог Аристей, наученный бессмертными, приносит в жертву быков, и из их разлагающихсятуш - таких же, какие мы видели в картине мора, - вылетают молодые рои божественныхпчел: "смерти, стало быть, нет" (IV, 226), а есть лишь обновлениежизни. Этот заключительный рассказ Вергилий строит по александрийским законаммаленькой мифологической поэмы с обязательным вставным "рассказом в рассказе",оттеняющим главный, - и этот вставной эпизод у него уже откровенно символичен:это миф об Орфее, который ведет из царства мертвых к новой жизни любимую Эвридику,но не исполняет назначенного самоотречения, "во влюбленном безумии"(IV, 488) оглядывается на нее и теряет ее навек. Этим символом (освященным именемвеличайшего мифического поэта и пророка) завершается жизненный урок дидактическойпоэмы Вергилия.

В прологе к III книге "Георгик" Вергилий писал, какой храм мечтаетон воздвигнуть в родной Мантуе в честь Октавиана, и побед его, и предков его,и обещал: "Скоро препояшусь я воспевать жаркие битвы Цезаря и нести хвалуего в дальние века..." (III, 46-47). Современники с уверенностью ожидалипанегирической поэмы об Августе - может быть, с прологом о мифических троянскихпредках его рода. "Георгики" были закончены, и Вергилий уже два годаработал над новой поэмой, - а молодой горячий поэт Секст Проперций, только чтопримкнувший к кружку Мецената, возвещал о ней так: "Вергилию, ныне воскрешающемубитвы Энея и стены на лавинийском берегу, любо петь победные корабли Цезаряпри Фебовом Акции, - отступите же, поэты римские и греческие: это рождаетсянечто выше самой "Илиады"! (II, 34, 61-66). Но шло время, и спервадрузья Вергилия, а после смерти его и все читатели узнали: об Августе и Акциив поэме упоминается лишь мимоходом, посвящена она только Энею, троянскому предкуАвгуста и римлян, описывает времена мифологические и называется "Энеида".Миф об Энее был древний. В "Илиаде" (XX, 300-307) говорилось, чтоЭнею, сыну Афродиты и Анхиса, не суждено было пасть под Троей, а суждено - иему, и роду его - править над потомками троянцев. В пору греческой колонизацииэтот миф распространился по Средиземноморью и прижился в Италии: в этрусскихраскопках найдены статуи Энея, выносящего Анхиса из Трои. С возвышением Римав III веке миф приобретает окончательный вид: Эней, покинув Трою, после долгихскитаний приплыл именно в край латинов, и потомки его основали здесь Рим. СынЭнея Асканий был отождествлен с Юлом, предком рода Юлиев; Юлий Цезарь гордилсятаким происхождением, и Август изображал на своих монетах Энея с Анхисом наплечах. Большинство имен, упоминаемых в "Энеиде" - в том числе и Дидона,и Турн, - были в легендах и летописях и до Вергилия, но это были только имена,только заполнение пустых родословных. Мифологического эпоса на местном материалев латинской поэзии до Вергилия не было.Выбор сюжета был исключительно удачен. Август как спаситель Рима официальносчитался вторым его основателем; поэтому напоминание о первом основании Римабыло своевременно и многозначительно. Август считался потомком Юлиев, поэтомувыбор Энея и героя оказывался очень уместен. Август пришел к власти, победивАнтония, а Антонию, в числе прочего, вменялась в вину любовь к восточной царицеи намерение перевести столицу державы из Рима на восток; поэтому рассказ о том,как предок римского народа по воле богов плыл из Трои на запад, и даже любовьДидоны не могла его удержать, приобретал дополнительную назидательность. а главное,выбор троянского героя позволял насытить поэму гомеровскими воспоминаниями,оживить ими бледные римские предания, закрепить в художественном образе теоретическиекомбинации, представлявшие Рим в Средиземноморье законным наследником Греции.Вергилий, соперник Феокрита и соперник Гесиода, выступал теперь соперником Гомера,- для всей римской культуры это было как бы экзаменом на зрелость, и современникиэто понимали.Но для самого Вергилия выбор мифологического сюжета вместо современного имелеще одно значение. Отход в прошлое позволял ему оставаться поэтом будущего.Ведь годы шли, и будущее, возвещенное в IV эклоге, постепенно становилось настоящим,и многое, чего не было видно издали, делалось явным вблизи. Покой и блеск вРиме был; но молочные реки не спешили разливаться, победы над внешним врагомоставались больше дипломатическими, чем военными, и власть Августа оформляласьне только в шуме народных восторгов, но и в тишине негласных политических сделок.Жертвой одной из таких сделок пал друг Вергилия Корнелий Галл: он был наместникомЕгипта, его обвинили в превышении власти, он покончил самоубийством, и Вергилиювелено было вычеркнуть упоминание о нем из последней книги "Георгик".Чтобы хвала такой современности оставалась добровольной и не становилась принужденной,нужно было отодвинуть точку зрения вдаль, восстановить дистанцию искусственно.Такой точкой для Вергилия и стало мифологическое время "Энеиды": Римаеще нет, но судьба его уже предначертана, и перспектива ее раскрывается от первобытнойпростоты царя Эвандра до всемирного величия Августа и (это знаменательно!) продолжателейАвгуста в будущем: кульминация пророчеств о Риме в VI книге "Энеиды"- не имя Августа, а имя юного Марцелла, который должен был стать его преемникоми только что безвременно умер.И другая, еще более глубокая причина побуждала Вергилия писать поэму не оРиме, а о судьбе Рима. Мысль о месте человека в мире, сквозная мысль его творчества,оставалась у него недодуманной. "В чем счастье?" - спрашивал человек."В том, чтобы забыться в вымышленном мире поэтической условности",- отвечал поэт в "Буколиках"; "В том, чтобы замкнуться в кругутрудового общения с природой", - отвечал он в "Георгиках". Нотакой ответ не мог удовлетворить римлянина: античный человек был не только труженик,но был и воин и гражданин. Судьбу его дома можно было представить замкнутойлинией годового круговорота; судьбу его города можно было представить себе лишьнезамкнутой линией исторического пути, уходящего в неизвестность. (Философ могутверждать, что и этот путь - круговой, что и для государства за началом и расцветомнеминуемы упадок и конец, но гражданин руководствоваться этой мыслью не мог).Повороты на этом пути были не такие предвидимые, как в жизни земледельца; абороться на этом пути приходилось не с безликой природой, а с такими же живымилюдьми. Делать выбор здесь приходилось чаще, и выбор был мучительнее. Чем руководствоваться,в чем черпать силы? Чтобы ответить на этот вопрос, не годилась поэма без героя,подобная "Георгикам", нужна была поэма о герое, который ищет для себяи для других пути в будущее. Такою и написал Вергилий "Энеиду".Поэма о будущем была для античной литературы опытом небывалым. "Илиада"и "Одиссея" создавались как поэмы о прошлом. Греческий мир расставалсятогда с родовой эпохой и переходил к государственной; все покидаемое казалосьневозвратно прекрасным, каждая подробность его была дорога и бережно вписываласьв стихи, за счет этих подробностей поэмы безмерно разрастались, но именно этои привлекало к ним любовние внимание слушателей и читателей. Ностальгия о прошломопределяла всю поэтику гомеровского эпоса. Обращая свой эпос в будущее, Вергилийдолжен был пересоздать ее заново до малейших мелочей. Эпическое любование минувшимдолжнл было замениться драматической заинтересованностью в предстоящем, обилиеподробностей - обдуманным отбором, величавая плавность - патетической напряженностью.Все это Вергилий сделал: мотивы, из которых соткана его поэма, - гомеровские,но ткань, в которую они сплетаются, - новая.В "Энеиде" двенадцать книг. Начинается поэма на седьмом году странствийЭнея; на пути в Италию он застигнут бурей и прибит в берегам Карфагена (I);он рассказывает карфагенской царице Дидоне о падении Трои (II) и о своих скитаниях(III); он любит Дидону, но рок велит ему продолжать путь, и покинутая Дидонаубивает себя на костре (IV). Минуя Сицилию, где он чтит играми память отца (V),Эней прибывает в Италию и, спустившись с Сивиллой в Аид, узнает там от тениАнхиса славную судьбу своего потомства (VI). Царь Латин ласково принимает Энеяи обещает ему руку своей дочери, но жених ее Турн идет на Энея войной (VII);Эней едет за помощью к соседнему царю Эвандру на место будущего Рима и получаетв дар от Вулкана и Венеры доспехи и щит с изображением грядущей истории Рима(VIII). Тем временем Турн теснит троянцев (IX); вернувшийся Эней отражает врагов,но Турн убивает его друга Палланта, сына Эвандра (X); следует погребение павших,возобновление войны, подвиги амазонки Камиллы (XI) и, наконец, единоборствовождей, в котором Эней, мстя за Палланта, поражает Турна (XII). Композиция поэмынамечена твердой рукой: во-первых, первая половина и вторая половина, "странствия"(I - VI) и "битвы" (VII - XII), сопоставляются как "римская Одиссея"и "римская Илиада"; во-вторых, первая треть и последняя треть противопоставляютсякак испытание отречением (I - IV) и испытание одолением (IX - XII); в-третьих,четные книги с напряжением действия и нечетные с ослаблением напряжения правильночередуются между собой.Почти все эпизоды "Энеиды" подобраны по образцу гомеровских: началос середины действия, буря у чужих берегов, рассказ героя на пиру о своих скитаниях,задерживающая героя женщина (Дидона - Калипсо), поминальные игры, спуск за пророчествомв царство мертвых, война из-за женщины, перечни воителей, битва в отсутствиегероя, изготовление оружия, ночная вылазка, перемирие и нарушение перемирия,совет богов, умерщвление друга и месть за него в последнем единоборстве, - всеэто имеет знаменитые прототипы в "Илиаде" и "Одиссее", иВергилий их не скрывает, а подчеркивает. Но выглядят они в контексте "Энеиды"совершенно по-новому. Достаточно вспомнить: в "Одиссее" герой, рассказываяо странствиях, почти нигде не упоминает об их цели, она как бы сама собой подразумевается;и в "Илиаде" герои почти никогда не вспоминают о причине и целях войны,война для них - состояние естественное и обычное. В "Энеиде" наоборот:каждая пристань блуждающих троянцев пробуждает вопрос, не здесь ли долгожданныйконец пути; и каждый удар в войне между троянцами и латинами сопровождаетсямыслью, что все могло быть иначе и должно стать иначе. Эта устремленность кразвязке пронизывает всю поэму до самых малых эпизодов: даже когда Вергилийв надгробных играх по Анхису нарочито воспроизводит надгробные игры по Патроклу,то из красочного, но нехитрого рассказа ("Илиада", XXIII, 651-699):"был кулачный бой, и Эней вызвал всякого охотника, но отважился один Эвриал;долго бились они, и Эней побил Эвриала", получается целая маленькая драма("Энеида", V, 362-472): "вызвал Дарет всякого охотника, но былострашно, и не стерпел тогда старый Энтелл; сошлись они, промахнулся Энтелл,упал, и все испугались; но от обиды прибавилось у него сил, он вскочил и ударили вышел победителем". Так всюду: гомеровский реминисценций в "Энеиде"не меньше, чем феокритовских в "Буколиках", но они еще более неизнаваемы.Вергилий ими гордился. "Ведь легче, - говорил он, - украсть у Геркулесапалицу, чем у Гомера стих".Если бы Вергилий взялся писать панегирическую поэму, ему пришлось бы архаизироватьсовременность, воспевая битвы недавних дней высоким гомеровским стилем: этобыло традицией, уже отец римского эпоса Энний описывал римского трибуна в боюсловами Гомера об Аяксе. Взявшись за мифологическую поэму, Вергилий смог поступитьнаоборот: оживить древность мироощущением современности. На первых же страницахпоэмы мы чувствуем эту разницу: у Гомера волнение народного собрания сравниваетсяс бурей ("Илиада", II, 144-149), у Вергилия буря (и какая!) сравниваетсяс волнением народного собрания (I, 148-153), - за этими картинами стоит совсемразный жизненный опыт. Тесный и обжитой мир Гомера превращается в бесконечноразвинутый мир всесветной державы. Расширился космос: боги стали далеки от людей,и связь мировых событий непонятна людям. Расширилось пространство: Эней путешествуетне по неведомым сказочным морям, а по местам, где уже побывали троянские и греческиеколонисты и где слава Троянской войны долетела уже до Карфагена. Расширилосьвремя: если Одиссей получал в Аиде предсказание только о собственной ближайшейучасти, то Эней получает пророчество об отдаленнейшем будущем своих неведомыхпотомков. Наконец, - и это главное, - расширился духовный мир человека, и динамикадействия переместилась из сферы поступков в сферу переживаний: слава войн ибитв перестала быть самоценной и стала лишь внешним проявлением и подтверждениемволн судьбы, а все силы героя обращаются к тому, чтобы постичь эту волю судьбыи сообразоваться с ней.Что такое судьба? Древний человек представлял это гораздо проще, чем современный.Все события имеют свои причины и свои следствия; их переплетение и образуетсудьбу. Многое в ней предсказуемо. Даже невежда может предсказать человеку:"Если тебе проколют сердце, ты умрешь". Кто более проницателен (например,врач), может сделать предсказание менее тривиальное: "Если ты выпьешь многовина и выйдешь на холод, ты умрешь". Кто еще шире охватывает взглядом связьсобытий (например, бог), может предсказать даже так: "Если ты встретишьчеловека, обутого на одну ногу, ты умрешь"; когда люди обращаются к оракулам,они обычно получают именно такие ответы. а всю бесконечную ткань сплетений судьбыне под силу обнять, вероятно, никому. Вергилия порой упрекали (даже в античности)за то, что он сохранил в своей поэме гомеровские образы олимпийских богов. Ноони были ему нужны именно для того, чтобы показать эту иерархию осведомленности,причастности судьбе. Выше всех - Юпитер: он видит будущее до самых дальних далей,его пророчеством "без времен и пределов" (I, 278) открывается поэма.Ниже его - Юнона, Венера и прочие боги: им открыты лишь ближние рубежи судьбы,и не всем одни и те же. И ниже всех - человек, который не видит ничего и можетлишь молить об откровении: таков Эней, который лишь на полпути от Трои узнает,что он плывет в Италию, и лишь приплыв в Италию, узнает, зачем он сюда плыл.Но это еще не все. Если знание людей о своих будущих целях так неполно, тои действия их взаимно противоречивы. Допустим, Рим и Карфаген начинают войну,оба обращаются к богам и оба получают пророчества о победе. Противоречия здесьнет: действительно, сперва Ганнибал победит Рим, а потом Сципион победит Карфаген.Но чья победа будет последней, люди не знают, и поэтому война идет жестокая,и история движется медленнее, чем могла бы. Как здесь быть человеку? Перед нимдва пути. или - вновь и вновь обращаться к богам, пытаясь узнать все более дальниеи непонятные звенья судьбы и безропотно подчиняя узнанному свои действия: этопуть Энея. Или - уверовать, что то звено, которое открыто тебе, - последнееи главное и утверждать себя в служении этой цели: это путь его антагонистов,Дидоны и Турна. "На ближнюю судьбу есть дальняя судьба" (I, 209),- утешается Венера, глядя на бедствия Энея; "На чуждую судьбу есть моясудьба" (IX, 136) - восклицает Турн, бушуя перед троянским лагерем. Переднами опять контраст жертвенного самоотречения и страстного самоутверждения;и мы видим: ни то, ни другое невозможно без борьбы. Человек вписывается в историю,как земледелец в кругооборот природы: обоим предстоит "недобрый труд"одолевать противотечение.Вся первая половина "Энеиды" - это школа самоотречения, которуюпроходит Эней. В "Георгиках" страсти были показаны в самом отталкивающе-животномих виде, в "Энеиде" - в самом возвышенно-благородном; но отречениятребуют и такие. Тщеславие Энея - это его воинская честь, героическая готовностьпобедить или умереть; алчность - это его патриотизм, его желание сохранить свойдом и родину; похоть - это его любовь к Дидоне, любовь двух товарищей по изгнанническойсудьбе, едва ли не самая человечная во всей античной поэзии; но все это он должензабыть. Он носит постоянный эпитет pius, "благочестивый" (немыслимыйу Гомера); обычно слово это значит "преданный богам, предкам, родным, друзьям",всему, что связывает с прошлым, - здесь это значит "преданный богам и судьбе",тому, что связывает с будущим. В начале он еще не таков: тень Гектора говоритему: "Троя пала, беги, тебе суждено основать за морем новую Трою!"- но при первом взгляде на горящий город он забывает все, хватает меч и бросаетсяубивать и умирать, и нужно еще явление Венеры, чтобы он вспомнил о родных, ичудо над Асканием, чтобы он пошел за судьбой. Затем - подневольное плавание,понукаемое новыми и новыми велениями свыше: ложный оракул на Делосе, прояснениеего на Крите, сбивающее вещание гарпии, указание пути от Гелена, Венера направляетЭнея в Карфаген, Меркурий гонит его из Карфагена, тень Анхиса призывает в Ад,- и все это на фоне неотступной тоски: "о, трижды и четырежды блаженныете, кто пали у отчих стен!.." (I, 94-95). Трижды отрекается Эней от городаи дома: сперва от любимой Трои (и в ней от Креусы), потом от любящей Дидоны(и с ней от Карфагена), потом от спутников, остающихся в Сицилии (и ставящихтам новую Трою), - и все это против воли. "Против воли я твой, царица,берег покинул", - скажет он Дидоне (VI, 460); не всякий читатель уловит,что этот стих - повторение катулловского (66, 39): "Против воли, царица,твое я темя покинул", - говорит Беренике ее локон, ставший созвездием;но кто уловит, тот услышит: труден человеку путь к небесам.Перелом, предельное отрешение от прошлого и рождение для будущего - это VIкнига "Энеиды", спуск и выход из царства мертвых, символ, знакомыйнам по Дафнису и Орфею. В начале перед Энеем в последний раз проходит пережитое- тень Деифоба напоминает о родине, тень Дидоны о любви; в середине познаетсявечное - круговорот очищения душ от телесных страстей (это - точка соприкосновенияприроды и истории, кругового и прямого пути, "Георгик" и "Энеиды");в конце открывается будущее - вереница героев римского народа от древнейшихцарей до Августа и Марцелла. Здесь, на самом переломе поэмы устами Анхиса произносятсяее ключевые стихи, знаменитая формула исторической миссии Рима (VI, 847-853):"Пусть другие тоньше выкуют дышащую бронзу, живыми выведут облики из мрамора,лучше будут говорить речи, тростью расчертят движенье небес и предскажут восходысветил, - ты же, римлянин, помни державно править народами, и будут искусстватвои: налагать обычаи мира, щадить покоренных, а заносчивых смирять оружием".Эти слова замечательны: поэт говорит о Риме, но в поле его зрения - весь кругземной, а в мысли его - мир между его народами. Эгоцентризма (на этот раз национального)нет и здесь. Римляне - народ избранный, но не потому, что он лучше других, апотому, что он способнее поддерживат мирное единство всех остальных народов.Символ этого единства - начало самого римского народа: скоро мы увидим, какв нем сливаются и троянцы, и латины, и этруски, и дорогие сердцу поэта Эвандровыаркадяне. Имени Трои больше нет: троянское зерно умерло и поросло новым колосом.Власть Рима над миром - не право, а бремя, оно требует от несущего жертв, ипрежде всего - отрешения от чреватых раздорами страстей (VI, 832: "Дети,дети, не приучайте сердце к таким войнам!" - отечески обращается Анхисс теням - ни много ни мало - Цезаря и Помпея). Выдержит ли римлянин этот нравственныйэкзамен?И тут начинается вторая половина поэмы, война за Лаций, вереница коротких,но кровавых битв, о которых не любит перечитывать современный читатель. Зачемони? Затем, что испытания Энея не кончились, самое тяжкое - впереди. До сихпор он отрекался от себя во имя судьбы - теперь он должен убивать других воимя судьбы. Это - его "недобрый труд" в истории: творить людям злодля их же блага, водворять мир войной. Война у Вергилия страшнее, чем у Гомера.Она почти гражданская: ведь сражаются народы, которые уже вступили в союз ивскоре сольются воедино. В ней гибнут самые молодые и цветущие: Нис с Эвриалом,Паллант, Лавс, Камилла. В ней Эней встречается, можно сказать, с самим собой:Турн, его соперник, - это такой же герой, по-гомеровски бездумный, преданныйратной чести и защищающий отечество от пришельцев, каким был Эней в начале "Энеиды".сможет ли Эней сохранить в битвенном пылу свою с таким трудом достигнутую отрешенностьот людских страстей, соблюдет ли завет: "щадить покоренных и смирять заносчивых"?И мы видим: по крайней мере, два раза у него не хватает на это сил, два разаон забывает обо всем и начинает рубить без разбора налево и направо, как гомеровскийвитязь, - воевать ради войны, а не ради мира. В первый раз - тотчас после гибелиюного Палланта (в X книге); во второй раз - и это знаменательно, - в самых последнихстроках поэмы, в исходе единоборства с Турном, убийцей Палланта: поверженныйТурн признает себя побежденным и просит лишь о пощаде во имя отца ("и утебя ведь был Анхис!"), - но Эней замечает на нем пояс, снятый с Палланта,и, вспыхнув, поражает молящего мечом. (У Вергилия нет мелочей: внимательныйчитатель вспомнит, что на бляхах этого пояса были изображены Данаиды и Египтиады,прообраз всех мифологических братоубийств: X, 496-499). С лучшим своим героемВергилий расстается в момент худшего его поступка: слава року спета, слава человекуоборвана на полуслове.А стоит ли рок славы? Стоит ли возрождение смерти? Не обманет ли будущее?Всем смыслом своего творчества Вергилий отвечал: стоит. Он был человеком, которыйпережил конец света и написал IV эклогу: он верил в будущее. Иное дело - егочитатели: они относились к этому по-разному. Были эпохи, верившие в будущееи отрекавшиеся от прошлого, и для них героем "Энеиды" был Эней; былиэпохи, предпочитавшие верить в настоящее и жалеть о прошлом, и для них героем"Энеиды" была Дидона, о которой сочинялись трогательные драмы и оперы.Вергилий тоже жалел свою Дидону, и жалел горячо, - но так, как зоркий жалеетблизорукого. Его героем был не тот, кто утверждает свою личность, а тот, кторастворяет ее - в круговороте природы и в прямоте судьбы. О таких он мог сказать,как сказал о своих крестьянах: они счастливы, хоть и не знают своего счастья.Сливая свою волю с судьбой, человек уподобляется не менее, чем самому Юпитеру,который в решающий момент отрекается от всякого действия: "рок дорогу найдет"(X, 113). Безликий, сам себя обезличивающий Эней кажется зияющей пустотой вряду пластических образов античного эпоса, - но это пустота силового поля. ЛюдейXIX века она удивляла, люди XX века научились ее ценить.Не так ли сам Вергилий от произведения к произведению растворил себя в тойсудьбе, которая оказалась его уделом,- в поэзии? От полулирических "Буколик"он шел к дидактическим "Георгикам" и затем к мифологическому эпосу"Энеиды". в "Буколиках" читателю всех веков мерещился образсамого поэта; в "Георгиках" слышался его голос; в "Энеиде"поэта нет - он растворился в языке и мифе. Начиная это введение в поэзию Вергилия,мы видели высокого, смуглого и застенчивого человека, упорно, вдумчиво и неудовлетвореннотрудящегося над стихами. Теперь мы можем забыть этого человека: перед нами -его стихи.