Поэзия Горация

 

М. Гаспаров

ПОЭЗИЯ ГОРАЦИЯ

(Квинт Гораций Флакк. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. - М., 1970. - С. 5-38)


1

Имя Горация - одно из самых популярных среди имен писателей древности. Дажете, кто никогда не читал ни одной его строчки, обычно знакомы с этим именем.Хотя бы по русской классической поэзии, где Гораций был частым гостем. НедаромПушкин в одном из своих стихотворений перечисляет его среди своих любимых поэтов:"Питомцы юных Граций, с Державиным потом чувствительный Гораций являетсявдвоем..." - а в одном из последних стихотворений ставит его слова - начальныеслова оды III, 30 - эпиграфом к собственным строкам на знаменитую горациевскуютему: "Exegi monumentum. Я памятник себе воздвиг нерукотворный..."Но если читатель, плененный тем образом "питомца юных Граций", какойрисуется в русской поэзии, возбмет в руки стихи самого Горация в русских переводах,его ждет неожиданность, а может быть, и разочарование.Неровные строчки, без рифм, с трудно уловимым переменчивым ритмом. Длинныефразы, перекидывающиеся из строчки в строчку, начинающиеся второстепенными словамии лишь медленно и с трудом добирающиеся до подлежащего и сказуемого. Страннаярасстановка слов, естественный порядок которых, словно нарочно, сбит и перемешан.Великое множество имен и названий, звучных, но малопонятных и, главное, совсем,по-видимому, не идущих к теме. Странный ход мысли, при котором сплошь и рядомк концу стихотворения поэт словно забывает то, что было вначале, и говорит совсемо другом. А когда сквозь все эти препятствия читателю удается уловить главнуюидею того или другого стихотворения, то идея эта оказывается разочаровывающебанальной: "Наслаждайся жизнью и не гадай о будущем", "Душевныйпокой дороже богатства" и т.п. Вот в каком виде раскрывается поэзия Горацияперед неопытным читателем.Если после этого удивленный читатель, стараясь понять, почему же Гораций пользуетсяславой великого поэта, попытается заглянуть в толстые книги по истории древнейримской литературы, то и здесь он вряд ли найдет ответ на свои сомнения. Здесьон прочитает, что Гораций родился в 65 году до н.э. и умер в 8 году до н.э.;что это время его жизни совпадает с важнейшим переломом в истории Рима - падениемреспублики и установлением империи; что в молодости Гораций был республиканцеми сражался в войсках Брута, последнего поборника республики, но после пораженияБрута перешел на сторону Октавиана Августа, первого римского императора, сталблизким другом пресловутого Мецената - руководителя "идеологической политики"Августа, получил в подарок от Мецената маленькое имение среди Апеннин и с техпор до конца дней прославлял мир и счастье римского государства под благодетельнойвластью Августа: в таких-то одах прославлял так-то, а в таких-то одах так-то.Все это - сведения очень важные, но ничуть не объясняющие, почему Гораций былвеликим поэтом. Скорее, наоборот, они складываются в малопривлекательный образпоэта-ренегата и царского льстеца.И все-таки Гораций был гениальным поэтом, и лучшие писатели Европы не ошибались,прославляя его в течение двух тысяч лет как величайшего лирика Европы. Однако"гениальный" - не значит: простой и легкий для всех. ГениальностьГорация - в безошибочном, совершенном мастерстве, с которым он владеет сложнейшей,изощреннейшей поэтической техникой античного искусства - такой сложной, такойизощренной, от которой современный читатель давно отвык. Поэтому, чтобы по-должномупонять и оценить Горация, читатель должен прежде всего освоиться с приемамиего поэтической техники, с тем, что античность называла "наука поэзии".Только тогда перестанут нас смущать трудные ритмы, необычные расстановки слов,звучные имена, прихотливые изгибы мысли. Они станут не препятствиями на путик смыслу поэзии Горация, а подспорьями на этом пути.Вот почему это краткое введение в поэзию Горация мы начали не с эпохи, нес тем и идей, а с противоположного конца - с метрики, стиля, образного строя,композиции стихотворений поэта, чтобы от них потом взойти и к темам, и к идеям,и к эпохе.

2

Стих Горация действительно звучит непривычно. Не потому, что в нем нет рифмы(античность вообще не знала рифмы; она появилась в европейской поэзии лишь всредние века), - рифмы нет и в "Гамлете", и в "Борисе Годунове",и наш слух с этим легко мирится. Стих Горация труден потому, что строфы в немсоставляются из стихов разного ритма (вернее сказать, даже разного метра): повторяющейсяметрической единицей в них является не строка, а строфа. Такие разнометрическиестрофы могут быть очень разноообразны, и Гораций пользуется их разнообразиемочень широко: в его одах и эподах употребляется двадцать различных видов строф.Восхищенные современники называли поэта: "обильный размерами Гораций".Полный перечень всех двадцати строф, какими пользовался Гораций, со схемамии образцами, обычно прилагается в конце всякого издания стихов Горация. Читательнайдет такой перечень и в нашем издании. Но все эти схемы и примеры будут длянего бесполезны, если он не уловит в них за сеткой долгих и кратких, ударныхи безударных слогов того живого движения голоса, той гармонической уравновешенностивосходящего и нисходящего ритма, которая определяет мелодический облик каждогоразмера. Конечно, при передаче на русском языке, не знающем долгих и краткихслогов, горациевский ритм становится гораздо беднее и проще, чем в латинскомподлиннике. Но и в русском переложении главные признаки ритма отдельных строфможно почувствовать непосредственно, на слух.Вот "первая асклепиадова строфа" - размер, выбранный Горацием дляпервого и последнего стихотворений своего сборника од (I, 1 и III, 30):Славный внук, Меценат, праотцев царственных,О отрада моя, честь и прибежище!Есть такие, кому высшее счастие -Пыль арены взметать в беге увертливом...В первом полустишии каждого стиха здесь - восходящий ритм, движение голосаот безударных слогов к ударным:Славный внук Меценат...О отрада моя...Затем - цезура, мгновенная остановка голоса на стыке двух полустиший; а затем- второе полустишие, и в нем - нисходящий ритм, движение голоса от ударных слоговк безударным:...праотцев царственных...честь и прибежище!Каждый стих строго симметричен, ударные и безударные слоги располагаются сзеркальным тождеством по обе стороны цезуры, восходящий ритм уравновешиваетсянисходящим ритмом, за приливом следует отлив.Вот "алкеева строфа" - любимый размер Горация:Кончайте ссору! Тяжкими кубкамиПускай дерутся в варварской Фракии!Они даны на радость людям -Вакх ненадивит раздор кровавый!Здесь тоже восходящий ритм уравновешивается нисходящим, но уже более сложнымобразом. Первые два стиха звучат одинаково. В первом полустишии - восходящийритм:Кончайте ссору!..Пускай дерутся...-во втором - нисходящий:...тяжкими кубками...в варварской Фракии!Третий стих целиком выдержан в восходящем ритме:Они даны на радость людям...А четвертый - целиком в нисходящем ритме:Вакх ненавидит раздор кровавый!Таким образом, здесь на протяжении строфы прокатываются три ритмические волны:две - слабые (полустишие - прилив, полустишие - отлив) и одна - сильная (стих- прилив, стих - отлив). Строфа звучит менее мерно и величественно, чем "асклепиадова",но более напряженно и гибко.Вот "сапфическая строфа", следующая, после алкеевой, по частотеупотребления у Горация:Вдосталь снега слал и зловещим градомЗемлю бил отец и смутил весь город,Ринув в кремль святой грозовые стрелыОгненной дланью.И здесь восходящий и нисходящий ритмы чередуются, но в обратном порядке: впервом полустищии ритм нисходящий ("Вдосталь снега слал..."), во втором- восходящий ("...и зловещим градом"). Так - в первых трех стихах;а четвертый стих - короткий, заключительный, и ритм в нем - только нисходящий("Огненной дланью"). Таким образом, здесь строгого равновесия ритмауже нет, нисходящий ритм преобладает над восходящим, и строфа звучит спокойнои важно.А вот противоположный случай: восходящий ритм преобладает над нисходящим.Это "третья асклепиадова строфа":Пой Диане хвалу, нежный хор девичий,Вы же пойте хвалу Кинфию, юноши,И Латоне, любезнойВсеблагому Юпитеру!..Первые два стиха повторяют ритм уже знакомых нам строк "Славный муж,Меценат...": полустишие восходящее, полустишие нисходящее. А затем следуютдва коротких стиха, оба - с восходящим ритмом; ими заканчивается строфа, и звучитона взволнованно и живо.Нет надобности разбирать подобным образом все горациевские строфы: каждыйчитатель, хоть немного обладающий чувством ритма, сам расслышит их гармоническоезвучание и сам привыкнет улавливать его в читаемых стихах. И тогда перед нимраскроются многие черточки искусства Горация, незаметные с первого взгляда.Он поймет, почему Гораций разделил свои стихотворения на "оды", написанныечетверостишными строфами, и "эподы", написанные двустищными строфами(само слова "ода" означает по-гречески "песня", а "эподы"- "припевки"). Он оценит умение, с каким Гораций чередует стихотворенияразных размеров, чтобы не прискучивал ритм одних и тех же строф. Он заметит,что первая книга од открывается своеобразным "парадом размеров", -девять стихотворений девятью разными размерами! - а третья книга, наоборот,монолитным циклом шести "римских од", единых не только по содержанию,но и по ритму - все они написаны алкеевой строфой. Он почувствует, что не случайноГораций, издавая отдельным сборником три первые книги од, объединил общим размеромпервую оду первой книги (посвящение Меценату) и последнюю оду последней книги(обращение к Музе - знаменитый "Памятник"), а когда через десять летему пришлось добавить к этим трем книгам еще четвертую, то новую оду, написаннуюэтим размером, он поместил в ней в самой середине. А если при этом вспомнить,что до Горация все эти сложные размеры, изобретенные греческими лириками, былив Риме почти неизвестны - дальше грубых проб дело не шло, - то не придется удивляться,что именно здесь видит Гораций свою высшую заслугу перед римской поэзией и именнооб этом говорит в своем "Памятнике":Первым я приобщил песню ЭолииК италийским стихам...Ритм горациевских строф - это как бы музыкальный фон поэзии Горация. А наэтом фоне развертывается чеканный узор горациевских фраз.

3

Язык и стиль - та область поэзии, о которой менее всего возможно судить попереводу. А сказать о них необходимо, и особенно необходимо, когда речь идето стихах Горация.Есть выражение: "Поэзия - это гимнастика языка". Это значит: какгимнастика служит для гармонического развития всей мускулатуры тела, а не толькодля тех немногих мускулов, которые нужны нам для нашей повседневной работы,так и поэзия дает народному языку возможность развить и использовать все заложенныев нем выразительные средства, а не ограничиваться простейшими, разговорными,первыми попавшимися. Разные литературные языки, направления, стили - это разныесистемы гимнастики языка. И система Горация среди них может быть безоговорочнопризнана совершеннейшей, совершеннейшей по полноте охвата языкового организма.Один старый московский професор-латинист говорил, что он мог бы изучать со студентамивсю латинскую грамматику по одному Горацию: нет таких тонкостей в латинскомязыке, на которые у Горация бы не нашлось великолепного примера.Именно эта особенность языка и стиля Горация доставляет больше всего мученийпереводчикам. Ведь не у всех языков одинаковая мускулатура, не ко всем применимаполностью горациевская система гимнастики. Как быть, если весь художественныйэффект горациевского отрывка заключен в таких грамматических оборотах, которыхв русском языке нет? Например, по-латыни можно сказать не только "дети,которые хуже, чем отцы", но и "дети, худшие, чем отцы"; по-русскиэто звучит очень тяжело. По-латыни можно сказать не только "породивший"или "порождающий", но и в будущем времени: "породящий";по-русски это вовсе невозможно. У Горация цикл "римских од" кончаетсязнаменитой фразой о вырождении римского народа; вот его дословный перевод: "Поколениеотцов, худшее дедовского, породило порочнейших нас, породящих стократ негодноепотомство". По-латыни это великолепная по сжатости и силе фраза, по-русски- безграмотное косноязычие. Конечно, переводчики умеют обходить эти трудности;в этой книге, в концовке оды III, 6, читатель увидит, как передал эту фразурусский стихотворец: смысл тот же, нарастание впечатление то же, но величаваяплавность оригинала безвозвратно потеряна. Переводчик не виноват: этого требовалрусский язык.К счастью, есть, по крайней мере, некоторые средства, которыми русский языкпозволяет переводу достичь большей близости к латинскому оригиналу, чем другиеязыки. И прежде всего это - расстановка слов, та самая, которая так смущаланеопытного читателя. В латинском языке расстановка слов в предложении - свободная,в английском или французском - строго определенная, поэтому при переводе наэти языки все горациевские фразы перестраиваются по единому образцу и теряютвсякое сходство с подлинником. А в русском языке расстановка слов тоже свободная,и русские поэты умели блестяще этим пользоваться, как у Пушкина в "Цыганах"кончается рассказ старика об Овидии:...И завещал он, умирая,Чтобы на юг перенеслиЕго тоскующие кости,И смертью - чуждой сей землиНе успокоенные гости!Это значит: "его кости - гости сей чуждой земли, не успокоенные и смертью".Расстановка слов - необычная и не сразу понятная, но слуха она не раздражает,потому что в русском языке она все же допустима. Конечно, употребляется такойприем редко. Но не случайно, что у Пушкина эта вольность в расположении словпоявляется как раз в рассказе о латинском поэте. Потому что в латинской поэзиитакое прихотливое переплетение слов - не редкость, а обычное явление, не исключение,а правило. Представьте чебе не две строчки, а целое стихотворение, целое собраниесочинений, написанное такими изощренными фразами. как "И смертью чуждойсей земли не успокоенные гости", - и вы представите себе поэзию Горация.Что же дает поэтическому языку такая затрудненная расстановка слов? На этотвопрос можно ответить одним словом: напряженность. Как воспринимает наш слухпушкинскую фразу? Услышав, что после слова "кости" фраза не кончена,мы напряженно ждем того слова, которое свяжет предыдущие слова с дальнейшими,и не успокаиваемся, пока не услышим слов "не успокоенные". И покав нас живо это ожидание, это напряжение, мы с особенным, обостренным вниманиемвслушиваемся в каждое промежуточное слово: не оно ли наконец замкнет оборванноесловосочетание и утолит наше чувство языковой гармонии? А как раз такое обостренноевнимание и нужно от нас поэту, который хочет, чтобы каждое его слово не простовоспринималось , а жадно ловилось и глубоко переживалось. И Гораций умеет поддержатьв нас это напряжение от начала до конца стихотворения: не успеет замкнутьсяодно словосочетание, как читателя уже держат в плену другие. А когда замкнутоесловосочетание слишком коротко и напряжению, казалось бы, неоткуда возникнуть,Гораций разрубает словосочетание паузой между двумя стихами, и читатель опятьв ожидании: стих окончен, а фраза не окончена, что же дальше?Вот почему так важна в стихах Горация вольная расстановка слов; вот почемурусские переводчики не могут отказаться от нее с такой же легкостью, как отказываютсяот причастий "пройдущий", "породящий" (среди них старательнеевсех сохранял ее Брюсов); вот почему то и дело русский Гораций дразнит слухсвоего читателя такими напряженными фразами, как, например, в оде к Вакху (II,19):Дано мне петь вакханок неистовство,Вино и млеко реки струящиеВ широких берегах, и медаКапли, сочащиеся из дупел.Дано к созвездьям славу причтеннуюЖены блаженной петь, и ПенфеевыхЧертогов рушимые кровли,И эдонийскую казнь Ликурга...Но если напряженность фразы нужна поэту для того, чтобы добиться обостренноговнимания читателя к слову, то обостренное внимание к слову нужно читателю длятого, чтобы ярче и ощутимее представить себе образы читаемого произведения.Ибо слово лепит образ, а из образов складывается внутренний мир поэзии. В этотмир образов поэзии Горация мы и должны сейчас вступить.

4

Первое, что привлекает внимание при взгляде на образы стихов Горация, - этоих удивительная вещественность, конкретность, наглядность.Вот перед нами опять самая первая ода Горация - "Славный внук, Меценат...".Поэт быстро перебирает вереницу людских увлечений - спорт, политика, земледелие,торговля, безделье, война, охота, - чтобы назвать наконец свое собственное:поэзию. Как представляет он нам первое из этих увлечений? "Есть такие,кому высшее счастие - пыль арены взметать в беге увертливом раскаленных колес...".Три образа, три кадра: пыль арены (в подлиннике точнее: "олимпийской арены"),увертливый бег, раскаленные колеса. Каждый - предельно содержателен и точен:олимпийская пыль - потому, что не было победы славней для античного человека,чем победа на Олимпийских играх; увертливый бег - потому, что главным моментомскачек было огибание "меты", поворотного столба, вокруг которого надобыло пройти вплотную, но не задев; раскаленные колеса - потому, что от стремительнойскачки разогревается и дымится ось. Каждый новый кадр - более крупным планом:сперва весь стадион в клубах пыли, потом поворотный столб, у которого выноситсявперед победитель, потом - бешено вращающиеся колеса его колесницы. И так всякартина скачек прошла перед нами - только в семи словах и полутора строчках.Из таких мгновенных кадров, зримых и слышимых, слагает Гораций свои стихи.Он хочет показать войну - и вот перед нами рев рогов перед боем, отклик труб,блеск оружия, колеблющийся строй коней, ослепленные лица всадников, и все это- в четырех строчках (II, 1). "Жуткая вещественность", - сказал огорациевской образности Гете. Поэт хочет показать гордую простоту патриархальногобыта - и пишет, как в доме "блестит на столе солонка отчая одна" (II,16). Он хочет сказать, что стихи его будут жить, пока стоит Рим, - и пишет:"Пока на Капитолий всходит верховный жрец с безмолвной девой-весталкой"(III, 30) - картина, которую каждый год видели его читатели, теснясь толпойвокруг праздничной молитвенной процессии. Гораций не скажет "вино",- он непременно назовет фалернское, или цекубское, или массикское, или хиосское;не скажет "поля", а добавит: ливийские, калабрские, форентийские,эфуланские или мало ли еще какие. А когда непосредственный предмет оды не даетему материала для таких образцов, он черпает этот материал в сравнениях и метафорах.Так появляются образы резвящейся телки и наливающихся пурпуром гроздьев в одео девушке-подростке (II, 5); так в оде о золотой середине сменяются образы моря,дома, леса, башен, гор, снова моря, Аполлоновых лука и стрел и опять моря (II,10); так в оде, где республика представлена в виде гибнущего корабля, у этогокорабля есть и весла, и мачта, и снасти, и днище, и фигуры богов на корме, икаждая вещь по-особенному страдает под напором бури (I, 14).Это - в лирических "Одах"; а в разговорных "Сатирах" и"Посланиях" эта конкретность образного языка достигает еще большейстепени. Здесь поэт не скажет "от начала до конца обеда", а скажет"от яиц и до яблок" ("Сатиры", I, 3, 6); не скажет "бытьбогачом", а скажет "Из первых рядов смотреть на слезливые драмы"("Послание", I, 1, 67: сословию богачей, "всадников", вРиме отводились первые ряды в театре). Он не скажет "скряга", "расточитель","распутник", "силач", "ростовщик", "сумасшедший",а непременно назовет имя: "скряга Уммидий", "мот Номентан","распутник Требоний", "силач Гликон", "ростовщик Фуфидий","сумасшедший Лабеон" и так далее. В одной лишь сатире I, 2 промелькнут,ни много ни мало, девятнадцать таких имен. Современному читателю эти имена неговорят ничего и только понапрасну пестрят в глазах, но первые читатели Горациялегко угадывали за ними живых людей, хорошо известных в Риме, и читали насмешкиГорация с удвоенным удовольствием.Однако ткань, сотканная из этих собственных имен и вещественных образов, -не сплошная. Гораций хочет, чтобы каждый образ воспринимался в полную силу,а для этого нужно, чтобы он выступал на контрастном, внеобразном фоне отвлеченныхпонятий и рассуждений. И действительно, вслед за яркой картиной скачек, которуюмы видели в оде I, 1, следуют безликие слова о втором людском увлечении - политике("Есть другие, кому любо избранником быть квиритов толпы, пылкой и ветреной...");после строк об отцовской солонке идут отвлеченные размышления о человеческойсуетности ("Что ж стремимся мы в быстротечной жизни к многому? Зачем мыменяем страны? Разве от себя убежать возможно, родину бросив?.."). А всатирах и посланиях все кивки на живых и выдуманных конкретных лиц щедро перемежаютсясентенциями самого общего содержания: "Если глупец избегает порока - впадаетв противный"; "Тот ведь не беден еще, у кого все есть на потребу";"Вилой природу гони, а она все равно возвратится" и т.д. - неисчерпаемыйкладезь этих крылатых слов на любой случай жизни. Все это - внеобразные фразы,они что-то говорят уму и сердцу, но ничего не говорят ни глазу, ни слуху; они-тои нужны Горацию для оттенения его конкретных образов.Иногда предельная отвлеченность и предельная конкретность сливаются, и тогдавозникает, например, аллегорический образ неизбежности, вбивающей железные гвоздив кровлю обреченного дома (III, 24). Но чаще отвлеченность и конкретность, внеобразностьи образность чередуются; и тогда перед читателем возникает такая картина: предельноконкретный, ощутимый, вещественный образ на первом плане, а за ним - бесконечнаядаль философских обобщений, и взгляд все время движется от первого плана к фонуи от фона к первому плану. Это требует от читателя большой напряженности (опять!),большой дисциплинированности внимания. Но поэт часто сам приходит на помощьчитателю, вдвигая между первым планом и фоном, между единичным и общечеловеческимпромежуточные опоры для его взгляда. Эту роль промежуточных опор, уводящих взглядвдаль, от частности к обобщению, принимают на себя географические и мифологическиеобразы лирики Горация.Географические образы раздвигают поле зрения читателя вширь, мифологическиеобразы ведут взгляд вглубь. Мы уже замечали, что Гораций любит географическиеэпитеты: вино называет по винограднику, имение - по округу, панцирь у него -испанский, пашни - фригийские, богатства - пергамские; в оде I, 31 он подрядперечисляет, что ему не нужно ни сардинских нив, ни калабрийских лугов, ни индийскихдрагоценностей, ни кампанских садов, ни каленских виноградников, ни атлантическихторговых путей. Так за узким кругом предметов первого плана распахивается перспективана широкий круг земного мира, далекого и в то же время близко касающегося поэта.И Горацию доставляет удовольствие вновь и вновь облетать мыслью этот мир, преждечем остановиться взглядом на нужном месте: желая сказать в оде I, 7 о Тибуре,он сперва вспомнит и Родос, и Коринф, и Эфес, и Темпейскую долину, и еще восемьдругих мест; а желая в послании I, 11 спросить у адресата о греческом островеЛебедосе, он сперва спросит и о Хиосе, и о Лесбосе, и о Самосе. Особенно частоон уносится воображением к самым дальним границам своего круга земель - к странамиспанских кантабров, заморских бриттов, скифов на севере, парфян и мидийцевна востоке. Именно этот мир в знаменитой оде о лебеде (II, 20) поэт гордо надеетсязаполнить своей бессмертной славой.Как географические образы придают горациевскому миру перспективу в пространстве,так мифологические образы придают ему перспективу во времени. В оде II, 6 онназывает два места, где он хотел бы найти успокоение, - Тибур, основанный аргосскимизгнанником Тибурном, и Тарент, "где было царство Фаланта", другогоизгнанника, спартанского; и эти бегло брошенные взгляды в легендарное прошлоелучше всяких слов раскрывают нам изгнанническое самочувствие самого Горация.Любое чувство, любое действие самого поэта или его современников может найтиподобный прообраз в неисчерпаемой сокровищнице мифов и легенд. Приятель Горациявлюбился в рабыню - и за его спиной тотчас встают величавые тени Ахилла, Аякса,Агамемнона, которые изведали такую же страсть (II, 4). Император Август одержалпобеду над врагами - и в оде Горация за этой победой тотчас рисуется великаядревняя победа римлян над карфагенянами, а за нею - еще более великая и ещеболее древняя победа олимпийских богов над Гигантами, сынами Земли (II, 12).При этом Гораций избегает называть мифологических героев прямо: Агамемнон унего - "сын Атрея", Амфиарай - "аргосский пророк", Венера- "царица Книда и Пафоса", Аполлон - "бог, покаравший детей Ниобы",и от этого взгляд читателя каждый раз скользит еще дальше в глубь мифологическойперспективы. Для нас горациевские ассоциации, и географические и мифологические,кажутся искусственными и надуманными, но для Горация и его современников онибыли единственным и самым естественным средством ориентироваться в пространствеи во времени.Таков мир образов поэзии Горация, мир широкий и сложный. Каждое стихотворениеГорация - это прогулка по этому миру. Маршрут такой прогулки называется композициейстихотворения.

5

Когда мы читаем стихи поэтов нового времени - XVIII, XIX, XX веков, - мы малозадумываемся над их композицией: мы к ней привыкли. И если мы попробуем отдатьсебе в ней отчет, то в самых грубых чертах выглядеть она будет так: стихотворениеначинается на сравнительно спокойной ноте, постепенно напряжение нарастает всебольше и больше, и в наиболее напряженном месте обрывается. Самое ответственноеместо в стихотворении - концовка; и признания поэтов говорят, что нередко последниестроки стихотворения слагаются первыми, и все стихотворение строится как подступ,разбег для этих "ударных" строк.В стихах Горация - все по-другому. Концовка в них скромна и неприметна настолько,что порой стихотворение кажется оборванным на совершенно случайном месте. Напряжениеот начала к концу не нарастает, а падает. Самое энергичное, самое запоминающеесяместо в стихотворении - начало. И когда читаешь оды Горация, то трудно отделатьсяот впечатления, что в уме поэта эти великолепные зачины слагались раньше всехдругих строк: "Противна чернь мне, таинствам чуждая...", "Ладоник небу, к месяцу юному...", "О дочь, красою мать превзошедшая...","Создал памятник я, бронзы литой прочней...".Как же строятся такие стихотворения?Вот одно из них - ода к красавице Пирре (I, 5):Кто тот юноша был, Пирра, признайся мне,Что тебя обнимал в гроте приветливом,Весь в цветах, в ароматах,Для кого завязала тыКудри в узел простой? Ах, сколько раз потомОн измены судьбы будет оплакиватьИ дивиться жестокимБурям моря страстей твоих,Он, кто полон тобой, кто так надеетсяВечно видеть тебя верной и любящей,И не ведает ветраПеремен. О, несчастныеВсе, пред кем ты блестишь светом обманчивым!Про меня же гласит надпись обетная,Что мной влажные ризыБогу моря уж отданы.(Перевод А. Семенова-Тян-Шанского)Первая строфа, первая фраза - картина идиллического счастья: объятья, цветы,ароматы. Вторая строфа - контраст: будущее горе, будущие бури. Затем - ловкийизгиб придаточного предложения ("Он, кто полон тобой...") - и опятьидиллия любви и верности, но уже только как мечта. А за нею опять контраст:переменчивый ветер, обманчивый свет. И, наконец, концовка, для понимания которойнужно немного знать античные религиозные обычаи: как спасшийся от кораблекрушенияпловец благодарно приносит свою одежду на алтарь спасшему его морскому богу,так Гораций, уже простившийся с любовными треволнениями, издали сочувственносмотрит на участь влюбленных. Мысль поэта движется, как качающийся маятник,от картины счастья к картине несчастья и обратно, и качания эти понемного затихают,движение успокаивается: начинается стихотворение ревнивой заинтересованностью,кончается оно умиротворенной отрешенностью.До сих пор нам приходилось говорить главным образом о напряженности в стихахГорация; теперь придется говорить о том, как эта напряженность находит в нихсвое разрешение, затихает, гармонизируется. Зигзагообразное движение мысли,затухающее колебание маятника между двумя лирическими противоположностями -излюбленный прием, к которому Гораций обращается для этой цели. Вот пример движениямысли между двумя контрастными чувствами - знаменитая ода-дуэт Горации и Лидии(III, 9): "Я любил тебя и был счастлив" - "Я любила тебя и былазнаменита". "А теперь я люблю другую и готов умереть за нее"- "А теперь я люблю другого, и хоть дважды умру за него". "Ачто, если снова повелит любовь возвратиться к тебе?" - " А тогда,хоть ты того и не стоишь, и я не расстанусь с тобой". Вот пример движениямысли между двумя контрастными предметами - ода к полководцу Агриппе (I, 6):"Пусть твои победы, Агриппа, прославит другой поэт - для меня же петь отебе так же трудно, как о Троянской войне или о судьбах Одиссея. - Я скромен,я велик лишь в малом - мне ли воспевать Ареса, Мериона, Диомеда? - Нет, моипесни - только о пирах и любви".Гораций обладал парадоксальным искусством развивать одну тему, говоря, казалосьбы, о другой. Так, в оде к Агриппе он, казалось бы, хочет сказать: "Моедело - писать не о твоих подвигах, а о пирах и забавах"; но, говоря это,он успевает так упомянуть о войнах Агриппы, так сопоставить их с подвигами мифическихвремен, что Агриппа, читая эту оду, мог быть вполне удовлетворен. Так, в одеI, 31 он, казалось бы, просит у Аполлона блаженной бедности в тихом уголке Италии,но, говоря о ней, он успевает пленить читателя картиной ненужного его богатстваво всем огромном беспокойном мире. Сквозь любую тему у Горация просвечиваетпротивоположная, оттеняя и дополняя ее. Даже такие патетические и торжественныестихотворения, как ода к Азинию Поллиону о гражданской войне (II, 1) и ода кАвгусту о великой судьбе римского народа (III, 3), он неожиданно обрывает напоминаниемо том, что пора его лире вернуться от высоких тем к скромным и шутливым. Дажелирический гимн природе и сельской жизни в эподе 2 неожиданной оборачиваетсяв финале собственной противоположностью: оказывается, что все эти излияния -казалось бы, такие искренние! - принадлежат не самому поэту, другу натуры, алицемерному ростовщику. Современному читателю такие концовки кажутся досаднымдиссонансом, а Горацию они были необходимы, чтобы картина мира, отображеннаяв произведении, была полнее и богаче.Не всегда связь двух контрастных тем ясна с первого взгляда: иногда колебаниямаятника бывают так широки, что за ними трудно уследить. Так, ода I, 4 рисуеткартину весны: "Злая сдается зима, сменяяся вешней лаской ветра...",рисует оживающую природу, зовет к весенним праздничным жертвоприношениям; ивдруг эту тему обрывает тема смерти, ожидающей всех и каждого: "Бледнаяломится Смерть одною и тою же ногою в лачуги бедных и в царей чертоги..."Где логика, где связь? Чтобы найти ее, нужно заглянуть в другое стихотворениеГорация о весне - в оду IV, 7: "С гор сбежали снега, зеленеют луга муравою..."Она тоже начинается картиной оживающей природы, но за этим следует та мысль,которая является связующим звеном между двумя темами и которая была опущенав первой оде: весна природы проходит и приходит вновь, а весна человеческойжизни пройдет и не вернется.Стужу растопит зефир, весну поглотившее летоТоже погибнет, когдаЩедрая осень придет, рассыпая дары, а за неюСнова нахлынет зима.Но в небесах за луною луна обновляется вечно, -Мы же в закатном краю,Там, где родитель Эней, где Тулл велелепный и Марций, -Будем лишь тени и прах.И после этого перехода тема смерти и загробного мира становится естественнойи понятной.Так, колеблясь между двумя противоположными темами, лирическое движение встихах Горация постепенно замирает от начала к концу: максимум динамики в первыхстроках, максимум статики в последних. И когда это движение прекращается совсем,стихотворение обрывается само собой на какой-нибудь спокойной, неподвижной картине.У Горация есть несколько излюбленных мотивов для таких картин. Чаще всего эточей-нибудь красивый портрет, на котором приятно остановиться взглядом: Неарха(III, 20), Гебра (II, 12), Гига (II, 5), Дамалиды (I, 36) или даже жертвенноготеленка (IV, 2). Реже это какой-нибудь миф: о Гипермнестре (III, 11), о Европе(III, 27). А когда стихотворение заканчивается мифологическим мотивом, то чащевсего это мотив Аида, подземного царства: так кончается ода о рухнувшем деревес ее патетическим зачином (II, 33), не менее бурная ода к Вакху (II, 19), одаоб алчности (II, 18), только что рассмотренная ода о весне (IV, 7). В самомделе, какой мотив подходит для замирающего лирического движения лучше, чем мотиввсеуспокаивающего царства теней?Так строятся оды; а в сатирах и посланиях Гораций применяет другой прием всестороннегоохвата картины мира: не последовательную смену контрастов, а вольную прихотливостьживого разговора, который легко перескакивает с темы на тему и в любой моментможет коснуться любого предмета. Этим он и держит в напряжении читателя, вынужденноговсе время быть готовым к любому повороту мысли и к любой смене тем. Так, сатираI, 1 начинается темой "каждый недоволен своей долей", а потом неожиданнопереходит к теме алчности; сатира I, 3 начинается рассуждением о непостоянствехарактера, и вдруг соскальзывает в разговор о дружбе и снисходительности. Аразрешается это напряжение уже не композиционными средствами, а стилистическими:легким шутливым разговорным слогом, как бы снимающим вес и серьезность затрагиваемыхэтических проблем.Итак, мало сказать, что основа поэзии Горация - это предельно конкретный образна первом плане, а за ним - дальняя перспектива отвлеченных обобщений. Нужнодобавить, что Гораций не ограничивается одним образом и одной перспективой,а старается тут же охватить взглядом и другую сторону, старается вместить водно стихотворение все бесконечную широту и противоречивость мира. И нужно подчеркнуть,что Гораций не обрывает стихотворение на самом напряженном месте, предоставляячитателю долго ходить под впечатлением этого эффекта и постепенно угашать иразрешать эту напряженность в своем сознании - он старается разрешить эту напряженностьв пределах самого стихотворения и затягивает стихотворение до тех пор, покамаятник лирического движения, колебавшийся между этими двумя крайностями, неуспокоится на золотой середине.Золотая середина - наконец-то произнесены эти слова, самые необходимые дляпонимания Горация. Золотая середина - это уже не только художественный прием,это жизненный принцип. Из мира горациевских образов мы вступаем в мир горациевскихидей.

6

Золотая середина - выражение, принадлежащее самому Горацию. Это он написал,обращаясь к Лицинию Мурене, свойственнику Мецената, такие слова (II, 10):Правильнее жить ты, Лициний, будешь,Пролагая путь не в открытом море,Где опасен вихрь, и не слишком близкоК скалам прибрежным.Выбрав золотой середины меру,Мудрый избежит обветшалой кровли,Избежит дворцов, что рождают в людяхЧерную зависть.Здесь, в оде, Гораций влагает свою мысль в поэтические образы; а в одной изсатир он провозглашает ее в форме отвлеченной, но от этого не менее решительной(I, 1, 106-107):Мера должна быть во всем, и всему есть такие пределы,Дальше и ближе которых не может добра быть на свете!Лициния Мурену, по-видимому, такие наставления не убедили: не прошло и несколькихлет, как он был казнен за участие в заговоре против Августа. Но для самого Горациямысль о золотой середине, о мере и умеренности была принципом, определявшимего поведение решительно во всех областях жизни.Вино? Вот, казалось бы, традиционная поэтическая тема, исключающая всякуюзаботу о мере и умеренности. Да, - у всех, только не у Горация. Он пишет "вакхические",пиршественные оды охотно и часто, но ни разу не позволяет в них человеку забытьсяи потерять власть над собой. "Но для каждого есть мера в питье: Либер блюдетпредел" (I, 18). А если кто и нарушает эту меру - поэт тотчас разгоняетвинные пары своим трезвым голосом:Кончайте ссору! Тяжкими кубкамиПускай дерутся в варварской Фракии!Они даны на радость людям -Вакх ненавидит раздор кровавый!.. -и вслед за этим решительным началом такими же энергичными короткими фразамибыстро и умело отвлекает буйных застольников на разговор о любви - тему, гораздоболее мирную и успокоительную. Правда, есть у Горация оды, где он, на первыйвзгляд, призывает забыться и неистовствовать - например, знаменитая ода на победунад Клеопатрой (I, 37): "Теперь - пируем! Вольной ногой теперь ударим оземь!"Но будем читать дальше, и все встанет на свои места: до сих пор, говорит Гораций,нам грешно было касаться вина, ибо твердыни Рима были под угрозой; а теперьпьянство в день победы будет для нас лишь законным вознаграждением за трезвостьв месяцы войны. И, наоборот, Клеопатра, которая шла на войну, опьяненная "виномЕгипта", искупает теперь это опьянение вынужденным протрезвлением послеразгрома - протрезвлением, которое заставляет ее в ясном сознании принять добровольнуюсмерть. Так, даже временная неумеренность входит в систему всеобщей размеренностии равновесия, столь дорогую сердцу Горация.Любовь? Вот другая тема, в которой поэты обычно стараются дать волю своейстрасти, а не умерять и не укрощать ее. Да, - все, только не Гораций. Любовныход у него еще больше, чем вакхических, но чувство, которое в них воспевается,- это не любовь, а влюбленность, не всепоглощающая страсть, а легкое увлечение:не любовь властвует над человеком, а человек властвует над любовью. Любовь,способная заставить человека делать глупости, для Горация непонятна и смешна,и он осмеивает ее в циничной сатире I, 2. Самое большее, на что способен влюбленныйв стихах Горация, - это провести ночь на холоде перед дверью неприступной возлюбленной(III, 10); да и это эта ода заканчивается иронической нотой: "Сжалься же,пока я не продрог вконец и не ушел восвояси!" В какую бы Лику, Лиду илиХлою ни был влюблен Гораций, он влюблен лишь настолько, чтобы всегда было можно"уйти восвояси". Когда поэт счастлив и уже готов умереть за свою новуюподругу, он тотчас останавливает себя: а что, если вернется страсть к прежнейподруге? (III, 9). А когда поэт несчастен и очередная красавица отвергла его,он тотчас находит себе утешение - например, так, как в эподе 15:Больно накажет тебя мне свойственный нрав, о Неэра:Ведь есть у Флакка мужество, -Он не претерпит того, что ночи даришь ты другому, -Найдет себе достойную...Ты же, соперник счастливый, кто б ни был ты, тщетно горлишься,Моим хвалясь несчастием...Все же, увы, и тебе оплакать придется измену:Смеяться будет мой черед!Итак, если Горация отвергла Неэра, он найдет утешение с Гликерой, а когдаотвергнет Гликера - то с Лидией, а когда отвергнет Лидия - то с Хлоей, и такдалее; и если Горацию пришлось страдать от равнодушия Неэры, то Неэре скоропридется страдать от равнодушия какого-нибудь Телефа, а тому - от равнодушияЛикориды, и так далее. Так радости и горести любви идеально уравновешиваютсяв сплетении человеческих взаимоотношений, и певцом этой уравновешенности выступаетГораций.Быт? Здесь Гораций особенно подробно и усердно развивает свою проповедь золотойсередины. Здесь для него ключевое слово - мир, душевный покой; трижды повтореннымсловом "мир" начинает он одну из самых знаменитых своих од, к ПомпеюГросфу (II, 16). Единственный источник душевного покоя - это довольство своимскромным уделом и свобода от всяких дальнейших желаний:Будь доволен тем, что в руках имеешь,Ни на что не льстись и улыбкой мудройУмеряй беду. ведь не может счастьеБыть совершенным.Наоборот, тот, кто обольщается мечтой о совершенном, полном счастье, кто "отдобра добра ищет", тот попадает во власть вечной Заботы (Гораций любитолицетворять это понятие: "И на корабль взойдет Забота, и за седлом примоститсяконским..."). Ибо у человеческих желаний есть только нижняя граница - "столько,сколько достаточно для утоления насущных нужд"; а верхней границы у нихнет, и сколько бы ни накопил золота человек алчный, он будет тосковать по лишнемугрошу, и сколько бы ни стяжал почестей человек тщеславный, он будет томитьсяпо новым и новым отличиям. Гораций не жалеет красок, чтобы изобразить душевныемуки тех, кто обуян алчностью или тщеславием, кто сгоняет с земли бедняков (II,18) и строит виллы в море, словно мало места на суше. В своем патетическом негодованиион даже предлагает римлянам выбросить все золото в море и зажить как скифы,без домов и без имущества (III, 24). Но это - в мечтах, а в действительностион вполне доволен скромным маленьким поместьем, где есть все, что нужно дляскромной жизни, где не слышно кипенье страстей большого города, где сознаниенезависимости навевает на душу желанный покой, а вслед за покоем приходит Муза,и слагаются стихи (I, 17; II, 16). Как раз такое поместье в Сабинских горахподарил Горацию Меценат, и Гораций благодарит его за эту возможность почувствоватьсебя свободным человеком:Вот в чем желания были мои: необширное поле,Садик, от дома вблизи непрерывно текущий источник,К этому лес небольшой! И лучше и больше послалиБоги бессмертные мне; не тревожу их просьбою боле,Кроме того, чтобы эти дары мне оставил Меркурий("Сатиры", II, 6, 1-5)Конечно, не надо преувеличивать скромность Горация: из его сатир и посланиймы узнаем, что в его сабинском поместье (кстати сказать, сравнительно недавнораскопанного археологами) хватало хозяйства для восьми рабов и пяти арендаторовс семьями. Но по римским масштабам это было не так уж много, и любой из знатныхримлян, которым Гораций посвящал свои оды и послания, мог похвастаться гоаздобольшими имениями.Философия? Гораций говорит о философии много и охотно; по существу, все егосатиры и послания представляют собой не что иное, как беседы на философскиетемы. Но если так, то какой философской школе следует Гораций? Из философскихшкол в его пору наибольшим влиянием пользовались две: эпикурейцы и стоики. Эпикурейцыучили, что высшее благо - наслаждение, а цель человеческой жизни - достичь "бестревожности",то есть защитить свое душевное наслаждение от всех внешних помех. стоики учили,что высшее благо - добродетель, а цель человеческой жизни - достичь "бесстрастия",то есть защитить ясность своей души от всех смущающих ее страстей - внутреннихпомех добродетели. А Гораций? Он ни с теми, ни с другими, или, вернее, и с темии с другими. Конечно, опытному взгляду легко заметить, что молодой Гораций в"Сатирах" ближе держится эпикурейских положений, а пожилой Горацийв "Посланиях" - стоических; но это не мешает ему включать в "Сатиры"стоическую проповедь раба-обличителя Дава (II, 7), а в одном из "Посланий"отрекомендоваться "поросенком Эпикурова стада" (I, 4). В самом деле,и у стоиков и у эпикурейцев он подмечает и берет только то, что ему ближе всего:культ душевного покоя, равновесия, независимости. В этом выводе обе школы сходятся,и поэтому Гораций свободно черпает свои рассуждения и доводы из арсеналов обеих;если же в каких-то других, пусть даже очень важных, вопросах, они расходятся,то что ему за дело? Если его упрекнут в эклектизме, он ответит словами посланияI, 1:Я никому не давал присяги на верность ученью...Независимость духовная для него так же дорога, как независимость материальная,и поэтому он всегда сохраняет за собой свободу мнения, ни за каким философомслепо не следует. а когда желает в своих нравственных рассуждениях сослатьсяна авторитет, то ссылается не на Эпикура и не на Хрисиппа, а на Гомера ("Послания",I, 2).Искусство? Мы уже видели, как Гораций осуществляет драгоценный принцип золотойсередины, равновесия и меры в выверенной гармонии своих од. Это на практике;а теорию своих взглядов он излагает в самом длинном из своих сочинений, в "Наукепоэзии". И все это большое и сложное сочинение, своеобразно сочетающеечерты дружеского послания и ученого трактата, насквозь пронизано единой мыслью:мера, соразмерность, соответствие. Образы должны соответствовать образам, замысел- силам, слова - предмету, стих - жанру, реплики - характеру, сюжет - традиции,поведение лиц - природе, и так далее; крайности недопустимы, а нужна умеренность,не то краткость обернется темнотой, мягкость - вялостью, возвышенность - надутостьюи проч.; и если Гораций, к удивлению читателей и исследователей, подробнее всегоговорит в "Науке поэзии" не о близкой ему лирике, а о старинном, полузабытомжанре сатировской драмы, то это потому, что здесь он видел золотую серединумежду трагедией и комедией. На вопрос: "Пользе или наслаждению служит поэзия?"- Гораций отвечает: "И пользе и наслаждению"; на вопрос: "Талантили учение полезней для поэта?" - он отвечает: "И талант и учение".И как за вином, в любви, в быту Гораций учит не поддаваться страстям, так ив поэзии Гораций учит не полагаться на вдохновение, а терпеливо и вдумчиво отделыватьстихи по правилам науки. Стихотворец, ничего не знающий, кроме вдохновения,- смешной безумец; его карикатурным портретом заканчивается "Наука поэзии".Если попытаться подвести итог этому обзору идейного репертуара горациевскойпоэзии и если задуматься, чему же служит у Горация этот принцип золотой середины,с такой последовательностью проводимый во всех областях жизни, то ответом будетто слово, которое уже не раз проскальзывало в нашем разборе: независимость.Трезвость за вином обеспечивает человеку независимость от хмельного безумиядрузей. Сдержанность в любви дает человеку независимость от переменчивых прихотейподруги. Довольство малым в частной жизни дает человеку независимость от толпыработников, добывающих богатства для алчных. Довольство малым в общественнойжизни дает человеку независимость от всего народа, утверждающего почести и отличиядля тщеславных. "Ничему не удивляться" ("Послания", I, 6),ничего не принимать близко к сердцу, - и человек будет независим от всего, чтопроисходит на свете. Независимость для Горация превыше всего: при всей своейдружбе с Меценатом, он готов отказаться и от этой дружбы, и от подаренного Меценатомимения, едва он замечает, что Меценат за это в чем-то стесняет его свободу ("Послания",I, 7). В огромном волнующемся мире, где все люди и все события связаны другс другом тысячей связей, Гораций словно старается выгородить себе кусочек бытия,где он был бы ни с кем или почти ни с кем не связан. Даже такой жанр, как сатира,у него становится не связью с обществом, а отталкиванием от общества: это неоружие критики, а средство самосовершенствования (программа, развертываемаяв сатирах I, 4 и II, 1). Гораций сторонится мира, ибо там царит всевластнаяФортуна, воспетая им самим в оде I, 35; пути ее неисповедимы, под ее ударамирушится то одно, то другое человеческое счастье, и нужно быть очень осторожным,чтобы обломки этих крушений не задели и тебя. Маленький мирок, выгороженныйГорацием, где все зримо, вещественно, просто и понятно, служит для него убежищемсреди огромного мира, бескрайнего и непонятного.Есть лишь одна сила, от которой нельзя быть независимым, от которой нет убежища.Это - смерть. Именно поэтому мысль о смерти тревожит Горауия так часто и такнеотступно. Она примешивается к каждой из его излюбленных лирических тем. Приглашаядруга выпить вина на лоне природы, он обращается к нему: "Ты, Деллий, также ожидающий смерти...". Несговорчивым подругам он рисует черную картинустарости, настигающей неуемную Лидию или Лику. Обличая алчного, он напоминаетему, что одна и та же могила ждет в конце концов и ненасытного богача, и ограбленногоим бедняка. Зрелище весеннего расцвета навевает ему мысль о вечности природыи о краткости человеческой жизни. Даже в "Науке поэзии", обсуждаятакой специальный вопрос, как старые и новые слова в языке, он не может удержатьсяот лирического излияния: "Смерти подвластны и мы, и недолгие наши созданья..."И это - не говоря о стихах на смерть друзей, не говоря о прославленной оде кПостуму о невозвратно убегающем времени, не говоря об оде, посвященной томудереву в сабинском поместье, которое однажды едва не убило поэта, обрушившисьна тропу рядом с ним (II, 13). Чтобы уберечься от давящих мыслей о смерти, естьлишь один выход: жить сегодняшним днем, не задумываться о будущем, ничего неоткладывать на завтра, чтобы внезапная смерть не отняла у человека отложенное.Это и есть принцип "пользуйся днем" (carpe diem), попытка Горацияотгородиться от беспокойного будущего так же, как принципом независимости онотгородился от беспокойной современности. Ода к Талиарху и ода к Левконое (I,9 и 11), где он провозглашает этот принцип, принадлежат к самым популярным егостихотворениям; но, может быть, еще более выразительно высказался он в оде III,29:Лишь тот живет хозяином сам себеИ жизни рад, кто может сказать при всех:"Сей день я прожил! Завтра - тучейПусть занимает Юпитер небоИль ясным солнцем, - все же не властен он,Что раз свершилось, то повернуть назад;Что время быстрое умчало,То отменить иль не бывшим сделать...Чтобы преодолеть смерть, победить ее, человеку дано одно-единственное средство:поэзия. Человек умирает, а вдохновенные песни, созданные им, остаются. В них- бессмертие и того, кто их сложил, и тех, о ком он их слагал. Не случайно толькочто упомянутая ода о рухнувшем дереве заканчивается картиной царства теней,где продолжают петь свои песни Алкей и Сапфо, и где от звуков их лир замираетмир подземных чудовищ и унимаются адские муки. Не случайно Гораций всюду говорито поэзии торжественно и благоговейно: ведь она делает поэта равным богам, даруяему бессмертие и позволяя обессмертить в песнях друзей и современников. И неслучайно свой первый сборник од из трех книг он завершает гордым утверждениемсобственного бессмертия - знаменитым "Памятником":Создал памятник я, бронзы литой прочней,Царственных пирамид выше поднявшийся.Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихойНе разрушат его, не сокрушит и рядНескончаемых лет, - время бегущее.Нет, не весь я умру, лучшая часть меняИзбежит похорон. Буду я вновь и вновьВосхваляем, доколь по КапитолиюЖрец верховный ведет деву безмолвную.Назван буду везде - там, где неистовыйАвфид ропщет, где Давн, скудный водой, царемБыл у грубых селян. Встав из ничтожества,Первым я приобщил песню ЭолииК италийским стихам. Славой заслуженной,Мельпомена, гордись, и, благосклонная,Ныне лаврами Дельф мне увенчай главу.

7

Итак, облик лирического героя Горация дорисован. Это маленький человек средибольшого мира, из конца в конец волнуемого непостижимыми силами судьбы. В этоммире поэт выгораживает для себя кусочек бытия, смягчает власть судьбы над собоюотказом от всего, что делает его зависимым от других людей и от завтрашнегодня, и начинает спорить с миром, подчинять его себе, укладывать его бескрайнийпротиворечивый хаос в гармоническую размеренность и уравновешенность своих од.Из этой борьбы за ясность, покой и гармонию он выходит победителем, и эта победадает ему право на бессмертие.Такой образ мира и образ человека мог сложиться в поэзии лишь в обстановкесложной, своеобразной и неповторимой эпохи. Об этой эпохе мы и должны сказатьтеперь несколько слов.Неверно представлять себе античность единым и цельным куском мировой истории.Она распадается, по крайней мере, на два периода, больших и непохожих друг надруга: период полисов и период великих держав. Полисы - это маленькие города-государства,каждое величиной с какой-нибудь район Московской области, каждое с населениемпо нескольку десятков тысяч полноправных граждан, независимых, замкнутых, гдевсе, можно сказать, знают друг друга и сами решают общие дела, а обо всем, чтолежит за пределами их полиса и близко его не касается, заботятся мало; все общественныеотношения, все причины и следствия событий в общественной и личной жизни каждогоздесь ясны как на ладони. Такими полисами были Афины, Спарта и другие греческиегорода в VI - IV веках до н.э., в пору жизни Архилоха и Алкея, Софокла и Еврипида,Платона и Аристотеля; таким полисом был Рим в древние времена крестьянской простоты,о которых не устает тосковать Гораций. Но рабовладельческое хозяйство развивалось,ему становилось тесно в узких рамках полиса, оно взламывало эти рамки и создавалонад их обломками огромные державы с единой монархической властью, централизованнымуправлением, сложной экономикой и политикой. Таковы были греко-македонские царства,возникшие из мировой державы Александра Македонского к концу IV века до н.э.и постепенно поглощенные новой мировой державой, Римом, к концу I века до н.э.- как раз ко времени жизни и творчества Горация.В новых великих державах человеку жилось богаче, сытней и уютней, чем в скуднойпростоте полиса. Однако это материальное довольство было куплено ценой душевныхтревог, неведомых жителю полиса. Теперь он не был гражданином, а подданным,его политическая жизнь определялась не его волей, а неведомыми замыслами монархаи его советников, его хозяйственное благосостояние определялось таинственнымиколебаниями мировой экономики. Нити судьбы ускользали из его рук и терялисьв неуследимой дали. Человек чувствовал себя одиноким и потерянным в этом бесконечнораскинувшемся мире, где больше ни на что нельзя было положиться, и он тосковалпо былым временам полисного быта, когда жизнь была беднее и скуднее, но затопонятней и проще. Не это ли горькое чувство подсказало Горацию его оду, особенностранно звучащую для нынешнего читателя: ту, в которой он проклинает любскуюпытливость, рвущуюся вдаль и вдаль сквозь преграды земли, моря и неба, проклинаетПрометея и Дедала, внушивших людям эту роковую дерзость (I, 3):... Дерзко рвется изведать все,Не страшась и греха, род человеческий...Нет для смертного трудных дел:Нас к самим небесам гонит безумие.Нашей собственной дерзостьюНавлекаем мы гнев молний Юпитера.Этот болезненный перелом от старого мироощущения к новому был особенно болезненв Риме в I веке до н.э. - в то самое время, когда там жил и писал свои стихиГораций. Ибо в Риме идеологический переворот сопровождался политическим переворотом- тем, что нынешние историки называют "переходом от республики к империи".На этих словах приходится остановиться. Дело в том, что мы привыкли безоговорочносчитать, что всякая республика - благо, а всякая монархия - зло. Это наивнои часто неверно. В особенности это неверно применительно к Риму I века до н.э.Чем была здесь республика? Господством нескольких десятков аристократическихсемей, прибравших к рукам все лучшие земли в Италии и все места в правящем сенате.Это была форма полисного строя: Рим давно уже владел половиной Средиземноморья,но в глазах сенатской олигархии все эти территории были не частью мировой державы,а военной добычей римского полиса, и единственной формой управления ими былорганизованный грабеж. Что дала Риму империя? Наделение землею сравнительноширокого слоя безземельного крестьянства, обновление сената за счет выходцевиз непривилегированных сословий, допуск провинциалов к управлению державой.Пересмотрим имена адресатов од и посланий Горация: все это - новые люди, которыепри олигархической республике и мечтать не могли об участии в государственныхделах. Таков и безродный Агриппа, второй после Августа человек в Риме, такови безродный Меценат (хотя он и притворяется, что род его восходит к неведомымэтрусским царям), таков и сам Гораций, сын вольноотпущенного раба, который никогдане мог бы пользоваться при республике таким вниманием и уважением, как при Августе.Переход от республики к империи в Риме был событием исторически прогрессивным,- единогласно говорят историки. У империи было множество и темных сторон, нораскрылись они лишь позднее.А современники? Для них дело обстояло еще проще. Это могло бы показаться странными нелепым, но это так: современники вовсе не заметили этого перехода от республикик империи. Для них еще при Августе продолжалась республика. И их можно понять.Будущего Римской державы они не знали, не знали, что история ее отныне пойдетпо совсем другому пути, чем шла до сих пор; они знали только прошлое и настоящееи не замечали между ними никакой существенной разницы. По-прежнему в Риме правилсенат, по-прежнему каждый год избирались консулы, а в провинции посылались наместники;а если рядом с этими привычными республиканскими учреждениями теперь всюду замечалосьприсутствие человека по имени Цезарь Октавиан Август, то это не потому, чтоон занимал какой-то особый новый государственный пост, - этого и не было, -а просто потому, что он лично, независимо от занимаемых им постов и должностей,пользовался всеобщим уважением и высоким авторитетом за свои заслуги перед отечеством.Кто, как не он, восстановил в Римме твердую власть и сената и консулов, положивконец тем попыткам заменить их неприкрытой царской властью, какие предпринималсперва его приемный отец Гай Юлий Цезарь, а потом его недолгий соправитель МаркАнтоний? Кто, как не он, восстановил в Риме мир и порядок, положив конец томустолетию кровавых междуусобиц, которое вошло в историю как "гражданскиевойны в Риме"? Нет, современники - и первым среди них Гораций - были вполнеискренни, когда прославляли Августа как восстановителя республики.Жестокие междуусобицы гражданский войн были очень хорошо памятны поколениюГорация. Поэт родился в 65 году до н.э. В детстве, в тихом южноиталийском городкеВенузии, он мог слышать от отца, сколько крови пролилось в Италии, когда сенатскийвождь Сулла воевал с плебейским вождем Марием, и скольку страху нагнал на окрестныхпомещиков мятежный Спартак, с армией восставших рабов два года грозивший Риму.Подростком в шумном Риме, в школе строгого грамматика Орбилия, Гораций со сверстникамижадно ловил вести из-за моря, где в битвах решался исход борьбы между дерзкозахватившим власть Гаем Юлием Цезарем и сенатским вождем Гнеем Помпеем. ЮношейГораций учился философии в Афинах, когда вдруг разнеслась весть о том, что ЮлийЦезарь убит Брутом и его друзьями-республиканцами, что мстить за убитого поднялисьего полководец Антоний и его приемный сын Цезарь Октавиан, что по Италии бушуютрезня и конфискации, а Брут едет в Грецию собирать новое войско для борьбы зареспублику. Гораций был на распутье: социальное положение толкало его к цезарианцам,усвоенное в школе преклонение перед республикой - к Бруту. Он примкнул к Бруту,получил пост войскового трибуна в его армии, - высокая честь для 23-летнегобезродного юноши! - а затем наступила катастрофа. В двухдневном бою при Филиппахв 42 году до н.э. республиканцы были разгромлены. Брут бросился на меч, Горацийспасся бегством, тайком, едва не погибнув при кораблекрушении, вернулся в Италию;отца уже не было в живых, отцовская усадьба была конфискована, Гораций с трудомустроился на мелкую должность в казначействе и стал жить в Риме в кругу такихже бездольных и бездомных молодых литераторов, как и он, с ужасом глядя на то,что происходит вокруг. А вокруг бушевала гражданская война: на суше воссталгород Перузия и был потоплен в крови, на море восстал Секст Помпей, сын Гнея,и с армией беглых рабов опустошал берега Италии. Казалось, что весь огромныймир потерял всякую опору и рушится в безумном светопреставлении. Среди этихвпечатлений Гораций пишет свои самые отчаянные произведения - седьмой эпод:Куда, куда вы валите, преступные,Мечи в безумье выхватив?!Неужто мало и полей, и волн морскихЗалито кровью римскою?.. -и шестнадцатый эпод - скорбные слова о том, что Рим обречен на самоубийственнуюгибель, и все, что можно сделать, - это бежать, чтобы найти где-нибудь на краюсвета сказочные Счастливые острова, до которых еще не достигло общее крушение:Слушайте ж мудрый совет: подобно тому как фокейцы,Проклявши город, всем народом кинулиОтчие нивы, дома, безжалостно храмы забросив,Чтоб в них селились вепри, волки лютые, -Так же бегите и вы, куда б ни несли ваши ноги,Куда бы ветры вас ни гнали по морю!Это ли вас по душе? Иль кто надоумит иначе?К чему же медлить? В добрый час, отчаливай!..Но Счастливые острова были мечтой, а жить приходилось в Риме, где власть крепкодержал в руках Цезарь Октавиан (после битвы при Филиппах он поделил власть сАнтонием: Антоний отправился "наводить порядок" на Востоке, Октавиан- в Риме). Гораций начинает присматриваться к этому человеку, и с удивлениемоткрывает за его разрушительной деятельностью созидательное начало. Осторожный,умный, расчетливый и гибкий, Октавиан именно в эти годы закладывал основу своегобудущего могущества: на следующий год после Филиппов он был ужасом всего Рима,а десять лет спустя уже казался его спасителем и единственной надеждой. Разделивконфискованные земли богачей между армейской беднотой, он сплотил вокруг себясреднее сословие. Организовав отпор беглым рабам - пиратам Секста Помпея, онсплотил вокруг себя все слои рабовладельческого класса. Выступив против своегобывшего соправителя Антония, шедшего на Италию в союзе с египетской царицейКлеопатрой, он сплотил вокруг себя все свободное население Италии и западныхпровинций. Победа над Антонием в 31 году до н.э. была представлена как победаЗапада над Востоком, порядка над хаосом, римской республики над восточным деспотизмом.Гораций прославил эту победу в эподе 9 и в оде I, 37. Гораций уже нескольколет как познакомился, а потом подружился с Меценатом, советником Октавиана подипломатическим и идеологическим вопросам, собравшим вокруг себя талантливейшихиз молодых римских поэтов во главе в Вергилием и Варием; Гораций уже получилот Мецената в подарок "сабинскую усадьбу", и она принесла ему материальныйдостаток и душевный покой; Гораций уже стал известным писателем, выпустив в35 году до н.э. первую книгу сатир, а около 30 г. - вторую книгу сатир и книгуэподов. Как и для всех его друзей, как и для большинства римского народа Октавианбыл для него спасителем отечества: в его лице для Горация не империя противостоялареспублике, а республика - анархии. Когда в 29 году до н.э. Октавиан с торжествомвозвращается с Востока в Рим, Гораций встречает его одой I, 2 - одой, котораяначинается грозной картиной того, как гибнет римский народ, отвечая местью наместь за былые преступления, от времен Ромула до времен Цезаря, а кончаетсясветлой надеждой на то, что теперь эта цепь самоистребительных возмездий наконецкончилась и мир и покой нисходит к римлянам в образе бога благоденствия Меркурия,воплотившегося в Октавиане.С этих пор образ Октавиана (принявшего два года спустя почетное прозвище Августа)занимает прочное место в мировоззрении Горация. Как человек должен заботитьсяо золотой середине и равновесии в своей душе, так Август заботится о равновесиии порядке в Римском государстве, а бог Юпитер - во всем мироздании; "вторымпосле Юпитера" назван Август в оде I, 12, и победа его над хаосом гражданскихвойн уподобляется победе Юпитера над хаосом бунтующих Гигантов (III, 4). И какРомул, основатель римского величия, после смерти стал богом, так и Август, восстановительэтого величия, будет причтен потомками к богам (III, 5). Возрождение римскоговеличия - это, прежде всего, восстановление древней здоровой простоты и нравственностив самом римском обществе, а затем - восстановление могущества римского оружия,после стольких междуусобиц вновь двинутого для распространения римской славыдо краев света. В первой идее находит завершение горациевская проповедь довольствамалым, горациевское осуждение алчности и тщеславия; теперь оно иллюстрируетсямогучими образами древних пахарей-воинов (III, 6; II, 15), с которых призванобрать пример римское юношество (III, 2). Во второй идее находит выражение тревожноечувство пространства, звучащее в вечном горациевском нагромождении географическихимен: огромный мир уже не пугает поэта, если до самых пределов он покорен римскомународу. Обе эти идеи роднят Горация с официальной идеологической пропагандойавгустовской эпохи: Август тоже провозглашал возврат к древним республиканскимдоблестям, издавал законы против роскоши и разврата, обещал войны (так и непредпринятые) против парфян на Востоке и против британцев на Севере. Но былобы неправильно думать, что эти идеи были прямо подсказаны поэту августовскойпропагандой: мы видели, как они естественно вытекали из всей системы мироощущенияГорация. В этом и была особенность поэзии краткого литературного расцвета приАвгусте: ее творили поэты, выросшие в эпоху гражданских войн, идеи нарождающейсяимперии были не навязаны им, а выстраданы ими, и они воспевали монархическиеидеалы с республиканской искренностью и страстностью. Таков был и Гораций.Три книги "Од", этот гимн торжеству порядка и равновесия в мироздании,в обществе и в человеческой душе, были изданы в 23 году до н.э. Горацию былосорок два года. Он понимал, что это - вершина его творчества. Через три годаон выпустил сборник посланий (нынешняя книга I), решив на этом проститься споэзией. Сборник был задуман как последняя книга, с отречением от писательствав первых строках и с любовным поэтическим автопортретом - в последних. Это былонеожиданно, но логично. Ведь если цель поэзии - упорядочение мира и установлениедушевного равновесия, то теперь, когда мир упорядочен и душевное равновесиядостигнуто, зачем нужна поэзия? Страсть к сочинительству - такая же опаснаястрасть, как и другие, и она тоже должна быть исторгнута из души. А кроме того,ведь всякий поэт имеет право (хотя и не всякий имеет решимость), написав своелучшее, больше ничего не писать: лучше молчание, чем самоповторение. Горацийхотел доживать жизнь спокойно и бестревожно, прогуливаясь по сабинской усадьбе,погруженный в философские раздумья.Но здесь и подстерегала его самая большая неожиданность. Стройная, с такимтрудом созданная система взглядов вдруг оказалась несостоятельной в самом главномпункте. Гораций хотел в помощью Августа достигнуть независимости от мира и судьбы;и он достиг ее, но эта независимость от мира теперь обернулась зависимостьюот Августа. Дело в том, что Август вовсе не был доволен тем, что лучший поэтего времени собирается в расцвете сил уйти на покой. Он твердо считал, что стихипишутся не для таких малопонятных целей, как душевное равновесие, а для такихпростых и ясных, как восхваление его, Августа, его политики и его времени. Ион потребовал, чтобы Гораций продолжал заниматься своим делом, - потребовалделикатно, но настойчиво. Он предложил Горацию стать своим личным секретарем- Гораций отказался. Тогда он поручил Горацию написать гимн богам для величайшегопразднества - "юбилейных игр" 17 года до н.э.; и от этого порученияГораций отказаться не мог. А потом он потребовал от Горация од в честь победсвоих пасынков Тиберия и Друза над альпийскими народами, а потом потребовалпослания к самому себе: "Знай, я недоволен, что в стольких произведенияхтакого рода ты не беседуешь прежде всего со мной. Или ты боишься, что потомки,увидев твои к нам близость, сочтут ее позором для тебя?" Империя начиналанакладывать свою тяжелую руку на поэзию. Уход Горация в философию так и не состоялся.Тяжела участь поэта, который хочет писать и лишен этой возможности; но тяжелаи участь поэта, который не хочет писать и должен писать против воли. И юбилейныйгимн, и оды 17-13 годов до н.э., составившие отдельно изданную IV книгу од,написаны с прежним совершенным мастерством, язык и стих по-прежнему послушныкаждому движению мысли поэта, но содержание их однообразно, построение прямолинейно,и пышность холодна. Как будто для того, чтобы смягчить эту необходимость писатьо предмете чужом и далеком, Гораций все чаще пишет о том, что ему всего дорожеи ближе, - пишет стихи о стихах, стихи о поэзии. В IV книге этой теме посвященобольше од, чем в первых трех; в том послании, которое Гораций был вынужден адресоватьАвгусту (II, 1), он говорит не о политике, как этого, вероятно, хотелось быадресату, а о поэзии, как этого хочется ему самому; и в эти же последние годысвоего творчества он пишет "Науку поэзии", свое поэтическое завещание,обращенное к младшим поэтам.Слава Горация гремела. Когда он приезжал из своего сабинского поместья в шумный,немилый Рим, на улицах показывали пальцами на этого невысокого, толстенького,седого, подслеповатого и вспыльчивого человека. Но Гораций все более чувствовалсебя одиноким. Вергилий и Варий были в могиле, кругом шумело новое литературноепоколение - молодые люди, не видавшие гражданских войн и республики, считавшиевсевластие Августа чем-то само собой разумеющимся. Меценат, давно отстраненныйАвгустом от дел, доживал жизнь а своих эсквилинских садах; измученный нервнойболезнью, он терзался бессонницей и забывался недолгой дремотой лишь под плесксадовых фонтанов. Когда-то Гораций обещал мнительному другу умереть вместе сним (II, 17): "Выступим, выступим в тобою вместе в путь последний, вместе,когда б ты его ни начал!" Меценат умер в сентябре 8 года до н.э.; последнимиего словами Августу были: "О Горации Флакке помни, как обо мне!" Помнитьпришлось недолго: через три месяца умер и Гораций. Его похоронили на Эсквилинерядом с Меценатом.