Лоренс Стерн
А. Елистратова
ЛОРЕНС СТЕРН
(Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди. Сентиментальное путешествие. - М.,1968)
Когда 1 января 1760 года в Лондоне поступили в продажу два первых томика"Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена", их автор, провинциальный йоркширскийпастор Лоренс Стерн, был совершенно не известен ни критике, ни читающей публике.Судьба книги казалась настолько сомнительной, что столичный издатель Додсли,которому Стерн предложил свою рукопись, отказался пойти на риск и согласилсятолько принять на комиссию небольшую часть тиража, отпечатанного Йоркским типографщиком.Сам Стерн предпочел на первых норах не раскрывать своего авторства. Однако,как пишет один из его биографов, сочинение анонимного автора произвело впечатление"литературной бомбы". Весь тираж был распродан в течение нескольких недель;приехав в Лондон, Стерн обнаружил, что стал знаменитостью. О "Тристраме" судилии рядили и в журналах, и в литературных кружках, и в великосветских гостиных.Со смешанным чувством самодовольства и иронии он писал из столицы о своем успехе:"Мои меблированные комнаты все время переполнены знатнейшими вельможами, которыенаперебой стараются оказать мне внимание - даже все епископы прислали мне поздравления,и в понедельник утром я отправлюсь к ним с визитами. - На этой неделе я обедаюс лордом Честерфильдом и т. д. и т. п., а в следующее воскресенье лорд Рокингемвозьмет меня ко двору". Успехи в "высшем свете", о которых Стерн пишет с долейюмористического преувеличения, не помешали ему завязать более драгоценные дружескиесвязи среди художественной интеллигенции Лондона. Он коротко сошелся с великимактером Гарриком и известным живописцем Рейнольдсом, написавшим замечательныйпортрет Стерна. Хогарт согласился иллюстрировать следующие тома "Тристрама Шенди".Слава Стерна перекинулась и на континент Европы. Из Франции до него доходилилестные отзывы великих французских просветителен, "властителей дум" своего времени.Вольтер был так восхищен выразительностью гротескных образов братьев Шенди идоктора Слопа, что поставил Стерна-художника даже выше Рембрандта и Калло. Влицо Стерна он приветствовал "второго английского Рабле" - определение, лестноевдвойне, так как первым английским Рабле для Вольтера был Свифт. И то же самоесравнение пришло в голову Дидро, едва он познакомился с первыми томами "ТристрамаШенди". "Эта книга, столь взбалмошная, столь мудрая и веселая, - настоящий английскийРабле... - писал Дидро. - Это всеобщая сатира - иного понятия о ней дать невозможно".Во Франции, куда Стерн приехал в 1762 году, парижские энциклопедисты встретилиего радушно, как собрата. А когда шестью годами позже чахотка унесла его в могилув расцвете творческих сил, на пороге новых начинаний, великий немецкий просветительЛессинг воскликнул, что охотно отдал бы десять лет своей жизни, чтобы продлитьхоть на один год жизнь Стерна.Что же представлял собой Стерн? И чем объясняется сенсационный успех его романа,всколыхнувшего самые различные круги европейских читателей? Когда первые томики "Тристрама Шенди", которым предстояло произвести такойголовокружительный переворот в жизни их автора, увидели свет, Стерну было ужесорок семь лет, - из них двадцать два года он провел в своем захолустном приходев Йоркшире. В прошлом вспоминалось невеселое, бездомное детство. Когда Стернпопытался впоследствии описать его в автобиографическом наброске, составленномдля дочери, в его памяти встали бесконечные переезды из одной казармы в другую,где рождались и, по большей части, умирали в младенчестве его младшие братьяи сестры. Это было полунищенское существование. Отец будущего писателя, РоджерСтерн, не был баловнем фортуны. Двадцать лет он мыкался в чине прапорщика (хотяи участвовал, под началом Мальборо, во многих кампаниях войны за Испанское наследство)и умер от желтой лихорадки на Ямайке через три месяца после того, как был, наконец,произведен в лейтенанты. Лоренс Стерн (родившийся в 1713 году в маленькой деревушкеКлонмель на юге Ирландии) в это время заканчивал школу; ему шел восемнадцатыйгод. С помощью более обеспеченной родни ему удалось окончить Кембриджский университет.Последующее поступление в "духовное звание" было, в сущности, предрешено заранее.Стерн стал священником, так же как ими становились в подавляющем большинстведругие служители тогдашней англиканской церкви, - не по религиозному рвениюили особому призванию, а по практическим житейским соображениям. Профессия священникасчиталась как-никак профессией "джентльменской" (чего в ту пору нельзя былосказать о профессии актера, музыканта, рядового литератора...). При наличиипротекции "посвященный в сан" мог надеяться получить достаточно доходный приход,- а кроме того, приумножить свои доходы, ведя хозяйство на церковной земле.У Стерна нашлась протекция. Его дядя, каноник Йоркского собора Жак Стерн, -человек властолюбивый, хищный и жадный и отъявленный политикан, - обратил вниманиена живого и смышленого юношу, только что окончившего Кембридж, и почел за благоприблизить его к своей особе. Лоренс Стерн получил приход в Йоркшире.Его жизнь здесь, казалось, текла мирно и ровно, подчиняясь обычной рутине.Он не слишком утруждал себя своими "пастырскими" обязанностями, напечатал задвадцать два года всего две проповеди и занимался, с переменным успехом, сельскимхозяйством: держал коров и гусей (которых ему иногда приходилось самому выгонятьс соседнего кладбища), торговал, себе в убыток, сыром и маслом с собственнойфермы, пытался даже, вместе с соседями-помещиками, огородить в свою пользу частьобщинной земли. Самым смелым из его сельскохозяйственных экспериментов был носовмяты, которую он выгодно продал аптекарю в Йорке. Довольно рано женившись, Стерн, по-видимому, не был счастлив в браке. Женаего, местная йоркширская дворяночка, в туповатом лице которой на сохранившемсяпортрете невольно хочется угадать прообраз глупенькой миссис Шенди, отличаласьстранностями, которые с годами перешли в помешательство: временами она воображаласебя королевой Богемии. Стерн добродушно потакал ее причудам, но, как толькопредставилась возможность, постарался жить врозь с женой {Чувствительные письмаСтерна к невесте, мисс Элизабет Ламли, которые долгое время умиляли биографовСтерна (тем более что в них под датой: 1740 год - уже фигурировало словечко"сентиментальный", прославленное, двадцать восемь лет спустя "Сентиментальнымпутешествием"), в настоящее время но без основания считаются позднейшей фабрикацией.По всей вероятности, они были сочинены предприимчивой дочерью Стерна, взявшейза образец его знаменитые, посмертно опубликованные "Письма Йорика к Элизе"(памятник увлечения стареющего Стерна молоденькой "соломенной вдовушкой", миссисЭлизабет Дрейиер, женой чиновника Ост-индской компании, приехавшей в Англиюдля поправки здоровья, расстроенного индийским климатом и неудачным браком).}.Казалось бы, саттонский священник жил так же, как большинство его собратьев.Но под поверхностью этого прозаического однообразного существования текладругая, бурная и напряженная духовная жизнь Стерна, полпая интеллектуальныхприключений, поисков и находок. Близость Йорка - в ту пору уже довольно большого,оживленного города, центра северной Англии, - нередко давала Стерну возможность,препоручив свой приход помощнику, потолкаться на городских ассамблеях, поболтатьс книгопродавцами, послушать новости об интригах и назначениях в церковных кругах.Именно здесь, в Йорке и его окрестностях, Стерн мог из года в год наблюдатьпрототипы всех тех кичливых невежд и завистников в поповских рясах, которыхему предстояло изобразить в "Тристраме Шенди". "Стерн, - пишет его новейшийбиограф Флюшер, - пускает корни... в глубь провинциальной жизни. Он разделяетее заботы, пропитывается ее атмосферой, подчиняется ее законам". К этому, однако,необходимо добавить еще одно: он наблюдает эту провинциальную жизнь внимательным,ироническим взглядом, посмеиваясь втихомолку и над ее нелепостями, и над самимсобой и накопляя впрок, на будущее, драгоценный материал впечатлений, образови идей.Иногда поездка в гости к старому университетскому приятелю Холлу-Стивенсону,владельцу соседнего замка Скелтон, нарушает привычный строй уединенной, созерцательнойжизни Стерна и дает ему необходимую разрядку. Холл-Стивенсон, дилетант-литератор,сочинитель "Макаронических басен" и "Сумасшедших рассказов" (по аналогии с которымион и свое жилище переименовал в "Сумасшедший замок"), был одним из тех "эксцентриков",которыми так богата Англия конца XVIII века. Собиравшийся в его замке кружоквеселых собутыльников (к которому принадлежал и Стерн) принял шуточное прозвище"демониаков": можно догадываться, что их вольные беседы и не менее вольные забавыбыли весьма далеки от благочестивой англиканской ортодоксии.Но главное, чем жил Стерн в долгие десятилетия своего уединения в Саттоне,- это были книги. Он штудировал богословов и отцов церкви, всегда готовый с лукавой усмешкойподметить и запомнить впрок каждый забавный абсурд или разноголосицу в их велеречивыхрассуждениях, а одновременно внимательно изучал и светских философов своеговека. "Опыт о человеческом разуме" Джона Локка, отца европейского Просвещения,был его настольной книгой. Но его подлинной отрадой были труды великих гуманистовВозрождения - "дорогого моего Рабле и еще более дорогого Сервантеса", которыхон так тепло помянет в "Тристраме Шенди". Он любил и Шекспира, у которого нашелдля себя образ-маску - Йорика, человека бесконечной шутливости и нежного сердца...А наряду с этим он зачитывался и эссеистами XVII столетия - мудрыми и скептическими"Опытами" Монтеня и "Анатомией меланхолии" Бертона - этим гигантским сводоманекдотов, преданий и размышлений о всевозможных причудах и странностях человеческойприроды. Превосходно знал он, конечно, и книги своих современников, английскихпрозаиков XVIII века. Все это - переплавленное, переосмысленное - вошло в плотьи кровь "Тристрама Шенди". Произведение Стерна глубоко уходило своими корнями в почву реалистическихтрадиций английской и мировой литературы. И вместо с тем оно представляло собойакт открытого неповиновения традициям. Роман Стерна был и похож, и демонстративнонепохож на все романы, которые под разными наименованиями - "Жизни и удивительныхприключении...", "Похождений..." или "Истории..." такого-то героя или героини- предлагали читателям Дефо, Ричардсон, Фильдинг и Смоллет. Недаром и озаглавленон был по-новому - "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена": это неожиданноесловечко "мнения" уже возвещало новый оборот, который Стерн придал повествовательномужанру.Казалось бы, здесь было все, что обычно присутствовало в английском просветительскомромане. Читатели привыкли к тому, что им рассказывалось о происхождении и воспитаниигероя. И Стерн с готовностью делает то же самое, - но как?! С обезоруживающейсловоохотливостью он сообщает все относящиеся и не относящиеся к делу подробности,начинает свой рассказ даже не с рождения, а с зачатия героя, тратит сотни страницна то, чтобы описать его появление на свет и на протяжении девяти томов едва-едваможет довести историю воспитания злополучного Тристрама до того времени, когдаему исполнилось пять лет. Читатель рассчитывал найти в романе любовную интригу, Стерн неукоснительноследует и этому обычаю, - но, вместо того чтобы изобразить пылкую страсть юногогероя, повествует о комических злоключениях его пожилого чудака-дяди, атакованногонекоей предприимчивой вдовой.Читатель ждал, что автор выкажет и некоторую ученость. Стерн оправдывает этинадежды с лихвой, обрушивая на бедного читателя целую лавину греческих, латинскихи прочих цитат из древних и новых философов, богословов, схоластов, писателей.С напускной важностью он вводит в роман целые страницы латинского текста (икакого текста!), сопровождая их параллельным переводом, который, при ближайшемрассмотрении, оказывается не слишком-то точным. Какая пища для будущих комментаторов,- или "корка для критиков", как более непочтительно определит это сам Стерн. Наконец, в романе полагалось быть и морали: прямо или косвенно автор старалсявнушить читателю здравые понятия о велениях разума и законах человеческой природы,"Мораль", по-своему, есть и у Стерна. Но сколько коварного лукавства в "мнениях"Тристрама Шенди; как охотно противоречит автор самому себе, никогда не забываяоб относительности всех людских представлений; и как легко ошибиться, принявза чистую монету его иронию!Нельзя не согласиться с замечанием американского литературоведа Дилуорта,по словам которого "ропот пародии" слышится во всей оркестровке романа Стерна.В процессе бурного и блистательного развития английского романа XVIII века пародиявообще играла огромную роль. В свифтовских "Путешествиях Гулливера" ощущаетсяпародия на "Робинзона Крузо" Дефо; Фильдинг пародировал "Памелу" Ричардсонав "Приключениях Джозефа Эндруса". В "Тристраме Шенди" видят иногда пародию на"Историю Толи" Джонса, найденыша" Фильдинга. Но вернее было бы сказать, чтоСтерн пародирует все просветительские романы, пописанные его предшественниками. Вся книга Стерна в этом смысле может быть воспринята как грандиозная шуткав девяти томах, как блестящая литературная мистификация, автор которой, но выразительнойанглийской метафоре, "опрокидывает тележку с яблоками" и оставляет изумленныхчитателей на развалинах, казалось, столь прочного здания нравоописательногои нравоучительного романа. Но это - только одна сторона удивительно многогранного "Тристрама Шенди". Как бы ни подшучивал Стерн над своими предшественниками и современниками,писателями Просвещения, как бы ни пародировал их, - он и сам принадлежал к этомумогучему демократическому течению, оставившему столь глубокий след в общественноймысли и искусстве XVIII столетия. Когда Тристрам Шенди, в начале второго томасвоего жизнеописания, восклицает: "ведь пишу я с просветительными целями", это- не просто шутка. Правда, во всем, что касается политики, Стерн подчеркнуто осторожен. Он сампризнавался, что ему далеко до свифтовского "яростного негодования": "Свифтсказал сотню вещей, какие мне возбраняется говорить - раз я не являюсь деканомсобора св. Патрика".И все же и в "Тристраме Шенди" прорываются иногда ядовитейшие сентенции оправителях и монархах, - вроде пророческой фразы: "Худые, значит, пришли временадля королей, коли их топчут такие маленькие люди, как я", или саркастическогообращения ко всем "гонящим... а также и гонимым, как индюки на рынок, хворостинойс пунцовой тряпкой". И когда один из друзей Стерна, боясь, как бы автор "ТристрамаШенди" не скомпрометировал себя слитком вольным сочинением, напомнил ему о необходимойосторожности, писатель ответил ему твердо; "Я буду осторожен, как требует благоразумие,по осторожен при этом также и в том, чтобы не испортить мою книгу". Это былонаписано еще в 1759 году, когда рукопись начальных томов "Тристрама" могла бытьизвестна только небольшому кругу единомышленников Стерна.После выхода первых томов в среде духовенства, встревоженного дерзким легкомыслиемсвоего собрата, начались толки, посыпались даже доносы, а епископ ГлостерскийУорбертон, мнивший себя знатоком литературы, обратился к Стерну с назидательнымписьмом, призывая его посвятить свое перо предметам, более возвышенным и пристойным.Стерн с напускным смирением поблагодарил ученого прелата, но не только не пожелалотречься от своего вольномыслия, а закончил свой ответ вызывающе: "Я сделаювсе, что смогу, но смеяться, милорд, я буду, и притом смеяться так громко, кактолько сумею".И Стерн, действительно, смеется в "Тристраме Шенди" над всеми "столпами" мракобесия,косности и невежества. По страницам его романа движется целая процессия "темныхлюдей", буквоедов-педантов, ханжей, суеверов, гонителей правды. Здесь и самоуверенныйтупица доктор Слои, едва не погубивший новорожденного Тристрама. Здесь и целаякомпания "духовных особ", представляющих англиканскую церковь; Стерн наделяетэтих интриганов, невежд и бездельников самыми оскорбительными именами, - Гастрифер,Сомноленций, Футаторий, - намекая на их чревоугодие, лень и распущенность. Лза ними на заднем плане романа теснятся и иезуиты, в чьем застенке топится честныймалый, брат капрала Трима, которого злым ветром занесло в Португалию, и средневековыеизуверы, сочинившие чудовищное "Эрнульфово проклятие", и лицемерно-чопорныефранцузские монашенки, и страсбургские богословы как лютеранского, так и католическоготолка, столь остроумно высмеянные в фантастической истории о незнакомце с длиннымносом, явившемся в Страсбург.Стерн ненавидит и рабство и раболепие; и рисует как живой пример подлинночеловечных отношений между людьми - дружбу, связывающую капитана Тоби Шендис его денщиком Тримом. Здесь все естественно, непритворно, бескорыстно, а потому- прекрасно, хотя иногда, может быть, и смешно. Зато сколь язвителен бываетСтерн всюду, где он видит, как схоластические хитросплетения или мертвая буквазакона уродуют человеческие судьбы (вроде, например, нелепого брачного контрактасупругов Шенди, имевшего столько трагикомических последствий для их сына, беднягиТристрама)!Ненависть ко всему мертвому, отжившему сочетается в "Тристраме Шенди" с пылкими неукротимым жизнелюбием Стерна. "Да здравствует радость! Долой печаль!" -эти слова провансальской песенки, под звуки которой Тристрам пустился в плясс деревенской красавицей из Лангедока, могли бы также стать одним из эпиграфовромана наравне с изречениями Эпиктета или Эразма Роттердамского - так полновыражают они жизненную философию автора. Как и другие гуманисты Просвещения,Стерн убежден в естественном праве человека на все радости бытия. И не последнейиз них для него самого является радость познания этого земного, материальногомира во всем многообразии его проявлений. "Материя и движение бесконечны", -восклицает автор "Тристрама Шенди". И он с жадным любопытством вглядывается во все мелочи бытия - для него какхудожника нет жеста, нет интонации, которые не имели бы своего скрытого значения:ведь в каждом из них проступает какая-то особая, неповторимая сторона человеческойприроды. За словами он умеет слышать и молчание, которое иногда говорит больше слов.И своеобразный синтаксис, и даже сама пунктуация его повествования - эти тогромоздящиеся друг на друга как торосы, то внезапно обрывающиеся фразы, этитире, обозначающие многозначительные паузы, - служат графическим выражениемего художественного новаторства. Стерн, пожалуй, оказался первым писателем рационалистического XVIII века,для которого самый процесс мышления стал предметом эстетического переживанияи наслаждения. Читая "Тристрама Шенди", видишь, с каким живым интересом всматриваетсяхудожник в неожиданные "перебои" мысли, в причудливый ход ассоциации идей, вразломы и смещения различных пластов сознания. Он проявляет необычайную виртуозность,показывая, как самые тривиальные подробности повседневного быта сплетаются вголовах его героев с отвлеченнейшими проблемами умозрительной философии. Онне щадит даже старика Локка и бесцеремонно подшучивает над "Опытом о человеческомразуме", этой библией просветительского рационализма. Двойственное отношение Стерна к Локку заслуживает особого внимания: здесьнаглядно обнаруживается и связь и расхождения автора "Тристрама Шенди" с просветительством.Он с восхищением пишет о Локке, который "стяжал себе славу очисткой мира отмусорной кучи ходячих ошибочных мнений". Ему дорог и близок Локк - сенсуалист,противник идеалистической мистики, отвергший существование "врожденных идей"и доказавший, что сознание человека питается чувственным опытом. Но, поверяяжизнью учение Локка, Стерн и в нем находит слабые, уязвимые места и направляетв них стрелы своей сатиры.Степенный, чопорный Локк полагал, что разум не нуждается в помощи остроумия.Он недоверчиво, даже неодобрительно относился к "шаловливым идеям", вмешивающимсяв размеренный ход логических рассуждений, и предпочел бы вовсе изгнать из областиразумного мышления шутку, каламбур, острое словцо. Стерн громогласно объявляетэто прискорбным заблуждением великого философа, который в этом вопросе дал себяодурачить ханжам и педантам: "Травля бедных остроумцев велась, очевидно, такимигустыми и торжественными голосами и при содействии больших париков, важных физиономийи других орудий обмана стала такой всеобщей, что ввела и философа в обман. ...Вместотого чтобы хладнокровно, как подобает истинному философу, исследовать положениевещей, перед тем как о нем философствовать, - он, напротив, принял его на веру,присоединился к улюлюканью и вопил так же неистово, как и остальные". Кислая, самодовольная, безулыбчатая рассудочность заранее вызывает подозрениеу Стерна: скорее всего, ею прикрывается пустое тщеславие, педантство и ханжество.Напротив, юмор кажется ему драгоценнейшим началом: согласно Стерну, именно юмордает человеку возможность полней всего проявить самого себя как личность, авместе с тем и найти верную точку зрения на жизнь. Автор "Тристрама Шенди" вырабатываети развивает на протяжении своего романа целую теорию "конька" - любимого увлечения,чудачества или странности. "Это резвая лошадка, уносящая нас прочь от действительности,- причуда, бабочка, картина, вздор - осады дяди Тоби - словом, все, на что мыстараемся сесть верхом, чтобы ускакать от житейских забот и неурядиц. - Он полезнейшеев мире животное - и я положительно не вижу, как люди могли бы без него обводиться". Стерн предлагает судить о характере человека не иначе, как по его "коньку",- ведь именно в выборе любимой причуды раскрывается неповторимая индивидуальностьчеловека.Эксцентрические чудаки уже и ранее появлялись в английской литературе; ихможно было в изобилии встретить и в комедиях Бена Джонсона (создавшего своюдраматургическую теорию "юморов" - humours, - кое в чем предварившую Стерна),и в нравоописательных очерках Аддисона и Стиля, и в романах Фильдинга и Смоллета...Но никогда еще ни одно произведение не было так густо заселено чудаками, как"Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена". На йоркширском диалекте слово "shan" или "shandy" означает человека с придурью,"без царя в голове". От него-то и произвел Стерн фамилию своих героев. А позднее,уже как производное от фамилии своих чудаков, он изобрел и новый в английскомязыке глагол "шендировать" и охотно пользовался им в своих письмах, говоря осамом себе. ""Я шендирую в пятьдесят раз больше, чем когда-либо", - писал он,например, Гаррику из Парижа в 1762 году. Шендизм, уверяет Стерн, - наилучшеелекарство от всех болезней. Это шутливое восхваление чудачества, как нормы поведения, столь характерноедля первой книги Стерна и для всего его творчества, было по-своему и серьезнымзнамением времени. В условиях тогдашней Англии, гордой своим коммерческим ипромышленным процветанием, с ее прочными буржуазно-пуританскими традициями,из которых ужо давно выветрился их былой революционный дух, стерповская "доктринашендизма" звучала вызывающе. Стерн не призывал к потрясению общественных основ. Но его "шендизм" выгляделкак демонстративный жест презрительного отвержения всего, что почиталось важными нужным в господствующих кругах его мира. Купля-продажа и законная прибыль,доходные должности, звания и титулы, почтенная репутация - все это нимало незанимает истого "шендиста". "Шендизм" Стерна подспудно заключал в себе протестпротив обезличивающей нивелировки личности в буржуазном обществе. Это была попытка,- хотя бы и утопическая, - отвоевать у этого общества уголок, где каждый человекмог бы быть самим собой.Воплощением этой утопии и был Шенди-Холл - маленький мирок, затерянный средийоркширских болот и почти обособленный от большого мира. Каждый скачет здесьво всю прыть на своем коньке. Здесь царит комическая разноголосица: все спешат,суетятся, мешают друг другу, хлопочут каждый о своем и не могут ни дослушать,ни толком понять друг друга.Вальтер Шенди-старший, человек ученый и угрюмый, всегда терзаем мрачными предчувствиями,которые подсказывает ему его диковинная книжная эрудиция. Он долго блуждал вдебрях "носологии" - науки о носах - и убежден, что будущее человека во многомопределяется формой его носа. Столь же глубокомысленно судит он и о собственныхименах, и об их неотвратимом влиянии на жизненное поприще их носителей. Он имеети свои твердые убеждения насчет того, как именно должен был бы появляться на"свет новорожденный младенец, и полон решимости изменить существующий неразумныйпорядок, установленный природой. Столь же ревностны и труды его в области педагогики.Как истый сын века Просвещения, он решил составить капитальное руководство повоспитанию своего отпрыска Тристрама. Для мудрого сочинения найдено и достойноезаглавие: "Тристрапедия". Но, увы, Тристрам растет и уже готов сменить детскоеплатьице на мальчишечьи штаны, а "Тристрапедия", обрастая все новыми измышлениями,оказывается еще дальше от своего завершения, чем в начале работы!Неутомимый резонер, упивающийся собственными силлогизмами, Вальтер Шенди нераз попадает в беду из-за своих "ученых" чудачеств. Но они же утоляют и егогоре. Пораженный известием о внезапной смерти старшего сына, он обращается заутешением к мудрецам классической древности, и, с жаром декламируя патетическийотрывок из письма Сервия Сульпиция к Цицерону, забывает обо всем на свете. "Философия,- язвительно замечает по этому поводу Стерн, - имеет в своем распоряжении красивыефразы для всего на свете".Полную противоположность самодовольному резонеру Вальтеру Шенди представляетсобой его брат, Тоби Шенди, - один из самых привлекательных образов, созданныханглийскими романистами XVIII века. Тихий, смирный, застенчивый как краснаядевица, он подкупает своей непритворной, непоказной добротой. А вместе с тем,при всем своем простодушии (особенно заметном по контрасту с напыщенным всезнайствоммистера Шенди-старшего), он нередко обнаруживает природный здравый смысл, сразуулавливая фальшь и обман на громкими словами, которые могли бы сбить с толкуиных умников. Дядя Тоби не произносит возвышенных рацей; но нехитрая песенка"Лиллибуллиро", которую он принимается насвистывать в знак протеста всякий раз,когда слышит о чем-то особенно злом или глупом, куда убедительнее и милее, чемтяжеловесные сентенции его педанта-брата.Насмешник Стерн не щадит и дядю Тоби и ставит его в смехотворные положения(как, например, в истории с вдовой Водмен). Но вместе с тем именно для этогостарого чудака находит он самые нежные интонации, самые ласковые слова. Зеленаялужайка, где дядя Тоби вместе со своим верным оруженосцем Тримом повторяет всебаталии войны за Испанское наследство, - это самый центр, святая святых гуманистическойутопии Стерна, Бескровные атаки, осады и штурмы, которые с таким увлечениемразыгрывают два добряка, не только смешны. В них заключен и урок человечеству,погрязшему в кровавых войнах. Детскость дяди Тоби предстает у Стерна как основаего человечности. Так семьдесят лет спустя взрослым младенцем изобразит и Диккенссвоего добрейшего и благороднейшего мистера Пиквика.Не последним среди оригиналов, населяющих Шенди-Холл и его окрестности, являетсяи сам Тристрам Шенди - "герой" и "автор" всей книги.В какой-то степени это - двойник самого Стерна; но вместе с тем он и не сливаетсявполне с писателем. Стерн умеет незаметно, между строк, обособиться от Тристрама,фигура которого отчетливо выступает на подмостках романа, освещенная отблескамистерновской иронии. Сочинительство Тристрама Шенди - это и есть его "конек", и "конек" норовистый,выделывающий самые неожиданные и головоломные курбеты. Как добросовестно, старательнои аккуратно принимается автор этого странного жизнеописания за свой рассказ!Он, кажется, хлопочет только о том, чтобы не упустить ни единой подробности,ничего не забыть и не перепутать. На... чем дальше углубляется читатель в историю"жизни и мнений Тристрама Шенди", тем больше озадачивает его веселая неразберихасбивчивых воспоминаний, двусмысленных намеков, недокопченных анекдотов... Тристрамспешит, перебивает самого себя, захлебывается словами и никак не может ввестисвое растекающееся по все стороны повествование в берега логики и здравого смысла.Доводя до абсурда учение Локка об ассоциации идей, он внезапно перескакиваетс одного предмета на другой, меняет порядок глав, то останавливает действиена мертвой точке, то обращается вспять, то стремительным прыжком увлекает читателялет на двадцать вперед, чтобы снова вернуться обратно... Как это ни парадоксально, можно сказать, что в повествовательных приемах"Тристрама Шенди" есть нечто схожее с методом киносъемки. Крупные планы внезапносменяют общую панораму. Объектив выхватывает из полумрака какую-то особенновыразительную деталь - тяжелые старинные часы; обивку старого кресла; бессильноопущенную руку убитого горем Вальтера Шенди; шляпу, брошенную на пол Тримом;красноречивый взмах его трости... Иногда перед нами - замедленная проекция.Миссис Шенди застывает недвижно за дверью мужнего кабинета. Братья Шенди остановленына площадке лестницы, - пройдет несколько глав, прежде чем этот кадр сменитсядругим. И можно себе представить, как выразительно передал бы современный кинорежиссер- вслед за Стерном- сценаристом - сбивчивую сумятицу полуосознанных мыслей ипобуждений, воплощенную в "вещных", предметных образах. Вот пример. - Услышаво смерти Бобби Шенди, горничная Сузанна распинается в своем сочувствии убитойгорем матери. Но на уме у нее только платья миссис Шенди, - ведь если ее барынянаденет траур, что-то из цветных нарядов, наверное, перейдет в собственностьСузанны. " - О, это сведет в гроб бедную мою госпожу! - вскричала Сузанна. -Весь гардероб моей матери пришел в движение. Что за процессия! Красное камчатное,- темно-оранжевое, белые и желтые люстрины, - тафтяное коричневое, - кружевныечепчики, спальные кофты и удобные нижние юбки. - Ни одна тряпка не осталасьна месте. - Нет, она больше никогда уже не оправится, - сказала Сузанна". -Как великолепно выглядела бы эта "процессия" вожделенных, дразнящих воображениенарядов, внезапно оживших и пришедших в движение, на экране цветного кино, вгротескном контрасте со скорбными фразами Сузанны! По своей манере письма автор "Тристрама Шенди" действительно во многих отношенияхближе к современному искусству XX века, чем кто-либо другой из романистов XVIIIстолетия. А за этой манерой письма стоит, конечно, и особое, новое для XVIIIвека восприятие и осмысление мира. К Стерну-художнику вполне применимо то, чтоговорит Тристрам Шенди о своем отце: "каждый предмет открывал его взорам поверхностии сечения, резко отличавшиеся от планов и профилей, видимых остальными людьми".Дело было не только в оригинальности художественного дарования Стерна, нов том, что он счел возможным дать волю этой оригинальности.Стерн убежден в том, что объективная истина предстает людям во множестве своихотносительных воплощений. Каждый видит мир по-своему, и из пересечений этихиндивидуальных ракурсов и перспектив возникает та сложная, пестрая, изменчиваяпанорама жизни, которая развертывается в "Тристраме Шенди". Через посредство своего героя-"рассказчика" Стерн до известной степени самприобщает читателей к секретам своего писательского мастерства. "Жизнь и мненияТристрама Шенди, джентльмена" - это не только анекдотическая история несколькихлет из жизни обитателей Шенди-Холла. Это в своем роде и роман о романе. Мы присутствуемпри создании книги.Вместе со Стерном мы смеемся над забавным "цейтнотом", из которого никак неможет выбраться словоохотливый Тристрам Шенди, безнадежно отставший от самогосебя, запутавшийся в "отступательном и поступательном" движении своего рассказа,то и дело попадающий впросак из-за неожиданных причуд своей памяти или воображения.Но в открывающейся нам картине мыслительной работы художника, - с ее особымитрудностями, вызванными необходимостью отобрать, обобщить и вместить в ограниченнуюформу безграничное множество жизненных впечатлений, - есть и вполне серьезныйсмысл. Стерн обнажает условность литературного повествования, показывает и егонеизбежные границы, и его огромные возможности.Лирико-юмористические перебои повествования, смещение действия во времени,свободные авторские отступления (которые, по Стерну, "подобны солнечному свету"и "составляют жизнь и душу чтения"), значение бессознательных душевных движений- эти и другие художественные открытия, сделанные в "Тристраме Шенди", былипо-настоящему усвоены мировой литературой лишь много позже, в XIX столетии. "Тристрам Шенди" выходил в свет отдельными выпусками, по два-три тома, вплотьдо 1767 года. На девятом томе Стерн оборвал свой роман. Был ли он закончен?На этот счет существуют разные мнения, - и это само по себе показывает, какимвеликим мистификатором был Стерн. Думается, однако, что заключительная репликаЙорика в ответ на недоуменный вопрос недогадливой миссис Шенди (" - Господи!что это за историю они рассказывают?"): "Про БЕЛОГО БЫЧКА, - и одну из лучшихв этом роде, какие мне доводилось слышать", - и была, по замыслу Стерна, достойнымфиналом всего романа. (К тому же развернувшаяся напоследок, в XXXIII главе девятоготома, анекдотическая неразбериха с обманутыми надеждами работника Обадии и племеннымбыком мистера Шенди возвращала повествование как раз к тем самым материям, собсуждения которых оно было начато, когда речь шла о зачатии Тристрама. Такимобразом, круг был замкнут). Но от "Тристрама Шенди" "отпочковалось" другое произведение Стерна, которомудействительно суждено было остаться незавершенным. Это было "Сентиментальноепутешествие по Франции и Италии"; первые два тома, изданные в 1768 году, незадолгодо смерти Стерна, были посвящены Франции; итальянская часть не была написана.Впрочем, реальная география играла в этих оригинальных путевых заметках самуюнезначительную роль. Если "Тристрам Шенди" был пародией на классический романXVIII века, то "Сентиментальное путешествие" было не менее откровенной пародиейна традиционный жанр путешествия - один из самых устоявшихся и почтенных жанровтогдашней литературы.До вторжения Стерна границы и задачи этого жанра казались точно определенными.Авторы путешествий ставили себе обычно информационные и дидактические цели.Они поучали, развлекая, и строгие отцы семейств, которые не рискнули бы датьв руки своим отпрыскам роман или пьесу, безбоязненно разрешали им читать путешествияАддисона, Джонсона и других. Но "Сентиментальное путешествие" явно не было рассчитанона то, чтобы учить юнцов географии! (Недаром еще в "Тристраме Шенди" Стерн такнепочтительно отозвался о поучительных путевых записках "великого Аддисона,у которого на з... висела сумка со школьными учебниками, оставлявшая при каждомтолчке ссадины на крупе его лошади".)Хотя Стерн и присваивает всем главам своей книги названия французских городови почтовых станций, в соответствии с обычным маршрутом тогдашних путешественников-англичан,он гораздо более озабочен здесь, условно говоря, пейзажами человеческой души- анализом духовного климата личности, так легко меняющегося в зависимости отобстоятельств. Главные происшествия, описываемые Стерном, разыгрываются в сознаниигероя. Мелочи жизни: случайные дорожные встречи, мимолетные впечатления, вызывающиенеожиданные ассоциации идей, - то омрачают душевный небосклон рассказчика, то,наоборот, рассеивают тучи...В еще большей степени, чем в "Жизни и мнениях Тристрама Шенди", в "Сентиментальномпутешествии" преобладает субъективное начало. "Сентиментальный путешественник"решительно отличается, как заявляет он сам, от всех других родов и видов путешественников:от путешественников пытливых, путешественников лживых, путешественников тщеславныхи пр. и пр. Сентиментальный путешественник чуток ко всем впечатлениям бытия и склоненк самоанализу. Он чувствителен? О, да! Но (как напомнил советский исследовательтворчества Стерна И.Е. Верцман) один из первых русских переводчиков этой книгинедаром передал ее заглавие как "Чувственное путешествие Стерна во Францию"(1803). Если это и был забавный словесный промах, то все же нельзя не согласитьсяс тем, что текст книги дает для него известные основания."Автор" "Сентиментального путешествия" - друг братьев Шенди, англиканскийсвященник Йорик, которого Стерн похоронил и оплакал в "Тристраме", а теперьвоскресил и сделал своим двойником. - не только чужд ханжеской набожности, но,напротив, не скрывает своего жизнелюбия и открыт всем чувственным радостям исоблазнам, которые встречаются на его пути. Прикосновение к руке очаровательной гризетки-перчаточницы или к ножке хорошенькойгорничной, у которой так кстати расстегнулась пряжка башмака, волнуют его воображениеничуть не меньше, чем горе злополучного путника, скорбящего о кончине своегоосла, или благородная гордость кавалера ордена св. Людовика, торгующего, победности, пирожками.Для Стерна важен именно диапазон этих мимолетных переживаний. Созданному буржуазнымиморалистами прописному образу благомыслящего человека, без труда умеряющегосвои страсти разумом, он противопоставляет другой, по его мнению единственножизненный и реальный, образ человека, в сознании которого сталкиваются самыепротивоположные побуждения и порывы, связанные сложнейшими взаимопереходами.По Стерну, даже самый доброжелательный человек (а именно так задуман его Йорик)все же не чужд себялюбия. Выяснение взаимосвязей эгоизма и великодушия, "высокого"и "низкого" сознания и составляет главную цель психологического самоанализа,которым постоянно занят Йорик - Стерн. Беспощадно анатомируя свое собственное"я", он показывает, какую себялюбивую подкладку имеет иногда самое пылкое прекраснодушие.Как умилительна, например, сцена прощания Йорика с нищенствующим монахом вКале! Но мы-то знаем, что поначалу, под влиянием минутной досады, он незаслуженнооскорбил брата Лоренцо и, может быть, не пожалел бы о своей грубости, если быне боялся уронить себя в глазах своей прекрасной попутчицы.Как восхищались и современники и потомство тем эпизодом "Сентиментальногопутешествия", где Йорик, случайно услышав заученную жалобу запертого в клеткескворца: {В подтексте здесь заключался шутливый намек на самого Стерна: на йоркширскомдиалекте название скворца было однозвучно с его фамилией, и в родовом гербеСтернов был скворец.} "Не могу выйти. Не могу выйти", - обращается с гневнымисловами обличения к Рабству - "горькой микстуре" народов, прославляет Свободуи рисует в своем воображении образ узника, чахнущего за тюремной решеткой! Наконец,вспоминает Йорик, "я залился слезами - я не мог вынести картины заточения, нарисованноймоей фантазией". Что это - бескорыстное сочувствие ближнему, ненависть к рабству,любовь к свободе? Быть может; но Йорик не забывает упомянуть, что он неприятноозабочен отсутствием паспорта и что перспектива попасть в Бастилию - ведь Франциянаходится в состоянии войны с Англией! - кажется ему в данный момент весьмареальной.Так рождается у Стерна юмор относительности, которым пронизано все "Сентиментальноепутешествие". Умиленная чувствительность неразлучна с лукавой усмешкой. По сравнениюс "Тристрамом Шенди", здесь проливают больше слез; но смеются ничуть не меньше.Йорик - Стерн, так же как и Стерн - Тристрам, не прочь пошутить и над самимсобой, и над читателем. Как бы дразня строгих пуритан-моралистов, он не скупитсяна фривольные намеки, щекотливые анекдоты, двусмысленные шутки. (Примером можетслужить "финал" последней главы "Сентиментального путешествия", рассказывающейо смешном происшествии на ночлеге в савойской гостинице: знай Стерн, что емуне удастся продолжить работу над "Сентиментальным путешествием", его, наверное,позабавила бы мысль о том, что до читателей так и не дойдет разгадка той оборваннойна полуслове фразы - "...схватил горничную за...", - которой он кончил свойвторой том.) "Сентиментальное путешествие" было написано умирающим, который догадывался,что жить ему остается недолго. Тем большего восхищения достойно мужество писателя,который наперекор смерти славил жизнь во всех ее проявлениях. В отличие от Свифтаи Вольтера, Дидро и Руссо, Стерн не был ни социальным мыслителем, ни политическимборцом. Но он указал искусству новые пути к познанию и изображению человека."Сентиментальному путешествию" обязано своим названием одно из самых значительныхтечений в европейской литературе второй половины XVIII века - сентиментализм.В своем развитии это течение вышло далеко за пределы "стернианства". Сентиментализмв лице Руссо, молодого Гете и Шиллера и других писателей "Бури и натиска" взрывалоптимистическую самоуспокоенность просветительства; просветительскому культуразума он противопоставлял свободное и бурное выражение мятежных страстей. Посравнению с "Исповедью" Руссо, "Страданиями юного Вертера" и "Прометеем" Гетеили "Разбойниками" Шиллера, книги Стерна кажутся благодушными и "мирными". Новсе же именно они - "Тристрам Шенди" и Особенно популярное за пределами Англии"Сентиментальное путешествие" - положили начало эмоциональной "раскованности"и глубокому интересу к неповторимому духовному миру личности, без которых немыслимсентиментализм Руссо, Гете и Шиллера. Романтики - Жан-Поль, Гофман, Нодье и другие - восприняли и оценили у Стернапрежде всего разорванность его картины мира, резкость переходов от возвышеннойпоэзии чувства к "презренной" бытовой прозе, от патетического - к смешному;стернианский юмор относительности был истолкован ими в духе их романтическойиронии. Генрих Гейне писал о Стерне в "Романтической школе": "Он был баловнембледной богини трагедии. Однажды в припадке жестокой нежности она стала целоватьего юное сердце так сильно, так страстно, так любовно, что сердце начало истекатькровью и вдруг поняло все страдания этого мира и исполнилось бесконечным состраданием.Бедное юное сердце поэта! Но младшая дочь Мнемозины, розовая богиня шутки, быстроподбежала и, схватив страждущего мальчика на руки, старалась развеселить егосмехом и пением, и дала ему вместо игрушки комическую маску и шутовские бубенцы,и ласково целовала его в губы, и запечатлела на них все свое легкомыслие, всюсвою озорную веселость, всю свою остроумную шаловливость.И с тех пор сердце и губы Стерна впали в странное противоречие: когда сердцеего бывает трагически взволновано и он хочет выразить свои глубочайшие, кровьюистекающие, задушевные чувства, с его уст, к его собственному изумлению, вылетаютзабавнейше-смешные слова".В этом поэтическом отрывке есть доля преувеличения: при всей драматичностисвоего восприятия мира, Стерн был далек от подлинного трагизма. Но характеристикаГейне драгоценна: это великолепный портрет Стерна-художника, написанный в романтическойманере.В России, где Стерна начали переводить с 80-х годов XVIII века, его наследиетакже толковалось по-разному. Следы пристального чтения "Сентиментального путешествия"сказались и в сентиментальных "Письмах русского путешественника" Карамзина,и в полном гражданского обличительного негодования "Путешествии из Петербургав Москву" Радищева. И Радищев и декабристы склонны были преувеличивать значениедемократического социального протеста в творчестве Стерна.В то время как В. Одоевский и Вельтман разрабатывали в романтическом духеюмористическую сторону "стернианства", Пушкин восхищался реалистической наблюдательностьюСтерна. Осуждая романтическую вычурность и цветистость, Пушкин в письме Вяземскомупровозгласил, что "вся Лалла-рук" (модная в то время поэма Мура) "не стоит десятистрочек Тристрама Шенди". В "Отрывках из писем, мыслях и замечаниях" 1827 годаПушкин, цитируя фразу Стерна из "Сентиментального путешествия": "Живейшее изнаших наслаждений кончается содроганием почти болезненным", - добавляет: "Несносныйнаблюдатель! знал бы про себя; многие того не заметили б".Критически переосмысленное наследие Стерна продолжало играть свою роль и вдальнейшем развитии русской реалистической литературы. Отголоски печальной историипастушки Марии, помешавшейся от несчастной любви (рассказанной Стерном в "ТристрамеШенди" и "Сентиментальном путешествии"), различимы в "Идиоте" Достоевского,в воспоминаниях князя Мышкина о другой, еще более несчастной пастушке - тожеМарии! - с которой он сдружился в Швейцарии. Лев Толстой в молодости с увлечениемчитал и "Сентиментальное путешествие" и "Тристрама Шенди". В 1851-1852 годах Толстой принялся переводить на русский язык "Сентиментальноепутешествие" и работал над этим - неоконченным - переводом довольно долго. Этобыла полезная литературная школа (упомянем, кстати, что и в школьных тетрадяхЛермонтова сохранились стилистические упражнения, сделанные на основе текстовСтерна). В свой дневник 14 апреля 1852 года Толстой занес особенно поразившееего суждение Стерна: "Если природа так сплела свою паутину доброты, что некоторыенити любви и некоторые нити вожделения вплетены в один и тот же кусок, следуетли разрушать весь кусок, выдергивая эти нити?" Впоследствии он ввел поразившийего образ Стерна в ткань своих "Казаков", но уже в совершенно переосмысленномвиде: "Для того чтоб быть счастливым, надо одно - любить, и любить с самоотвержением,любить всех и все, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется,того и брать". Интересно, как преображает Толстой взятую у Стерна метафору.У Стерна она статична, замкнута в себе - это состояние человеческой души; уТолстого речь идет уже об отношении человека к миру, и об отношении действенном:"надо раскидывать на все стороны паутину любви..."Творчество Лоренса Стерна оставило глубокий след в мировой литературе. И обеего книги - и "Тристрам Шенди" и "Сентиментальное путешествие" - поныне представляютинтерес для читателей не только как памятник прошлого, но и как живые произведенияискусства.