Художественная гносеология Андрея Платонова
Э. А. Бальбуров
"ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ГНОСЕОЛОГИЯ" АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА В СВЕТЕ ФИЛОСОФСКИХИСКАНИЙ РУССКИХ КОСМИСТОВ
(Гуманитарные науки в Сибири. - Новосибирск, 1999, № 4)
Ровесник века Андрей Платонов этим веком до конца еще не понят. То же самоеможно сказать и об исповедываемом им космическом мировоззрении. Связь А. Платоновас идеями русского космизма, прежде чем о ней заговорили отечественное и зарубежноелитературоведение [1], проявилась уже в самойбиографии писателя, в том, что он разделил трудную, порой трагическую судьбуфилософов-космистов. Репутацию опального профессора и крамольного литераторауспел снискать в своей короткой жизни Владимир Соловьев. С. Булгаков, Н. Бердяев,С. Франк, Н. Лосский были высланы из России. П. Флоренский и Г. Шпет закончилисвою жизнь в лагерях Гулага. Унизительному идейному досмотру был подвержен В.Вернадский – гений, вытесненный на обочину культурной жизни. Те же слова можносказать и о Платонове.Мыслить опасно – это известно со времен Сократа. Как художник-мыслитель Платоновуникален даже в русской литературной традиции: трудно найти другого писателя,которому бы это определение отвечало в такой мере. “Сущностью, сухою струею,прямым путем надо писать. В этом мой новый путь”, – так определял он свой творческийметод. Это был целеустремленный, сознательный выбор поэтики мысли, смысловоговизионерства. В своем стремлении изображать не вещи, но смыслы, он пошел, наверное,дальше всех, препарируя жизненную данность не только на предметном, но и наязыковом уровне. Пресловутая “загадка Платонова” – это не столько проблема поэтики,сколько обновленной им художественной гносеологии, и изучаться эта проблемаможет лишь на том философском уровне, на каком мыслил ее сам Платонов. Платоноведениеделает тут лишь первые шаги. О платоновской “поэтике мысли” писали В. Бочаров,Л. Карасев, М. Дмитровская и др. Тем не менее исчерпывающее освещение проблемыеще впереди. Смысловое визионерство Платонова не могло не иметь точек пересеченияс гносеологическими исканиями русского космизма. Можно сказать, что в своих“исследовательских” устремлениях Платонов двигался навстречу философскому реализмукосмистов, и их онтологическая гносеология во многом созвучна его принципамсоздания образа. Задача данной статьи – обнаружить и охарактеризовать эту общность.Русская литература рубежа ХIХ–ХХ вв., безусловно, переживала переломный момент,пересматривала основы национальной жизни. “Где привычный облик вещей? – писалВячеслав Иванов. – Мы не слышим их знакомого голоса. По-новому ощущаются самыепространство и время... Люди внимательные и прозорливые могли уследить признакиэтого психологического перелома раньше, чем наступил исторический переворот,выразившийся в войне и революции... Многие испытали неопределенно-жуткое впечатление,как будто почва поплыла у них из-под ног” [2].Подмеченное Вяч. Ивановым “неопределенно-жуткое впечатление”, испытанное многимив те годы, хорошо согласуется с психологическим законом К. Г. Юнга. Когда личностьили сообщество, жившие в определенной системе ценностей и символов, начинаюттерять в них веру, они оказываются лицом к лицу с “ужасающей неопределенностьюнепосредственного опыта” [3]. Рушится “превосходнаязащита” от грозного древнего хаоса, которого боялись еще античные боги и философы.О нем же пророчески предостерегал Ф. Тютчев: “О, бурь заснувших не буди; подними хаос шевелится”. Но крушение форм – это высвобождение энергии. Расщепленные“атомы” людской жизни высвободили мощные силы, которые дали импульс русскомукультурному ренессансу. Культура видит прекрасный “сон” о новой гармонии, о“светлом всеобщем мифе” (А. Блок) в творчестве символистов, она мучается состояниемхаоса, стремится переопределиться мировоззренчески, начать ab ovo, жаждет новыхземли и неба, ей нужны новый миф и новый космос. Космос, в котором место человекав бытии было бы переопределено в свете новейшего знания.На роль властителей умов претендуют в эту эпоху В. Соловьев и Н. Федоров.Если попытаться выделить в их учениях то, что оказалось наиболее близким А.Платонову, то я бы определил это одним словом – природность. Глубинное натурфилософскоемировидение сближает этих мыслителей, несмотря на то, что для В. Соловьева иН. Федорова оно осуществлялось в христианской традиции, для А. Платонова – всоциально-утопической.Для В. Соловьева видимый материальный мир – икона (София, Душа Мира), в которойсветится абсолютное совершенство творца. Он по-античному влюблен в реальностьи наличность космоса, названного Платоном “всесовершенным живым существом”,“прекраснейшей из вещей”, возникших “по наилучшей из причин” [4].При всей академичности философия В. Соловьева пронизана живым мифо-поэтическиммироощущением. Оно мешает философу до конца отделить творца от твари, хотя этоготребовала христианская парадигма. Центральная его категория – “Сущее” – это,скорее, “natura naturans” Спинозы, чем трансцендентный христианский бог [5].Поэтому природное понятие “организм” оказывается вполне приложимо к нему: “Нетникакого основания, – утверждает В. Соловьев, – ограничивать понятие организмаорганизмами вещественными, – мы можем говорить о духовном организме, ... оборганизме божественном [6].Таким образом естественное, созданное природой совершенное единство элементов– организм В. Соловьев берет как образец даже для божественного Абсолюта – ВсеединогоСущего. Любопытно сравнить статус естественного в философии В. Соловьева и вдревнекитайском трактате Даодэцзинь: “Человек следует земле. Земля следует небу.Небо следует Дао, а Дао следует естественности” [7].У В. Соловьева можно найти аналоги этой иерархии: Земля – Мировая Душа (материя,принимающая зиждительные воздействия Софии и Логоса), Небо – София, Дао – Логос,естественность – Всеединый божественный организм, единящее начало всеобщей органическойжизни. Человек же и человечество, если они будут следовать всему этому, становятсятелом божественного организма, сливаясь с Мировой Душой и Софией. ПриродностьВ. Соловьева еще видится в его эстетизме, в органической неотделимости его мыслиот естественных пластических форм – этих, по словам Рудольфа Штайнера, “откровенийжизни”.Отношение к природе Н. Ф. Федорова, на первый взгляд, негативное: вертикальноеположение человека он истолковывает как “фигуру восстания человека против природы,обращение взора от земли к небу” [8]. Но вчитаемсядальше: “Природа нам – враг лишь временный, другом же нашим она будет вечно”(С. 522). Почему же все-таки враг? Потому что человек отпал от нее в своих противоестественныхделах и мыслях. Вместо того, чтобы “ взглянуть на мир как на целое” (С. 511)и обеспечить бытие сосущественно, консубстанциально природе” (С. 311), что ибыло бы его естественным, угодным творцу призванием, он “озаботился лишь избавлениемот страданий и увеличением наслаждений”(С. 311) С точки зрения Федорова – этоне дело для человека. Ему по силам куда большее – обретение бессмертия – вотдело, соразмерное человеку, науке (знание, по Н. Федорову, – продолжение дела,т.е. жизни.Если природность В. Соловьева – это его художническое и мистическое обожаниереальной формы, что определяло его эстетизм, то у Н. Федорова она проявиласьв его сердечной привязанности к столь же реальному делу, определяя морализаторскийхарактер его учения.Противоречивые чувства к природе борются в душе молодого А. Платонова. В однойиз ранних статей он пишет: “Уничтожить личность и родить ее смертью новое живоемощное существо – общество, коллектив, единый организм с одним кулаком противприроды” [9]. Прямо противоположные мысли онвысказывает примерно в то же время в одном из писем в издательство: “Есть пропетаясердцем сказка про Человека, родимого “всякому дыханию”, траве и зверю, а невластвующего бога, чуждого буйной зеленой земле” [10].С годами ощущение единства с природой осознается яснее и глубже: “Природа, –говорит он устами своего героя Сарториуса, – все, что потоком мысли шло в уме,что гнало сердце вперед и открывалось перед взором всегда незнакомо и первоначально”[11]. Речь идет уже об укорененности в природевсего человеческого существа, включая и его мысль: “Он (Сарториус – Э.Б.)хотел открыть в самом течении человеческого сознания мысль, работающую в резонансприроды и отражающую поэтому всю ее истину – хотя бы в силу живой случайности”[12].Эта общность трех русских мыслителей, очевидно, заложена в каких-то корневыхспецифически-российских особенностях мыслительной культуры с ее стихийным (патриархально-земледельческим?)доверием к реальности и приоритетом жизни над познанием, существоввания надсущностью. Русская метафизика религиозна и иконична, философия – художественна,мысль следует реальности и крепит себя ее денотативной энергией. Не потому лииконотворчество и литература стали доминирующими формами национального сознанияна целые века?Слово “патриархальный” просится в разговор не случайно: реализм мысли – традициядревнейшая, восходящая к мифу. Его знание вырастало из самой жизни и в жизньуходило, его логика была продолжением бытия, калькой “денотативных систем природногоцарства” (Леви-Стросс). Его “понятиями” были наличные предметы, в которых родовоеи общее он видел непосредственно: в отдельном человеке – тотемного предка, вволосах и ногтях содержался тот, кому они принадлежали (манипулируя ими, можнобыло воздействовать на их владельца). С точки зрения науки – это дикое суеверие.Но что такое суеверие? “Предрассудок! Он обломок древней правды”, – сказал поэтБаратынский. “Суеверие, – считает Ю. Лотман, – элемент текста с утраченным кодом”[13], и новейшее знание только начинает постигатьглубинный смысл мифологической партиципиации (отождествления части и целого).Под обломками “суеверий” хранится та, нам уже почти не доступная, подлинно человеческаяправда, которая, может быть, на миг приоткрывается нам в творческих прозрениях.О ней писал Ф. М. Тютчев: “Не то, что мните вы, природа...”, к ней настойчивопробивались русские космисты в своей конкретной метафизике и реальном идеализме,А. Платонов в своих видеопонятиях. Итак, код утрачен. Что же мы получили взамен?Реализму мифомышления противостоит, по-видимому, более поздний абстракционизм(здесь важен смысл прямого перевода с латинского abstractio – оттаскиваю) науки.Противостояние в степени отвлеченности языка от кодируемой им действительности,удаленности означающих от означаемых. Для грубого сравнения: так противостоитиероглифика и буквенное письмо, в технике – аналоговая и цифровая записи звукаи изображения. Язык мифа максимально аналогичен действительности в том смысле,что он описывает мир реалиями этого же мира. Язык науки в значительной мереутрачивает эту наличность реалий, увеличивая тезаурус и получая большие оперативныевозможности (технические преимущества цифровой записи), но что-то теряя в достоверности(цифровая запись не принимается в качестве документального свидетельства). Онболее искусственен, и утрата реальной предметно-образной наличности ослабляетего позицию относительно живой достоверности естественного языка. Язык науки,если использовать платоновское словцо, начинает жить “самодельно”, не во всемповеряя себя опытом природного бытия. В самом общем смысле с помощью научногоязыка произошла экспансия искусственности, т.е. производство нужных, но не живых,т.е. не всегда вписывающихся в природное “хозяйство” вещей. В физической химиипоявился зловещий термин “рацематы” – эти инородцы природного царства, структурыс принципиально иным расположением молекул, с иным пространством. (В. Соловьевинтуитивно улавливал связь между повреждением “организма знания” вследствиеего отвлеченности и “организма бытия”, утратой им “должного взаиморасположенияэлементов”.) На глобальном макроуровне эти различия ведут к антагонизму природыи науки. Подобно недоучившемуся подмастерью, рано ушедшему от мастера и разорившемусяиз-за недостатка умений, человек оказался перед лицом тотального экологическогобанкротства.Но мертвые вещи, которыми полны наши свалки и чего не знает природа, – ещене главная беда. Страшнее те силы, которыми эти свалки порождены – поселившийсяв человеческих душах мертвящий редукционизм утилитарно-технологического мироотношения.Лишив само-бытия природу, он покушается и на само-бытие человека. То, от чегопредостерегал Кант в своем категорическом императиве – “не относись к человекукак к средству” – становится реальным фактом. Теряя природу, люди неизбежнотеряют и друг друга: участь вещей, униженных до полезности, угрожает и им самим.Таков актуальный смысл безобидного, на первый взгляд, ученого понятия “гносеологизм”,волнующий А. Платонова.В своем творчестве он дает “анатомию” [14]сознаний, исследуя разные “гносеологические позиции”. Каждый из его героев примечателенпрежде всего своим самобытным отношением к истине. В самом начале романа “Чевенгур”мы встречаем героя, о котором сказано так: “Родившись, он удивился и так прожилдо старости с голубыми глазами на моложавом лице... У Бобыля только передвигалосьудивление с одной вещи на другую, но в сознание ничего не превращалось. Вместоума он жил чувством доверчивого уважения... В каждой простоте видел дивное делои руки не мог ни на что поднять, чтобы что-нибудь не испортить: только грибырвал, и то находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы” [15].Под стать ему и рыбак, который нырнул и навсегда скрылся в водах озера Мутево(нечто мутное, скрывающее тайну), чтобы не столько узнать скрытую в нем истину,сколько слиться с ней как рыба, которая уже все про себя знает, “от того онаи немая и глядит без выражения” [16]. Эти героивидят в природе тайну (не технический секрет!) и относятся к ней как к чуду,с благоговейным доверием и любопытством. С такими чувствами бродил по землеи старик Юшка. Он “целовал цветы, гладил кору на деревьях и подымал с тропинкибабочек и жуков, которые пали замертво и долго вглядывался в их лица, чувствуясебя без них осиротевшим” [17].В компанию “природных мыслителей” можно включить и “сокровенного человека”Пухова. Сам себя он называет “человеком облегченного типа”, “природным дураком”– качества, ввиду которых он не может дать согласие на предложение Шариковастать коммунистом, потому что коммунист, как сказал Шариков, “это научный человек”[18]. Свою истину он находил не ища и не думаяо ней. Пухов чувствовал ее в “телесной прелести”, какую доставляло ему движениепо земле: “Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела,открывающего страннику свою девственность и не дающего ее... Эта супружескаялюбовь цельной непорочной земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он сдомовитой нежностью оглядывал принадлежности природы и находил все уместными живущим по существу... Впечатления так густо затемняли сознание Пухова, чтотам не оставалось силы для собственного разумного размышления” [19].Все эти герои хотят слиться не только с веществом природы – с водой, землей,ветром, с “рассеянными на дорогах силами”, но и с ее порядком – они хотят бытьпохожими на стихию своим непреднамеренно-вольным образом жизни. Таков неожиданныйуход Никиты (“Река Потудань”) от своей любимой жены в бродяжничество. Увязавшисьза каким-то нищим, Никита вскоре отстал от него, потому что “у нищего были своисоображения, у Никиты их не было” [20]. Тутчувствуется знакомое по образу Бобыля полемическое заострение против всяческогоцелеполагания: как бы чего не повредить. Сюжеты, повествующие об этих героях,сбываются как сама стихия, они спонтанны. В них много пожаров, болезней, смертейи др. неожиданностей.Идея, которая движет автором в создании таких образов, сформулирована в трактате“О любви”: “Жизнь пока еще мудрее и глубже всякой мысли, стихия неимоверно сильнеесознания... Люди хотят понять ту первичную силу, ту веселую буйную мать, изкоторой все течет и рождается, откуда вышла и где веселится сама эта чудеснаябессмертная жизнь” [21]. В свете подобных высказыванийПлатонова на эту тему становится совершенно очевидным что он был не только знакомс кругом идей русского космизма, а жил ими. Становится понятным, что Бобыль,рыбак, Пухов, Никита, Юшка – это не просто индивидуальности, добытые писательскойнаблюдательностью. За ними стоит целая стратегия мироотношения и познания, котороеимеет самое прямое отношение к магистральной идее русского космизма – “конкретногосущего, существующего, предшествующего рациональному сознанию” [22].Глубинное чувство бытия, доверие к окружающему миру, уважение его само-бытности(“чем он сам хочет быть”) – одно из любимых умонастроений А. Платонова, котороеон передоверяет героям, выписанным с такой нежной симпатией. Эта мысль сталагарантией от утилитарно-технических соблазнов и той высокой меркой, которойПлатонов измерял идеи пересоздания мира, одолевавшие его (и его героев) в раннийпериод творчества.Современники отмечали всестороннюю образованность А. Платонова. “О чем быни начать говорить с Платоновым, постоянно создавалось впечатление, что он ужедумал об этом, – пишет Эм. Миндлин. – Невозможно было заговорить с ним о том,о чем он не думал раньше тебя. И не только думал, а с завидной ясностью единственноточными словами русского языка выразил свои мысли [23].Существуют документальные свидетельства о том, что на книжной полке Платоновастояла “Философия общего дела” Н. Федорова [24],что он читал Л. Карсавина и даже полемизировал с ним [25].Нельзя значение историко-бографических фактов преувеличивать – Платонов нежук и не бабочка, которых можно объяснить фактами их существования – но нельзяи преуменьшать. Подобно лакмусовой бумажке, они сигнализируют о жизненном мире(в гуссерлианском смысле) писателя, интенциях его ума. Читал Платонов В. Соловьеваили нет, но мысль о том, что реальное целое есть живой организм и что “каждоеесть необходимый орган всего”, занимает Платонова ничуть не меньше, чем автора“Чтений о Богочеловечестве”. Стояли ли на книжной полке Платонова книги С. Франкаили нет, но и без того ясно, что идею реальности, которая “не предстоит намизвне, а дана нам изнутри, как почва, в которой мы укоренены и из которой произрастаем”[26], художественный дискурс Платонова воплощаетс не меньшей энергией, чем философский дискурс С. Франка. Философ, например,утверждает, что “Все познание, все сознание, все понятия – это уже вторичнаяформа освоения бытия, которая претворяет бытие в идеальную форму... Мы обладаембытием не через познающее сознание, а через первичное переживание”. Но развене о том же говорит герой “Эфирного тракта” Егор Кирпичников: “А вся суть втом, что догадаться об истине нельзя, до нее можно доработаться... Мама. Я счастливи кое-что постиг. Только бродя по земле, под разными лучами солнца и над разныминедрами, я способен думать... Нужны внешние силы для возбуждения мыслей. Этисилы рассеяны по земным дорогам, их надо искать и под них подставлять головуи тело, как под ливни” [27].Сопричастность А. Платонова идеям русского космизима начиналась не толькос книжной полки. Такова особенность революционной эпохи, сближающей познаниеи бытие. Идеи носились в воздухе, подобно живым существам, и возбужденные умыбуквально встречали их на своем пути. В какой-то мере выражением этой ситуациии была идея онтологической гносеологии, разрабатывавшаяся в трудах русских космистов:теориях “онтологической любви” и “культа” Флоренского, “абсолютного мифа” А.Лосева, живого знания С. Франка, “гносеологической координации” Н. Лосского.Н. Лосский, как бы конкретизируя “Всеединое Сущее” В. Соловьева, вводит категорию“субстанциальных деятелей”. Так он называет всю совокупность творческих сил-сущностей,имманентно связанных между собой, что делает возможным их интуитивное взаимопостижение.В субстанциальных деятелях заключена энергия бытия, они – ее носители и источникивсех жизненных процессов.То, что мир “скоординирован”, Платонову было ясно еще с его “Автобиографическогописьма” 1922 г.: “Между лопухом, побирушкой, полевою песней и электричеством,паровозом и гудком, содрогающим землю, – есть связь, родство, на тех и другиходно родимое пятно. Какое – не знаю до сих пор, но знаю, жалостный пахарь завтраже сядет на паровоз и будет так орудовать регулятором, таким хозяином стоять,что его не узнать. Рост травы и вихрь пара требуют равных механиков. И теперьисполняется моя долгая упорная детская мечта – стать самому таким человеком,от мысли и руки которого волнуется и работает весь мир ради меня и ради всехлюдей, и из всех людей – я каждого знаю, с каждым спаяно мое сердце” [28].Герой рассказа “Афродита” обращается к синему полевому цветку: “Ну? Тебе тамвидней, ты со всей землей соединен... – жива или нет Афродита?”... Фомин “верил,что в природе есть общее хозяйство... и он хотел разглядеть через общую связьвсех живых и мертвых в мире еле различимую тайную весть о судьбе жены своейАфродиты” [29].Но уже в ранних своих произведениях, героями которых были биографически близкиеПлатонову люди научно-технической мысли, строители всевозможных машин и сооружений,писатель открывает в этом “скоординированном” мире сильнейший диссонанс: разладнаучной мысли с жизнью. Талантливые инженеры и изобретатели, полные творческихсил, энергии, дерзких планов узнать секреты природы и одолеть ее, подчинить,поставить на службу – они по своей жизненной позиции являли полную противоположностьгероям, о которых шла речь выше. Это не просто другие герои, а другая жизненнаястратегия, на стороне которой все преимущества технически образованного умас его ясностью и определенностью жизненных целей. Но преимущества почему-тооборачиваются слабостью. Неудачи и катастрофы, разочарования и смерть буквальнопреследуют их. Ломается супермашина Маркуна (“Маркун”), неудачей заканчиваетсястроительство системы шлюзов у инженера Перри (“Епифанские шлюзы”), пропадаетбез вести (как это становится известным из другого произведения) “покорительВселенной” Андрей Вогулов, гибнут изобретатели Попов, отец и сын Кирпичниковы(“Эфирный тракт”) и т.д.Гносеологическая позиция, которую воплощают эти герои, доведена до своегозловещего логического конца в образе Матиссена. Его “технологическая” зоркостьабсолютна: “Я уверен в успехе техники без машин (здесь нетрудно узнать биотехническиеутопии Н. Федорова – Э.Б.).Я знаю, что достаточно одного контакта междучеловеком и природой – мысли, – чтобы управлять всем веществом мира... Видишь,– обращается он к Кирпичникову, – в каждом теле есть такое место, такое сердечко,что если дать по нем челчком – все тело твое: делай с ним, что хочешь! А еслиязвить тело как нужно и где нужно, то оно будет само делать то, что его заставишь!”[30].Последним делом Матиссена был опыт по выращиванию сверхурожая. Он стоил емужизни и имел катастрофические для Вселенной последствия: “разрыв в Млечном пути”и т. д. Трагические и хтонические краски в гротескной фигуре Матиссена (“помертвелоелицо”, “оловянное утихшее сердце”, “зловонный рот” и т. д.), по природе своейчеловека доброго, отражали, имели отношение исключительно к его насилованиюприроды, как определил его дела Егор Кирпичников. Он загнал себя и готов былзагнать весь мир. “Чтобы мою науку проверить, нужно целый мир замучить, – говоритон крестьянину Петропавлушкину. – Вот где злая сила знания! Сначала уродую,а потом лечу. А может быть, лучше не уродовать, тогда и лекарства не нужно будет”[31].По своей зловещности с образом Матиссена может поспорить “научный человек”,приснившийся Макару Ганушкину: “Он увидел во сне гору или возвышенность, и натой горе стоял научный человек. А Макар лежал под той горой как сонный дурак,и глядел на научного человека, ожидая от него либо слова, либо дела. Но человектот стоял и молчал, не видя горюющего Макара и думая лишь о целостном масштабе,но не о частном Макаре. Лицо ученейшего человека было освещено заревом дальнеймассовой жизни, что расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвыот нахождения на высоте и слишком далекого взора... Макар долез до образованнейшегои тронул слегка его толстое громадное тело. От прикосновения неизвестное телошевельнулось, как живое, и сразу рухнуло на Макара, потому что оно было мертвое”[32].Образ “научного человека” – типичное для художественной гносеологии Платоновавидеопонятие. Это поразительный по своей емкости символ отвлеченного знания,далеко превосходящий в своей эмоциональной критической силе все, сказанное наэту тему в философском дискурсе. Из безобидного насилия над естественной вещью– обобщения, сводящего живую пестроту предметов к их полезным и нужным свойствам,абстрактное знание, если оно приобретает всеобъемлющую власть – а именно такуювласть приобрела наука в Новое время – превращается в идола, которому приносятсяв жертву все другие способности души, обеспечивающие естественную полноту мировосприятия.Этот идол мертв, потому что он пуст. Ему не хватает чувства, интуиции, фантазии,сердца – всего того, без чего “неморгающие глаза науки” “страшны и мертвы отнахождения на высоте и слишком далекого взора”.Ситуация противостояния сознания и природы, обусловленная пролеткультовскимтехнократизмом молодого Платонова, разрешалась по мере его обращения к темедуши. Душа – материнское лоно сознания, здесь оно соединяется с природой, сорганизмом (сердце – синоним души). Душа дает о себе знать уже в ранних произведениях,хотя Платонов-публицист обещал “похоронить душу теперешнего человека – суммуинстинктов, интуиции и ощущений” [33]. Переживаетсвою вину за погубленные человеческие жизни Крейцкопф, его глубоко взволновалипрочитанные стихи (“Лунная бомба”), “не выдержал такого роста горя (его строительствопотерпело крах) и жалобно заплакал, упершись лбом в стол” инженер Бертран Перри(“Епифанские шлюзы”), безрассудно жертвует своей жизнью изобретатель Матиссенпосле разговора с Петропавлушкиным (“А этот человек умен, – подумал Матиссен,– он почти убедил меня, что я – выродок!”) [34].Однако эти пробуждения души в недрах технологического сознания вторичны и лишьсопровождают его действия. Правда, есть исключение – Андрей Вогулов. Движущейсилой его титанической мысли и деятельности по преобразованию вселенной сталанеосуществившаяся любовь: “Энергия сердца хлынула в мозг, расперла череп и образоваламозг невиданной, невозможной, неимоверной мощи” [35].Платонов совершил инверсию: поменял местами душу и мысль, но их противостояниесохранилось.Уроднение души и сознания начинается с “Чевенгура”. Для Копенкина идея коммунизмаи его святая революционная любовь к Розе Люксембург слиты воедино. В более эксплицированнойформе это слияние души и сознания происходит у Чепурного, который может “что-тозадумчиво почувствовать”. Время от времени он обращается за помощью к ПрокопиюДванову: “Формулируй, Прош. Я что-то чувствую” [36].Онтологизация гносеологических понятий смысла и истины происходит и в “Котловане”.Главный его герой Вощев – фигура промежуточная между природными “сокровеннымилюдьми” и носителями научной мысли. Он странствует, собирая в свой заплечныймешок “предметы несчастья и безвестности” [37](палые листья и т. п.), т.е. испытывает знакомое чувство платоновских героев– благоговение перед природой. Но в отличие от Юшки или Бобыля, Вощев болен“задумчивостью”, “слабостью тела без истины”. “Он не мог дальше трудиться иступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться.Вощев, истомившись размышлением, лег в пыльные проезжие травы”. Отдохнув наземной груди от размышлений, он снова шел по дороге, но “как только его душавспоминала, что истину она перестала знать” [38],снова изнемогал.Платонов сгущает краски, придает герою травестийные черты, чтобы, как мнекажется, заострить наше внимание на своей задаче: изобразить мысль и сознаниекак наличность, жизненную данность – чувство, болезнь тела, неизбывную нуждуорганизма – словом как законную бытовую реалию. Онтологизируется и сам предметпоиска Вощева – его пресловутый “жизненный смысл”. Вощев пытается разглядетьего в земле, которую роют землекопы и т. д., но находит его лишь тогда, когдапослушный своему живому чувству подошел и прикоснулся к умершей Насте. Ему “сталоясно на свете”, и он понял, что истина – это “радость и движение”, которые моглибыть в этом “маленьком верном” человеке, в ее “детском чувстве и убежденномвпечатлении” [39].Душа другого человека – вот смысл, который не нашел в этом мире Вогулов, жестокоотмстив ему, и который нашел Вощев, но с опозданием. Душа, которую молодой Платоновназвал в одной из своих статей “неприличным животным”, как ни странно, оказаласьво многих его произведениях основательнее и глубже воспетого им же сознания.Дела, идущие от сердца, а не от головы – спасение народа Джан Назаром Чагатаевым(“Джан”), подвижническая работа “песчаной учительницы” Марии Нарышкиной (“Песчанаяучительница”) и др. – находили надежную и прочную опору в человеческом сочувствиии благодарности, вследствие чего были более устойчивы к жизненным испытаниям.В произведениях Платонова 30–40-х годов душа и сознание как бы меняются местами:тема души из побочной переходит в основную. Вместе с ней в платоновской прозеусиливается лиризм, а в центре авторского зрения чаще оказываются женские образы.Рассказы “Фро” и “Афродита” можно прочитать как продолжение таких ранних рассказов,как “Потомки солнца” и “Маркун”. С их героями – Вогуловым и Маркуном – мы расстаемсяв тот момент, когда они не только обретают важный жизненный опыт, но и открываютновый горизонт своего видения мира. “Я оттого не сделал ничего раньше, – говоритМаркун, как бы исповедываясь перед самим собой, – что загораживал собою мир,любил себя. Теперь я узнал, что я – ничто, и весь свет открылся мне, я увиделвесь мир, никто не загораживает мне его, потому что я уничтожил, растворил себяв нем и тем победил. Только сейчас я начал жить. Только теперь я стал миром”[40].В отличие от Маркуна, Фро живет своим любимым, и уже это раскрывает передней мир во всей его многокрасочной полноте: “Она засмотрелась на небо, полноегреющего тепла, покрытое живыми следами исчезающего солнца, словно там находилосьсчастье, которое было сделано природой изо всех своих чистых сил, чтобы счастьеот нее снаружи проникло внутрь человека” [41].У героев Платонова возникают душевные состояния, которые можно охарактеризоватьсловами С. Франка: “радостно-любовная солидарность со всем сущим” [42].Герой рассказа “Афродита” испытывает это чувство, казалось, в самый неподходящиймомент: “После пожара и утраты Афродиты (сгорела построенная Фоминым электростанция,Афродита ушла к другому мужчине – Э.Б.). Назар Фомин понял, что всеобщееблаженство и наслаждение жизнью, как он их представлял дотоле, есть ложная мечтаи не в том состоит истина человека и его действительное блаженство”. Назар Фоминоткрывает величие мира (“его нельзя обозреть ни в душе человека, ни в простомпространстве”) и свое родство с его “таинственной” бесконечностью” [43].Нечто подобное испытал Пьер Безухов, находясь в плену у французов. Эта параллельоправдана еще и тем, что весь рассказ пронизан небесным метафизическим светом:“Назар почувствовал тоскующую радость, словно кто-то любящий его позвал за собоюв сияющее пространство неба и земли, а он не мог еще пойти за ним вослед” [44].“Фро” и “Афродита” – рассказы не просто о любви, а о любви как способе постижениямира. Платонов все дальше отходит от апологии сознания. Возможно, это происходилоне без объективной причины – крушения его мечты о пролетарском “царстве сознания”,что ярко засвидетельствовано в “Чевенгуре и “Котловане”. Но более вероятнымпредставляется естественное развитие его космического мировоззрения.В романе “Счастливая Москва” – одном из самых бытовых и метафизических одновременно(и это не случайно: задача Платонова в этом произведении очень близка “конкретнойметафизике” П. Флоренского, его известному стремлению реально соприкоснутьсяс ноуменальным, духовным миром) – жизнь героев и ее постижение происходят одновременно.Подлинное знание приходит к ним исключительно через их поступки и непосредственныепереживания своего существования: “Самбикин чувствовал мировую внешнюю материюкак раздражение собственной кожи. Он следил за всемирным течением событий деньи ночь, и ум его жил в страхе своей ответственности за безумную судьбу вещества”[45]. Он звонил в клинику, узнавал, есть линеотложные операции, оперировал, спасая чью-нибудь жизнь. Возвратившись домой,он снова чувствовал “ свое тоскующее опустевшее сердце – ему надо было опятьдействовать, чтобы приобрести задачу для размышления и угомонить неясный и алчущий,совестливый вопль в душе... Он понял, насколько человек еще самодельное, немощноустроенное существо – не более, как смутный зародыш и проект чего-то более действительного,и сколько надо еще работать, чтобы развернуть из этого зародыша летящий, высшийобраз, погребенный в нашей мечте...” [46].Таких примеров напряженного душевного труда, “пограничной активности” (выражениеП.Флоренского), в результате которой человеческому сознанию приоткрывались глубиныбытия, в романе множество. Особое место среди этих “актов” духовной работы принадлежитлюбви. (Аналогичный статус имеет она и у космистов).Москву Ивановну Честнову, имя которой вошло в заглавие романа, вряд ли можноназвать его главной героиней. Подлинная героиня романа – любовь, которую Честновавозбуждает к себе. Ею, как любовной стихией, испытываются повстречавшиеся наее жизненном пути мужчины. Сарториус так и говорит о ней: “Уйди, оставь меняодного, скверная стихия! Я простой инженер и рационалист, я отвергаю тебя какженщину и любовь... Лучше я буду преклоняться перед атомной пылью и перед электроном”[47]. Москва Честнова – сама “женственная человечность”,“в могучем и теплом теле” которой слышен “гул жизни”. Она способна “регулироватьтеченье событий”, если “соединить с ее сердцем весь мир” [48].Она их и регулирует...: “Сарториус взял Честнову за руку; природа – все, чтопотоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и открывалось перед взоромвсегда незнакомо и первоначально ... – теперь эта природа сомкнулась для Сарториусав одно тело и кончилась на границе ее платья, на конце ее босых ног” [49].Хирург Самбикин ампутирует Москве Честновой ногу, но он уже влюблен в эту женщину,он не властен отнять силу ее обаяния: “Самбикин стучал себя по голове, чтобыопомниться от любви, анализировал свое состояние физиологически и психически,но ничего не мог достигнуть... Иногда он прислонялся головой к дереву на ночномбульваре, чувствуя нестерпимое горе; редкие слезы опускались по его лицу и он,стыдясь, собирал их языком вокруг рта и проглатывал” [50].Любовь в романе “Счастливая Москва”, как и в рассказах “Фро” и “Афродита”не в последнюю очередь интересует автора с ее “гносеологической” стороны. Посредствомее осуществляется более органичная и интимная связь человека с миром, открываетсясама “непостижимая металогическая реальность”, первичное ее знание, “немое,молчащее, несказанное”, по отношению к которому все “понятия – лишь некоторыезастывшие, частичные, никогда не связанные сполна между собой осадки этой живойреальности” [51]. Жизнь, к сожалению, разводитэти два знания, которым самой природой назначено быть одним. Платонов показываетэто в эпизоде удивительной художественной точности: “Он сидел один над тою жезадачей, над которой думал некогда Архимед... Сарториус покрывал целые полосыбумаги расчетами призм, рычагов, деформационных напряжений, себестоимостью материалаи прочими данными. Вдруг слезы самостоятельно выходили из его глаз и текли полицу, так что Сарториус удивлялся этому явлению; в глубине его тела жило что-то,как отдельное животное и молча плакало, не интересуясь весовой промышленностью”[52].Как видим пути русского философствования и А. Платонова сошлись. Пройдя черезувлечения технократизмом, он пришел к той концепции цельного знания, которуюпоследовательно утверждали религиозная и космическая мысль, начиная с Киреевскогои Хомякова. Знания, не противостоящего миру (декартовское Ego cogito) и обреченногона его покорение, а вырастающего из природы (как стихи из жизненного “сора”Анны Ахматовой). Идею такого знания А. Платонов утверждает и художественнымсмыслом произведений, и философским символизмом художественных средств, которыйтакое знание из себя представляет. С помощью символа Платонов возвращает своиобобщения “к покинутой ими реальности” (А. Лосев). Эта совокупность идеи и средстваее воплощения и рассматривается в статье как “художественная гносеология” А.Платонова.
Примечания
1. См.: Семенова С.Г. Платонов //В кн.: Семенова С.Г. Николай Федоров. Творчество жизни. – М., 1990.;Тески А. Платонов и Федоров. – Лондон, 1982; Савкин И.А. Настороне Платона. Карсавин и Платонов, или Об одной не-встрече // В кн.: ТворчествоАндрея Платонова. – СПб., 1995.
2. Иванов Вяч. Кручи // Записки мечтателей.– 1919. – № 1. – С. 105.
3. Юнг К.Г. Архетип и символ. – М.,1991. – С. 160.
4. Тимей, 29в, 31в.
5. То же самое можно сказать и о “металогическомбытии” С. Франка.
6. Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве.– СПб.,1994. – С. 137.
7. Антология мировой философии. – М., 1969.– Т. 1, ч. 1. – С. 183.
8. Федоров Н. Сочинения. – М.,1982.– С. 511, 512.
9. Платонов А. У начала царства сознания// Воронежская коммуна. – 1921. – 18 янв.
10. Платонов А. Собр. соч.: В 3 т.– М., 1985. – Т. 3. – С. 487.
11. Платонов А. Счастливая Москва// Новый мир. – 1991. – № 9. – С. 27.
12. Там же.
13. Лотман Ю.М. О семиотическом механизмекультуры // Избр. статьи в 3 т. – Т. 3. – Таллинн, 1993.
14. В “Усомнившемся Макаре”, например, этоделается почти буквально: герои (Макар Ганушкин и Лев Чумовой) персонифицируютдва слоя сознания, которые современная психология определяет как “бытийный”и “рефлексивный” (См.: Зинченко В.П. Наука – неотъемлемая часть культуры?// Вопр. философии. – 1990. – № 1).
15. Платонов А. Чевенгур. – Иркутск,1990.– С .7, 9.
16. Там же. – С. 9.
17. Платонов А. Собр. соч. в 3 т.– М.,1984. – Т. 1. – С. 108.
18. Там же. – С. 396.
19. Там же. – С. 363–364, 368.
20. Там же. – Т. 2. – С. 199.
21. Платонов А. Возвращение. – М.,1989.– С. 174.
22. Бердяев Н.А. Русская идея. –О России и русской философской культуре. – М., 1990. – С. 185.
23. Миндлин Эм. Необыкновенный собеседник.– М., 1979. – С. 475.
24. См.: Семенова С. Николай Федоров.Творчество жизни. – М., 1990. – С. 364.
25. Савкин И. На стороне Платона// Творчество Андрея Платонова. Сб. статей. – СПб., 1995.
26. Франк С. Реальность и человек.– СПб., 1997. – С. 32.
27. Платонов А. Собр. соч. в З т.– Т. 1. – С. 219.
28. Там же. – Т. 3. – С. 488.
29. Там же. – С. 184.
30. Там же. – Т. 1. – С. 175–176.
31. Там же. – С. 192.
32. Платонов А. Усомнившийся Макар// Возвращение. – М.,1989. – С. 166.
33. Там же. – С. 45.
34. Платонов А. Собр. соч. – Т. 1.– С. 132.
35. Там же. – С. 40.
36. Платонов А. Чевенгур. – Иркутск,1990 – С. 237.
37. Платонов А. Котлован. – М., 1987.– С. 7.
38. Там же. – С. 7, 8.
39. Там же. – С. 113.
40. Платонов А. Собр. соч. – Т. 1.– С. 31.
41. Там же. – Т. 2. – С. 140.
42. Франк С. Реальность и человек.– СПб., 1997. – С. 396.
43. Платонов А. Собр. соч. в З т.– Т. 3. – С. 197.
44. Там же. – С. 189.
45. Платонов А. Счастливая Москва// Новый мир. – 1991. – № 9. – С. 18.
46. Там же. – С. 21.
47. Там же. – С. 26.
48. Там же. – С. 12.
49. Там же. – С. 27.
50. Там же. – С. 43.
51. Франк С. Сочинения. – М.,1990.– С. 230.
52. Платонов А. Счастливая Москва.– С. 31.
науки в Сибири".