Лирик Афанасий Фет
А. Тархов
ЛИРИК АФАНАСИЙ ФЕТ
(Фет А.А. Стихотворения. Поэмы. Переводы. - М., 1985. - С. 3-22)
В 1842-1843 годах два русских журнала - "Москвитянин" и "Отечественные записки"- открыли для читающей публики нового лоэта; среди его пестрой лирической россыпивыделялись и сразу запоминались несколько поэтических циклов, и прежде всего"Снега" и "Вечера и Ночи". Тут же была и небольшая поэма под названием "Талисман",где автор рекомендовался читателю сельским жителем: "Деревню я люблю... Плохойя горожанин". Новый поэт явно пришел из мира усадебной России: это было виднои в стихотворении "Деревня" ("Люблю я приют ваш печальный // И вечер деревниглухой..."), это сказалось и в теме "Вечернего сада" ("Не бойся вечернего сада,// На дом оглянись-ка назад..."); это прозвучало и в строфах "На заре ты еене буди", ставших вскоре благодаря музыке А. Варламова "почти народною песней".А отсюда - уже один шаг до того стихотворения (появилось оно в июле 1843 годав "Отечественных записках"), которое являло собой как бы "лирический автопортрет"нового поэта: Я пришел к тебе с приветом, Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало; Рассказать, что лес проснулся, Весь проснулся, веткой каждой, Каждой птицей встрепенулся И весенней полон жаждой; Рассказать, что с той же страстью. Как вчера, пришел я снова, Что душа все так же счастью И тебе служить готова; Рассказать, что отовсюду На меня весельем веет, Что не знаю сам, что буду Петь, - но только песня зреет. Если бы к этому времени уже существовала автобиографическая повесть С. Аксаковаоб усадебном детстве, могло бы показаться, что в этом стихотворении прозвучалголос повзрослевшего аксаковского героя. Но кому же на самом деле этот голоспринадлежал? Под стихотворением стояла полная подпись - и такой фамилии явнобыло не найти ни в одной из родословных книг российского дворянства: "А. Фет".Фамилия усадебного питомца звучала явным псевдонимом; однако тайна этой фамилиибыла совсем не литературного, а жизненного - и притом весьма драматичного происхождения.Эта тайна приоткрывалась, если рядом с загадочным "Фетом" поставить другую фамилию- ту, которую этот же человек носил несколько лет назад: Шеншин. Автором стихотворения"Я пришел к тебе с приветом" был Афанасий Шеншин-Фет, выросший в семье мценскогопомещика Афанасия Неофитовича Шеншина, в его усадьбе Новоселки....В сентябре 1820 года дворня Новоселок встречала своего барина, которыйотсутствовал почти целый год: ездил лечиться на воды в Германию. Отставной гвардеец,44-летний Шеншин вернулся не один: он привез с собой жену - 22-летнюю ШарлоттуФёт, которая бросила в Германии, в Дармштадтс, своего мужа Иоганна Фёта, дочьКаролину, старика отца Карла Беккера, все принеся в жертву своей страсти. Вскорепосле приезда Шеншина с Шарлоттой в Новоселки и появился на свет младенец Афанасий;точная дата его рождения неизвестна (варианты: 29 октября; 23 ноября; 29 ноября).Но это лишь малая часть той "тайны происхождения", которая стала жизненной драмойэтого человека. Главное же в том, что А. Шеншин явно не был его отцом, но иИ. Фёт ие считал его своим сыном (это явствует из переписки Шеншиных и Беккеров,разысканной уже в наше время Г. Блоком).Ребенок Шарлотты Фёт, родившийся осенью 1820 года в Новоселках, был записанв метрических документах сыном Шеншина; этот подлог каким-то образом всплылв 1834 году, последовал официальный запрос о рождении Афанасия и о браке егородителей - и тут жизнь мальчика испытала катастрофическое "превращение". Проживчетырнадцать лет в Новоселках и считаясь "несомненным Афанасием Шеншиным", онвдруг был отвезен в далекий лифляндский городишко Верро, помещен в частный пансионнемца Крюммера и вскоре поставлен в известность, что ему следует отныне именоваться"гессен-дармштадтским подданным А. Фётом". Эта "честная фамилия" немецкого мещанина(права на которую для Афанасия с большим трудом добились его мать и АфанасийНеофитович у даргмштадтских родственников) спасала мальчика от позорного клейма"незаконнорожденного", которое отбросило бы его на самое дно общества а навсегдазакрыло перед ним все пути в жизни; но вместе с тем эта короткая фамилия, такая"мягкая" ("Фёт" - по-немецки "жирный"), принесла ее новому владельцу "жесточайшиенравственные пытки", подготовившие в его душе почву для того неискоренимогопессимизма, которым впоследствии так отличались убеждения этого человека.Оторванный от семьи, потерявший свою фамилию, отлученный от дома (его не бралив Новоселки даже на летние каникулы), одинокий Афанасий рос в чужом городе,чувствуя себя "собакой, потерявшей хозяина". Нетрудно представить, куда уносилисьмысли и чувства пятнадцатилетнего изгоя: однажды, оказавшись на верховой прогулкеу лкфляндской границы, он за пограничным мостиком соскочил с лошади и бросилсяцеловать русскую землю. Где-то там, за тысячи верст, были Новоселки - его усадебнаяколыбель, единственная отрада его души... Но уже готовилась и иная отрада дляэтой души: в глубине своего существа юный Афанасий чувствовал рождение тогосвета, который вскоре станет его торжеством в борьбе с жизненным мраком: "Втихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращениецветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность..."Это подавал голос никому еще не ведомый творческий дар, это просилась к жизнипоэзия. Но прежде чем эти тайные цветы появились, Афанасий должен был пережитьновую перемену, столь же неожиданную, как и первая, но несравненно более радостную:по воле Шеншина он сменил Лифляндию на Россию, Верро - на Москву, пансион Крюммера- на пансион профессора Московского университета Погодина.Осенью 1838 года погодинский пансионер становится студентом университета,и в это же время происходят два события, которые и обозначают в его жизни момент"рождения поэта": восемнадцатилетний Афанасий начал неудержимо писать стихии познакомился с Аполлоном Григорьевым, тоже студентом университета и тоже горевшимстрастью к стихотворству, Вскоре два друга, "Афоня" и "Аполлоша", стали и совсемнеразлучны: Афанасий переехал в дом Григорьевых на Малой Полянке в Замоскворечьеи поселился в комнатке на антресолях, через стенку от Аполлона. В этом домедрузья готовили к печати первый, "студенческий", сборник стихов Афанасия (которыйвышел в 1840 году под инициалами "А. Ф."); в этом же доме были созданы и многиеуже зрелые, самобытные стихотворения, которые вскоре стали появляться в журналахпод именем "А. Фет". Эта полная подпись впервые появилась в конце 1842 годапод стихотворением "Посейдон" в журнале "Отечественные записки"; может быть,следует приписать случаю, ошибке наборщика то. что буква "ё" превратилась в"е", но сама перемена была знаменательной: фамилия "гессен-дармштадтского подданного"отныне обращалась как бы в литературный псевдоним русского поэта...И вот в 1843 году в июльском номере журнала "Отечественные записки" читателинашли стихотворение, в котором можно было равно видеть и "лирический автопортрет"и "поэтическую декларацию" нового, поэта: "Я пришел к тебе с приветом". В четырехего строфах, с четырехкратным повторением глагола "рассказать", Фет как бы вовсеуслышание именовал все то, о чем пришел он рассказать в русской поэзии; орадостном блеске солнечного утра и страстном трепете молодой, весенней жизни;о жаждущей счастья влюбленной душе и неудержимой песне, готовой слиться с веселиеммира. "Подобного лирического весеннего чувства природы мы не знаем во всей русскойпоэзии!" - воскликнет под впечатлением этого стихотворения критик Василий Боткин,автор одной из лучших статей о творчества Фета. О "весеннем чувстве" - этойсердцевине фетовского творчества - будет много раз сказано в русской критике;и при этом для обозначения его появится даже устойчивое определение - "благоуханнаясвежесть".Но если величайшей поэтической ценностью стала "благоуханная свежесть" фетовекойпоэзии, то велика была и цена, которую поэт должен был за это заплатить. Каксвязать воедино драматическую историю происхождения Афанасия Шеншина и праздничноедля русской поэзии появление лирика Афанасия Фета? Может быть, в этом помогутстроки, которые юный поэт в 1841 году перевел из Гейне, но высказал в них самогосебя: Из слез моих много родится Роскошных и пестрых цветов, И вздохи мои обратятся В полуночный хор соловьев... Однако, чтобы со всей очевидностью увидеть эстетически просветляющее, духовноосвобождающее начало в фетовской поэзии, чтобы она не представлялась "возвышеннымоправданием эпикурейской, благополучной жизни на лоне природы", нужно обратитьсяк единственному свидетелю духовного становления Фета. Вдумаемся в следующиеслова: "Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы яболее боялся самоубийства... Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели,стараясь чем бы то ни было рассеять... страшное хаотическое брожение стихийего души". Это слова Аполлона Григорьева о ближайшем и задушевном друге егоюности, авторе стихотворения "Я пришел к тебе с приветом"; это рассказ о рождениипоэта Афанасия Фета. "Этот человек должен был или убить себя, или сделатьсятаким, каким он сделался Страдания улеглись, затихли в нем, хотя, разумеется,не вдруг он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степениприсутствовала в нем способность творения... Со способностью творения в немросло равнодушие. Равнодушие - ко всему, кроме способности творить, - к божьемумиру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности,к самому себе, как скоро он переставал быть художником. - Так сознал и так принялэтот человек свое назначение в жизни". Это свидетельство, многое объясняя встановлении личности Афанасия Шеншина-Фета (с его парадоксальной, изумлявшеймногих контрастностью человека и поэта), находит подтверждение в том прозвище,которое имел в студенческие годы Фет: "Рейхенбах". Это была фамилия героя романаН. Полевого "Абадонна". Наверное, не случайно Фет-студент выбрал себе (или получилот друзей) прозвище "Рейхенбах". Вероятно, на страницах романа Полевого, в речахего героя, поэта-романтика Вильгельма Рейхенбаха он нашел много "своего", нашелотклик собственным убеждениям, вынесенным из горького жизненного опыта. "Никогдане находил я в мире согласия и мира между жизнью и поэзиею!" - восклицает Рейхенбах.С одной стороны - "бездушие жизни, холод существования", непреходящая "горечьдействительности"; но этому противостоит "наслаждение мечтаний" - то неистребимоестремление поэта "отказаться от пошлой будничной жизни" и страстно требовать:"Дайте мне первобытного, высокого, безотчетного наслаждения жизнью, дайте мнесветлое зеркало искусства, где свободно отражались бы и небо, природа и душамоя!"Свою "будничную жизнь" Шеншин-Фет на закате жизни описал в двух пространныхмемуарных книгах ("Мои воспоминания" и "Ранние годы моей жизни"). В "Моих воспоминаниях"автор приводит свой разговор с отчимом Афанасием Неофитовичем - человеком, погруженнымвсецело в "практическую действительность" и лишенным "порывов к идеальному";резюмируя этот разговор, Фет пишет: "Нельзя более резкой чертой отделить идеалот действительной жизни. Жаль только, что старик никогда не поймет, что питатьсяпоневоле приходится действительностью, но задаваться идеалами - тоже значитжить". Лишь в сфере идеала можно "задышать лучшею жизнью" (чрезвычайно характерноефетовское выражение из тех же воспоминаний); эту сферу образуют; красота (которая"разлита по всему мирозданию" и к которой художник стремится, как пчела к цветку),любовь ("которая, как связующее начало, разлита во всей природе"), сокровенныемоменты созвучия космической и душевной жизни, творения искусства. Всем этими "дышал" Фет в своей лирике.Стихотворение "Я пришел к тебе с приветом" не только "лирический автопортрет"и "поэтическая декларация" молодого Фета; это одна из самых ранних его "весеннихпесней" - того рода стихотворений, которые составляют сердцевину фетовскоготворчества. За их "благоуханной свежестью" стояло подлинное духовное откровение,пережитое поэтом в молодости, - откровение непостижимой бессмертной стихии жизни,которая олицетворялась для него в образе вечно юной Весны. Вот одно из самых"программных" стихотворений фетовской "весенней сюиты": Ты пронеслась, ты победила, О тайнах шепчет божество, Цветет недавняя могила И бессознательная сила Свое ликует торжество. "Бессмертной Весне", этому величайшему своему божеству, Фет будет приноситьпоэтические дары до последнего дыхания; каждую весну его будет вдохновлять чувство"весеннего возрождения": Но возрожденья весть живая Уж есть в пролетных журавлях... "Торжество весны" приносит поэту веру, что "как мир, бесконечна любовь": Снова птицы летят издалека К берегам, расторгающим лед, Солнце теплое ходит высоко И душистого ландыша ждет. Снова в сердце ничем не умеришь До ланит восходящую кровь. И душою подкупленной веришь, Что, как мир, бесконечна любовь. "Любовь" и "кровь" - вечная пара, и поэт не смущается "банальностью" рифмы,ибо чувствует это сердцем. Фетовские весенние стихотворения поражали читателястихийной силой любовного влечения: "Смело можно сказать, что на русском языкееще не бывало подобного изображения весенней неги, доходящей до болезненности".Так сказал критик Дружинин о стихотворении "Пчелы", в котором поэт буквальноне находит себе места от сжигающего его "весеннего огня": Сердце пышет все боле и боле, Точно уголь в груди я несу. Музыка "сердечного огня" звенит пчелиной песнью: "В каждый гвоздик душистойсирени, // Распевая, вползает пчела" - и сам поэт как будто превращается в пчелу.Пчела у Фета (во многих случаях) несет в себе "радость земли", она символизируеткак раз ту "страстную чувственность", которую отмечала критика в фетовской поэзиисреди других характерных черт. Однако в этой поэзии живет и другой крылатыйвестник весны - соловей. Если пчела поет днем, то царство соловья - весенняяночь: Какая ночь! На всем какая нега! Благодарю, родной полночный край! Из царства льдов, из царства вьюг и снега Как свеж и чист твой вылетает май! Какая ночь! Все звезды до единой Тепло и кротко в душу смотрят вновь, И в воздухе за песнью соловьиной Разносится тревога и любовь. Земная ночь, пронизанная весенней любовной тревогой, - это частица мировогогармонического целого; поэтому так интимно-родственны отношения души поэта скосмической бесконечностью - со звездами. Из фетовских стихотворений можно былобы составить целый "звездный цикл": так много писал он о звездах (как никтов русской поэзии), снова и снова находя в звездном небе вдохновение для своего"космического чувства". Одна из вершин "звездной лирики" Фета - стихотворение,которое Чайковский ставил "наравне с самым высшим, что только есть высокогов искусстве": На стоге сена ночью южной Лицом ко тверди я лежал, И хор светил, живой и дружный, Кругом раскинувшись, дрожал… На этот раз поэт не передает своих "диалогов со звездами" (как в некоторыхстихотворениях этого рода) и не просто чувствует свое родство с космическойжизнью - он переживает необычайное состояние погружения в космическую глубину: Я ль несся к бездне полуночной, Иль сонмы звезд ко мне неслись? Казалось, будто в длани мощной Над этой бездной я повис. Как оценивал сам лоэт свою открытость столь уникальным переживаниям? В этомже стихотворении Фет дает исключительно важное для понимания его творческогодара самоопределение: он говорит о себе - …я, как первый житель рая... Этим мифологическим уподоблением Фет как бы указывает на первозданную полноту,силу и чистоту своего "человеческого естества", всех изначальных чувств, данныхприродой человеку (эту фетовскую "первобытную природность" отмечала н критика).Если продолжить мифологему "первого человека", то надо будет сказать, что вфетовской поэзии рассказано столько же о "первом человеке" (мужчине), сколькои о "втором" (женщине), а более всего - о них обоих, об их любви в "райскомсаду". "Свидание в саду" - самый частый сюжет его любовной поэзии; как, например,в замечательном стихотворении начала 1850 годов: Люди спят; мой друг, пойдем в тенистый сад, Люди спят; одни лишь звезды к нам глядят. Да и те не видят нас среди ветвей И не слышат - слышит только соловей... Да и тот не слышит, - песнь его громка; Разве слышит только сердце да рука: Слышит сердце, сколько радостей земли, Сколько счастия сюда мы принесли... Но, конечно, самое знаменитое стихотворение этого рода - то, с которого иначалась громкая слава Фета и которое навсегда стало для многих русских читателейсимволом всей фетовской поэзии: Шепот сердца, уст дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья, Свет ночной, ночные тени, Тени без конца, Ряд волшебных изменений Милого лица, Бледный блеск и пурпур розы, Речь не говоря, И лобзания, и слезы, И заря, заря!.. Здесь любовное свидание окутано какой-то "полупрозрачной завесой", каким-тотаинственным полумраком. Однако можно догадаться, что в этом воздушнейшем стихотворениискрыты "радость земли", огонь страсти, что это один из тех случаев (по словамсамого Фета), когда "поэт сам не подымает окончательно завесы перед зрителем,предоставляя последнему глядеть сквозь дымку, как, например, пред изображениемвчерашней наивной девушки, взглянувшей наконец в действительную жизнь с ее высшимидарами". Да, "первый житель рая" умел рассказать о первозданном человеческоместестве, о вечных "радостях земли" не только с поэтическим целомудрием, нои с ошеломляющей лирической новизной. Читатели этого стихотворения (оно быловпервые опубликовано в 1850 году во втором номере журнала "Москвитянин") поражалисьего безглагольности; но это полное отсутствие глаголов (небывалое до того врусской поэзии) не технический эксперимент, а органическая часть той "музыкилюбви", которая стремится передать поднимающуюся, нарастающую и разрешающуюсяволну страсти. Не логически последовательной речи, опирающейся на глаголы ирасчлененной синтаксисом, хочет Фет; он ищет лирического способа выразить дрожьсердца, огонь крови, волнение и нарастание страсти: Фет ищет речи музыкально-экстатической.Афанасий Фет снискал славу в самом "музыкальном" роде словесного творчества- лирике; это - высокое и очень трудное искусство. Лирический поэт как художникслова имеет дело с особенным материалом, который можно назвать "звукосмыслом":это то, что рождено единством "волшебных звуков, чувств и дум" (как определилобласть лирики еще Пушкин). Лирика - словесный вид искусства, но вместе с теморганически связан с музыкой: ведь музыка живет внутри самого человеческогослова, которое есть не только "смысл", но и "звук". Все слова человеческой речи- это океан звуков, это великая и таинственная стихия "музыки речи", над которойвластен только лирический поэт: чем глубже изведал он тайны этой музыки, тембольше мощь, тем неотразимее магия сотканного им нового "смыслового созвучия",каким является лирическое стихотворение. Порой такое стихотворение заключеновсего в нескольких строках, но по властной силе его воздействия на нашу душуможно догадаться о громадной духовной энергии, затраченной на него поэтом. ОднаждыФет написал о процессе создания лирического произведения как о "напряженномакте", в котором "сосредоточены все усилия духа - все, можно сказать, видимыеи невидимые средства". Убеждения Фета-лирика выразительно характеризуют следующиеслова: "Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечныепоэтические произведения от пророков до Гете и Пушкина включительно - в сущности-музыкальные произведения - песни".Один из шедевров фетовского "лирического пения" - стихотворение "Шепот сердца...";очень тонко уловил его "музыкальное дыхание" Аполлон Григорьев: "Это ряд бесконечных,столь внутренно связанных, столь необходимо следующих один за другим аккордов,которых прервать нельзя - стихотворение, которое не может быть иначе прочтенокак одним дыханием". Григорьев, замечательный поэт и творец "органической критики",говорит здесь о "дыхании песни" у Фета, об "аккордах" его поэзии: эти образыбыли равно близки как одному, так и другому поэту. Однажды Григорьев получилот Фета письмо, которое включил в свой рассказ "Другой из многих" (опубликованв 1847 году); это письмо содержит чрезвычайно характерную для Фета жалобу набессилие слова высказать сразу, одновременно все множество мыслей и чувств,непосредственно перелить их в собеседника. "Тут бы надобна музыка, потому чтоодно это искусство имеет возможность передавать и мысли и чувства не раздельно,не последовательно, а разом, так сказать - каскадом. Прочь переходные состояния,как бы разумны они ни были; да, прочь! их не существует..." В этих словах мыслышим все то же заветное желание "поэта-музыканта": О, если б без слова Сказаться душой было можно! В упомянутом рассказе Григорьева автор письма именуется "ротмистром Зарницыным".Фет в это время действительно служил в армии, хотя имел чин не ротмистра, атолько корнета. Окончив Московский университет (по словесному отделению) в 1844году, Фет в следующем году направился в Херсонскую губернию, где поступил наслужбу в кирасирский Военного Ордена полк. Фет избрал "наследственный" для Шеншиныхрод войск - кавалерию. Сотни дворянских детей подобным же образом шли по стопамсвоих отцов - военных; но для Фета вступление на эту дорогу имело иной смысл:не естественное продолжение родовой традиции, а целенаправленное обретение ее,возвращение в то лоно, откуда он был исторгнут, "Вольноопределяющийся действительныйстудент из иностранцев" мог снова стать законным членом своего дворянского родатолько одним путем - поступить нижним чином в армию и дослужиться до офицера.Фет вышел на борьбу с судьбой - и в этом споре обнаружил энергию, упорство итерпение, которые трудно было предположить. Девизом неимущего кирасирского "унтера"стал совет, данный ему эскадронным командиром Оконором: "Вам надо идти дорожкоюузкою, но верною". Вчерашний вольный студент беспощадно обуздал себя во всем;ни на шаг не отступая от поставленной себе цели, Фет достиг образцовой военнойформы, удовлетворявшей самых строгих командиров. Ко судьба как будто смеяласьнад ним: за время его службы дважды выходили царские указы о повышении цензадля получения потомственного дворянства - сначала это был чин майора, а потомполковника. Достичь последнего Фет уже не надеялся - и в 1858 году вышел в отставкугвардии штабс-ротмистром (в 1853 году Фет добился перевода из кирасирского полкав лейб-гвардии уланский, квартировавший недалеко от Петербурга). Много жертвпринес Фет, стремясь к своей дели, и самой тяжелой из них была потеря любимойдевушки, Марии Лазич, дочери бедного херсонского помещика. "...Это существостояло бы до последней минуты сознания моего передо мною - как возможность возможногодля меня счастия к примирения с гадкою действительностью. Но у ней ничего иу меня ничего..." - так писал Фет в марте 1849 года близкому другу И, Борисову.Он не нашел в себе решимости жениться на бесприданнице (и тем самым поставитькрест на всех своих планах); а в 1851 году Мария погибла (историю этого трагическогоромана Фет подробно рассказал в своей мемуарной книге "Ранние годы моей жизни";памяти Марии посвящено несколько его стихотворений - "Старые письма", "Долгоснились мне вопли рыданий твоих" и другие).Годы военной службы стали важной эпохой в судьбе Фета - человека и поэта."...Никакая школа жизни не может сравниться с военною службой, требующей одновременнострожайшей дисциплины, величайшей гибкости и твердости хорошего стального клинкав сношениях с равными и привычку к мгновенному достижению цели кратчайшим путем"- так оценивал в мемуарах Фет значение своего "военного поприща". Эта эпохасформировала из юного поэта зрелого мужа, оформила весь облик Фета - с тем егопарадоксальным сочетанием "практика" и "поэта", "рациональности" и "интуитивности",которое так изумляло всегда близко знавших его людей. Эту свою отличительнуюособенность Фет в поздние годы описал в одном из писем так: "Несмотря на исключительноинтуитивный характер моих поэтических приемов, школа жизни, державшая меня всевремя в ежовых рукавицах, развила во мне до крайности рефлексию. В жизни я непозволяю себе ступить шагу необдуманно..."По собственному признанию Фета, в первые годы военной службы поэзия его "упорнобезмолвствовала". В 1847 году, приехав в отпуск в Москву, он вместе с А. Григорьевымприготовил к изданию сборник своих прежних стихотворений. Этот сборник вышелв свет в 1850 году и обозначил собой рубеж на творческом пути поэта, Позадибыло начало пути, такое многообещающее, впереди - время наивысшего взлета поэтическойславы Фета: этим временем стали 1850 годы. В 1853 году в Петербурге, в редакциижурнала "Современник", появился "коренастый армейский кирасир, говорящий довольновысоким слогом", и скоро стал равным в кругу этого журнала, где собрался весьцвет русской литературы. Особенно близко сошелся Фет с Тургеневым и издателем"Современника" Некрасовым: первый стал на долгие годы его ближайшим "литературнымсоветником", а второй не только превозносил его талант ("человек, понимающийпоэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторепосле Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставитему г. Фет"), но н столь явно отдавал в своем журнале предпочтение стихам Фетаперед всеми иными - в том числе и своими собственными, - что Фет превратилсяа 1850 годы в ведущего поэта "Современника" и фактически в одного из первыхпоэтов эпохи. Лев Толстой, прочитав в 1857 году одну из новых фетовских "весеннихпесней" (стихотворение "Еще майская ночь"), отозвался так: "И откуда у зтогодобродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость,свойство великих поэтов?" Это было время высшего взлета поэтической славы Фета:русская литература "окружает похвалами" его поэзию, критика не скупится на самыелестные отзывы, у читателей он в моде и, наконец, "романсы его распевает чутьли не вся Россия" (по словам М. Салтыкова-Щедрина).Но вот то десятилетие, которое вынесло Фета к великой славе, подошло к концу;у порога стояла новая эпоха - 60-е годы, время кардинальных социальных преобразований,новых идейных веяний и резкого размежевания литературных и общественных сил."Современник" стал органом революционной демократии; Фет порывает с этим журналом,а вскоре прекращает отношения и с его издателем Некрасовым, Именно тогда и возникаетзнаменитый антагонизм "Некрасов - Фет"; но в этом противостоянии двух крупнейшихпоэтов своего поколения позиция Фета была гораздо сложнее и драматичнее, чеммогло бы показаться по той репутаций "эстетствующего реакционера", которая быласоздана вокруг Фета радикально-разночинской критикой (и стала затем надолгоедва ли не основным критерием оценки всего творчества Фета) [1].Полемика Фета с "шестидесятниками", борьба с идеями революционной демократии- это лишь часть той драмы художника, какой, безусловно, был фетовский "спорс веком" под знаменем "служения чистой красоте" - спор, начавшийся в 60-е годыи продолжавшийся до конца жизни поэта. Лирик Фет, чтобы остаться самим собой,должен был встать против господствующего течения и, сохраняя неприкосновенностьсвоего поэтического мира, обречь себя на полное одиночество. Фет до конца жизни,остался верен себе в отстаивании прав "свободной поэзии" - свободной от "всяческихжитейских скорбен, в том числе и гражданских"; в 1888 году позт писал: "...этаскорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставлялинас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничныйлед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии".Это было сказано в предисловии к одному из тех четырех поэтических сборников,которые старик Фет выпускал под общим названием "Вечерние Огни" и которые ознаменовалиподлинное "чудо возрождения" его поэзии после длительного перерыва.Перерыв этот был заполнен хозяйственной деятельностью. После женитьбы в 1857году на девушке из богатой московской семьи Марии Петровне Боткиной и выходав отставку (1858 год) Фет пытался встать на путь профессионального литератора.Но вскоре убедился в "невозможности находить материальную опору в литературнойдеятельности", чему немало способствовали "утилитарные" умонастроения, "базаровские"идейные веяния и вкусы новой эпохи, враждебные фетовской эстетике и поэзии.Фет впал в состояние тяжелейшей хандры и депрессии; в этой ситуации спасительнымоказалось для него решение оставить литературу и заняться сельским хозяйством.Сельскохозяйственный сезон 1861 года Фет провел уже на "своей земле": на юго-западнойокраине родного ему Мценского уезда, среди голой степи, он купил хутор Степановкус двумястами десятинами отличной, черноземной пахотной земли. Родственник Фета,литератор В. Боткин, не сомневался в успехе предприятия: "А ты, Фет, я думаю,можешь быть хорошим хозяином при твоем практическом смысле". Но, может быть,наиболее важными были для Фета слова одобрения и поддержки, сказанные его другом- писателем, еще раньше него оставившим литературу ради "сельского дела". "Вашейхозяйственной деятельности я яе нарадуюсь, когда слышу и думаю про нее. И немножкогоржусь, что и я хоть немного содействовал ей", - писал Л. Толстой 12 мая 1861года Фету, называвшему себя "упраздненным сочинителем". Живой портрет хозяинаСтепаповки находим в письмах ему Тургенева (он навещал Фета в свои приезды аСпасское и переписывался с ним из-за границы): "...вижу Вас, как Вы вскакиваетеи бородой вперед бегаете туда и сюда, выступая Вашим коротким кавалерийскимшагом..."; "Я не могу себе иначе представить Вас теперь, как стоящим по коленив воде в какой-нибудь траншее, облеченным в халат, с загорелым носом, и отдающимсиплым голосом приказы работникам. Желаю Вам всяческих успехов и до-небеснойпшеницы".Семнадцать лет жизни отдал Фет Степановке, превратив ее в образцовое доходноехозяйство; более того, бывший хутор стал хорошо устроенной усадьбой со скромным,но уютным и комфортабельным домом, с прудом, садом (выращенным на пустом месте),с отличной подъездной дорогой на месте прежней непролазной колеи к т. д.Внутренняя, духовная жизнь хозяина Степановки известна нам более всего попереписке с Толстым - ближайшим другом Фета в 1860-1870 годы. 19 октября 1862года Фет писал в Ясную Поляну со своей фермы: "Жена набренькивает чудные мелодииMendelson'a, а мне хочется плакать. Эх, Лев Николаевич, постарайтесь, если можете,приоткрыть форточку в мир искусства. Там рай, там ведь возможности вещей- идеалы". Фет просил Толстого вернуться к искусству, но на то же самое надеялсяи Толстой, когда писал своему другу (в июне 1867 года): "Я от вас все жду, какот 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы кончили. Я свежее и сильнее вас незнаю человека". А когда в мае 1870 года Фет прислал ему свое новое весеннеестихотворение ("Майская ночь"), Толстой писал поэту: "...мне кажется, это неслучайное стихотворение, а что это первая струя давно задержанного потока".Толстой не только оказался прав, но и проницательно подметил в новом лирическомпотоке Фета нечто еще небывалое; прочитав очередное "весеннее лирическое приношение"(стихотворение "В дымке-невидимке...") своего друга, он сообщал ему (11 мая1873 года): "Стихотворение ваше крошечное прекрасно. Это новое, никогда не уловленноепрежде чувство боли от красоты выражено прелестно". Еще Б 50-е годы в фетовскомстихотворении "Диана" один из самых духовно чутких читателей, Достоевский, почувствовал"моление перед совершенством прошедшей красоты и скрытую внутреннюю тоску потакому же совершенству". Теперь, в 70-е годы, эта прежде скрытая "тоска по совершенству"превратилась у Фета в ясно различимую "боль от красоты", зазвучав "плачем" и"рыданием" в его поздней лирике. Далекий друг, пойми мои рыданья, Ты мне прости болезненный мой крик.С тобой цветут в душе воспоминанья, И дорожить тобой я не отвык... - так начинается стихотворное обращение старика Фета к Александре Львовне Бржеской,одной из самых дорогих поэту женщин, с которой его связывали близкие отношенияеще со времен херсонской службы. Это стихотворение - выразительнейший "лирическийавтопортрет" позднего Фета, подтверждающего верность своему призванию и своимдуховным ценностям: Кто скажет нам, что жить мы не умели, Бездушные и праздные умы, Что в нас добро и нежность не горели И красоте не жертвовали мы? Горестное чувство "безотзывности", обреченности одиноко нести свой "поэтическийогонь" с огромной силой звучит в финале стихотворения: Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет и плачет, уходя. Но прежде, чем навсегда уйти в ночь, "поэтический огонь" ослепительно просиялнад жизнью Фета. Зтот последний взлет творческой активности поэта совпал с важнойпеременой в его жизни: он покинул Степановку, оставил хозяйственную деятельностьи, купив в 1877 году великолепную старинную усадьбу Воробьевку, сделал ее "обительюпоэзии". Здесь "лирический поток" старика Фета набрал полную силу, и появилисьодин за другим четыре выпуска его лирических стихотворений (1883, 1885, 1888,1893) под общим названием "Вечерние Огни". Название было многосмысленным, многозначным,предметным и символическим одновременно. Это был и "вечер жизни", но и тот переходныйчас от дня к ночи, когда радостнее всего чувствовал позт свею "легкость", "освобожденное"от дневных, будничных забот; огонь зажигал уединенный человек, "не занавесившийвечером своих освещенных окон", но за каждым "окошечком" четырех лирическихкнижек горели бесконечные живые огни природы, космоса. Какая ночь! Алмазная роса Живым огнем с огнями неба в споре, Как океан, разверзлись небеса, И спит земля - и теплится, как море. Мой дух, о ночь, как падший серафим, Признал родство с нетленной жизнью звездной И, окрылен дыханием твоим, Готов лететь над этой тайной бездной. Перед нами мотив, знакомый по более раннему стихотворению "На стоге сена ночьююжной"; поздний Фет не выходит за пределы своего лирического мира, но - еслиупотребить его собственное выражение (ощущение движения поэтической силы как"вращение цветочных спиралей") - он выходит на новый, высший виток поэтическойэнергии, духовного порыва, музыкальной силы. Б поздней фетовской лирике, каки в ранней, все так же "царит весны таинственная сила": Сад весь в цвету, Вечер в огне, Так освежительно - радостно мне! Вот я стою, Вот я иду, Словно таинственной речи я жду... Стоит сравнить "таинственное свидание" этого стихотворения с "таинством любви"стихотворения "Шепот сердца, уст дыханье", чтобы почувствовать, каких высотпросветленной духовности достиг любовный экстаз поэта. И дело было не в старческойнемощи человека, но, наоборот - в вечной молодости лирика. Очень хорошо почувствовалаэто женщина, которая близко знала Фета - человека и поэта. Софья Андреевна Толстая,описывая в мемуарах встречу с Фетом в Ясной Поляне весной 1891 года, вспоминаетнеобыкновенное цветение яблонь и Фета, восхищенного ею и сестрой Татьяной: "Ондекламировал нам стихи, и все любовь, и любовь. И это в 70 лет. Но он своейвечно поющей лирикой всегда пробуждал вo мне поэтическое настроение..." "...Всета же, вечно молодая поэзия, для которой нет ни возраста и никаких оков" - таксказала та же С. Толстая (в одном из писем I886 года) Фету о его лирике.Как мы помним, фетовские "песни любви" поет не только соловей, но и пчела,символизирующая страстно-чувственное начало в его поэзии. Так, некогда в стихотворении"Роза" поэт говорил: И тебе, царица Роза, Брачный гимн поет пчела. Поэт называет здесь любимейший из своих цветов, в котором он всегда виделсовершеннейшее создание природной красоты. Поэтому свою "страстную розу" Фетотождествляет с красотой женского тела - подобно тому, как древние греки посвящалирозу совершеннейшей из женщин, богине красоты и любви Афродите: Вижу, вижу! счастья сила Яркий свиток твой раскрыла И увлажила росой, Необъятный, непонятный, Благовонный, благодатный Мир любви передо мной. И через двадцать лет фетовское переживание "тождества цветка и женщины" остаетсявсе таким же глубоко сердечным, страстно-чувственным; его "пчелиный инстинкт"все так же могуч, все так же влечет его священная красота розы и всепобеднаякрасота женщины. Но теперь старик Фет изливает свою страсть в полных драматизмастроках, звучащих с органной мощью: Моего тот безумства желал, кто смежал Этой розы завои, и блестки, и росы; Моего тот безумства желал, кто свивал Эти тяжким узлом набежавшие косы. Злая старость хотя бы всю радость взяла, А душа моя так же пред самым закатом Прилетела б со стоном сюда, как пчела, Охмелеть, упиваясь таким ароматом... Можно ли не поразиться поэту, которого ни долгие жизненные невзгоды, ни изнуряющиеболезни, ни немощная старость не могли разлучить с тем "садом любви", где "ночныхблаговоний живая волна" "доходит до сердца, истомы полна…". Но, конечно, самоепоразительное, как жил этот лирик внутри человека, имевшего совсем иной "лик":"В нем было что-то жесткое и, как ни странно это сказать, было мало поэтического.Зато чувствовался ум и здравый смысл" (С. Л. Толстой). Разрешить загадку "двуликости"Фета пытался и один из ближайших его друзей, поэт Яков Полонский. Он писал своемудругу 25 октября 1890 года по поводу его стихотворения "Упреком, жалостью внушенным":"Я по своей натуре более идеалист и даже фантазер, чем ты, но разве я или моенутро может создать такой гимн неземной красоте, да еще в старости! Чтоты за существо - не постигаю Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю,что внутри тебя сидит другой, никому невидимый, и нам грешным невидимый, человек,окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный. Ты состарился,а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит! Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный,зарыдать готов перед одним из ее воплощений, - перед таким существом, от светакоторого божий мир тонет в голубоватой мгле!"Что же питало того "внутреннего человека", который жил в Фете и которому мыобязаны фетовской лирикой? И критики и читатели говорили о "волшебной музыкальности"этой поэзии. Сам Фет утверждал, что "поэзия и музыка не только родственны, нонераздельны"; но "музыкальность" означала для него нечто гораздо большее, чемласкающее слух благозвучие. В одной из статей поэт писал: "...сущность предметовдоступна для человеческого духа с двух сторон. В форме отвлеченной неподвижностии в форме своего животрепещущего колебания, гармонического пения, присущей красоты,Вспомните пение сфер. Человеку-художнику дано всецельно овладевать самойсокровенной сущностью предметов, их трепетной гармонией, их поющей правдой".Музыка открывает поэту самую сокровенную суть бытия; Фет же был, по словам Чайковского(считавшего его "поэтом безусловно гениальным"), "не просто поэт, скорее поэт-музыкант,как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом".Однажды в письме к Толстому Фет сказал: "Все понимается музыкой груди, но словпонять нельзя". Это замечательное речение - "музыка груди" - есть своего родаключ фетовской музыкальности. С одной стороны - зто то, чем живет, чем дышит"внутренний человек", лирик в Афанасии Фете; с другой стороны, этим выражениемможно обозначить то искусство, которое сильнее всего воздействовало на Фета:искусство пения. Когда же он слышал женское пение, то это было для него живымслиянием двух глубочайших начал бытия, Музыки и Любви. Уноси мое сердце в звенящую даль, Где как месяц за рощей печаль; В этих звуках на жаркие слезы твои Кротко светит улыбка любви. О дитя! как легко средь незримых зыбей Доверяться мне песне твоей: Выше, выше плыву серебристым путем, Будто шаткая тень за крылом...- обращался Фет к юной певице в одном из стихотворений 1850-х годов. А в эпоху"Вечерних Огней" появилось стихотворениие, где поэт запечатлел высочайший свойвзлет в царство чистой "музыки бытия": Я видел твой млечный, младенческий волос, Я слышал твой сладко вздыхающий голос - И первой зари я почувствовал пыл; Налету весенних порывов подвластный, Дохнул я струею и чистой и страстной У пленного ангела с веющих крыл. Я понял те слезы, я понял те муки, Где слово немеет, где царствуют звуки, Где слышишь не песню, а душу певца, Где дух покидает ненужное тело, Где внемлешь, что радость не знает предела, Где веришь, что счастью не будет конца. Быть может, зто стихотворение более чем какое-либо другое дает нам почувствовать,каким "чистым и свободным воздухом поэзия" дышал Фет, когда он искал в своейлирике единственного убежища от тягости собственной будничной жизни, от всегомеркантильно-прозаического, мелочно-озабоченного, расчетливо-корыстного, равнодушно-эгоистическогов себе самом и в окружающей действительности. Фет считал своим "крестным отцом"в поэзии Гоголя и вольно или. невольно оказался исполнителем его призыва: "О,будь же нашим хранителем, спасителем, музыка! Не оставляй нас! буди чаше нашимеркантильные души! ударяй резче своими звуками по дремлющим нашим чувствам!Волнуй, разрывай их и гони, хотя на мгновение, этот холодно-ужасный эгоизм,силящийся овладеть нашим миром…".О коренном свойстве фетовской поэзии замечательно точно сказал как-то в письмек Фету его друг Полонский; "...мой духовный внутренний мир далеко не играеттакой первенствующей роли, как твой, озаренный радужными лучами идеального солнца".Эта радуга фетовской поэзии победила мрак его жизни. Свет идеала был для негосилой преображающей - подобно той идее преображения мира, которая существовалав одном из вариантов "народной идеологии": радуга, являющаяся на земле человеку,есть знак того, что мир горестный, тленный и временный может быть духовно преображени стать "нетленен, чист, светел, вечен". Фетовская песня возносилась тем жедухом "сопротивления тяготам жизни" (В. Асафьев) и достигала той же всеохватывающейэкстатической силы, которые мы находим у безвестного народного певца (его рассказсообщен в книге известного этнографа С. Максимова "Бродячая Русь"); "Я пою,а в нутре как бы не то делается, когда молчу, либо сижу. Поднимается во мнесловно дух какой и ходит по нутру-то моему. Одни слова пропою, а перед духом-томоим - новые встают и как-то тянут вперед, и как-то дрожь во мне во всем делается.Лют я петь, лют тогда бываю: запою и по-другому заживу, и ничего больше не чую".У Фета было свое отчетливое представление о "назначении поэта": Одним толчком согнать ладью живую С наглаженных отливами песков, Одной волной подняться в жизнь иную, Учуять ветр с цветущих берегов, Тоскливый сон прервать единым звуком, Упиться вдруг неведомым, родным, Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,