Поэзия вагантов
М. Л. Гаспаров
ПОЭЗИЯ ВАГАНТОВ
(Поэзия вагантов. - М., 1975. - С. 421-514)
| Таинства Венерины, нежные намеки, Важность побродяжная, сильному упреки, - Ежели, читающий, войдешь в эти строки, Вся тебе откроется жизнь в немногом проке. |
| (Бернская рукопись) |
Поэзию вагантов, как и все европейское средневековье в целом, открыли длянового времени романтики, Но открытие это было, если можно так сказать, замедленными нерешительным. Знаменитый "Буранский сборник" (Carmina Burana), "царица вагантскихрукописей", был обнаружен еще в 1803 г., а издания дождался только в 1847 г.И это несмотря на то, что в 1803 г., как известно, немецкий романтизм был ужев цвету и культ средневековья давно перестал быть новинкой. Создается впечатление,что романтики того времени просто затруднялись еще найти вагантам место в своемпредставлении о средневековье.В самом деле. Романтики старшего поколения отчетливо представляли себе и латинский,и романо-германский элемент европейского средневековья: латинский элемент влице богомольных монахов и священников, а романо-германский элемент - в лицерыцарей, исполненных платонической любви к своим дамам. Поэзия вагантов - латинскиестихи клириков, бичующие Рим, воспевающие вино и нисколько не платоническуюлюбовь, - никак не укладывалась в рамки такой картины. Разумеется, это продолжалосьнедолго. У романтизма было достаточно крепкое сознание, чтобы освоить и такиефакты. Но это произошло уже в позднейшем поколении, когда романтизм стал менеекатолическим и более протестантским, менее воинствующим и более терпимым. К40-50-м годам XIX в. относится основная масса публикаций вагантской поэзия (И.Шмеллер в Германии, Э. Дю Мериль во Франции, Т. Райт в Англии) [1].К этому же времени относится и первое осмысление исторического места вагантовв европейской культуре, так называемый "вагантский миф" (Я. Гримм, В. Гизсбрехт,Я. Буркхардт) [2]: предполагалось, что вагантствобыло первой попыткой эмансипации светского и плотского начала в новой Европе,дальним предвестием Возрождения и Лютера, а поэзия вагантов - безымянным творчествомвеселых бродячих школяров, чем-то вроде народной латинской поэзии, вполне аналогичнойтой народной немецкой, английской и прочей национальной поэзии, которую такчтили романтики.Как и многие другие романтические концепции, этот миф оказался очень живучим.До сих пор в популярных книжках, написанных неспециалистами, можно встретитьописание ваганта с лютней среди толпы крестьян и горожан, воспевающего к ихудовольствию вино и любовь или обличающего сильных мира сего [3].Никакой научной критики: эта картинка давно уже не выдерживает. Вполне понятно,что такое вульгарное представление вызвало в свою очередь реакцию: ученые концаXIX - начала XX в. во главе с таким авторитетом, как В. Мейер [4],заявили, что вагантской поэзии вообще не было, что сочиняющий стихи бродячийшколяр-оборванец - выдумка романтиков, а была ученая светская поэзия, созданиевысших клириков, полная духовного аристократизма, и лишь подонками ее пользовалисьбродячие певцы. Разумеется, такое утверждение - тоже крайность, для нынешнеговремени уже устаревшая. Спрашивается, как же должны мы представлять место вагантовв истории средневековой поэзии?
1
Средневековая культура в сознании современного человека почти неминуемо выступаетв каком-нибудь контрастном противопоставлении: средневековье в противоположностьантичности или (чаще) средневековье к противоположность Возрождению. Такой контрастнемедленно окрашивает средневековую культуру и одиозно-мрачные тона: она кажетсячуть ли не шагом назад, нарушающим общий ход прогресса европейской цивилизации.Заметим, что это относится исключительно к духовной культуре: вряд ли кому придетв голову сказать, что социально-экономический строй средневековья был регрессомпо сравнению с античностью, но не редкость встретить утверждения, будто духовнаякультура средневековья была исключительно мрачно-аскетической и отвлечонно-фанатическойи представляла собой регресс по сравнению со светлым и жизнелюбивым миром античности."Средневековый гуманизм" - понятие, еще очень непривычное для современного сознания.Между тем, средневековье, конечно, не было "бесчеловечным" провалом в историидуховного развития человечества. Средневековье создало свою картину мира, стройнуюи до мелочей рассчитанную и соразмеренную, человек был органической и гармоническойчастью этого мира и поэтому в какой-то мере оставался в нем "мерой всех вещей",оставался способен познавать этот мир, радоваться ему и наслаждаться им. Именнотак представляли себе мир лучшие умы средневековья в ту самую эпоху, которуюобычно называют "Высоким средневековьем" или (более условно) "Возрождением XIIв.". Именно такое восприятие мира мы и вправе называть гуманизмом. Конечно,средневековый гуманизм выглядит иначе, чем гуманизм Сократа, Эразма или Гете,но что же в том удивительного? Гуманизм романтиков, гуманизм просветителей,гуманизм Ренессанса, гуманизм средневековья, гуманизм античности - все они совсемне тождественны друг другу, но все они родственны в главном: уважении к человекуи к его месту в мире [5].У средневекового гуманизма были разные проявления. Эмоциональное приятие мирав "Солнечном гимне" Франциска Ассизского непохоже на рассудительно-книжное приятиемира у Иоанна Сольсберийского. Платонический образ творящей Природы у АланаЛилльского непохож на аристотелевски-строгую систему сущностей у Фомы Аквинского.Величавая статичность аллегорических поэм непохожа на бодрую действенность рыцарскихроманов. А ученая изысканность литературы высшего общества непохожа на ту словесность,которой жила публика полуученая и недоученая - та публика, среди которой нами предстоит найти творцов и потребителей поэзии ватантов.Как у всей средневековой культуры, у латинской средневековой поазии было двакорня - один в античности, другой в христианстве. Обе основные темы вагантскойпоэзии, смутившие когда-то первых ее открывателей, - и гневное обличение, ичувственная любовь - имели свои прообразы и в том и в другом ее источнике.Для обличительной темы эти источники очевидны: это ветхозаветные пророки,с книгами которых по страстной ярости вряд ли что может сравниться во всей мировойлитературе, и это Ювенал с другими римскими сатириками, которых читали в средневековыхшколах, охотно черпая оттуда яркие примеры испорченности человеческих нравов.Для любовной темы эти источники - "Песнь Песней" и Овидий: "под двойной аккомпанементОвидия и "Песни Песней" складывалась средневековая лирика", по афористическомувыражению одного ученого [6].Как известно, "Песнь Песней" толковалась в христианстве аллегорически - какбрак Христа с церковью. Но это толкование открывало путь эротическим образамво всю религиозную и - шире - во всю христианскую поэзию средневековья. Расцветтакой образности приходится, как известно, на мистическую поэзию более позднихвеков, но уже в XI в. мы встречаем такую знаменитую вещь, как "Quis est hic,qui pulsat ad ostium", переложение Песн., 5, 2-7, долгое время приписывающеесясамому Петру Дамиани, великому аскету, проповеднику и поэту (в переводе снятырифмы, очень слабые и в подлиннике, но ритм сохранен):Кто стучит, кто стучит под окнами,Ночь тревожа сонную?Кто зовет: "О девица прекрасная,О, сестра, подруга драгоценная,Встань, открой, спеши, моя желанная!Сын царя, сын царя всевышнего,Первый и единственный,Я с небес нисшел в земные сумеркиДуши смертных из плененья вызволить,Смерть приняв и поруганья многие".Встала я, ложе я покинула,Бросилась к порогу я,Чтобы дом мой распахнуть любезному,Чтобы дух мой взвидел бы воочиюЛик, который всех ему желаннее.Но была улица пустынною,Гость прошел и скрылся в ночь.Что мне делать, что мне делать, горестной?Вся в слезах я бросилась за юношей,Чья ладонь из персти плоть содеяла.Сторожа, град ночной хранящие,Взяв меня, схватив меня,Сняли платье и надели новое,Прозвенели в слух мой новой песнею,Да взойду я во чертоги царские.Что касается Овидия, то его роль в формировании средневековой любовной поэзииеще более очевидна и общеизвестна [7]. XII векпо праву носит условное название "Овидианского возрождения" (по аналогиис "вергилианским возрождением" IX в.): Овидия читали в школах, ему подражалипрямо и косвенно (из произведений, сочиненных в XII в. и приписывавшихся самомуОвидию, можно составить целую небольшую библиотеку; одно из таких произведений,"Комедию о трех девушках", читатель найдет в этой книге), стихи его настолькобыли у всех на устах, что арагонский король, цитируя перед своим государственнымсоветом его сентенцию "Важно завоевать, но сберечь - не менее важно", был уверен,что цитирует не Овидия, а Библию. Овидий чтился прежде всего как моралист, написавший"Лекарство от любви", но это не мешало авторам XII в. писать стихи, в которыхвоспевалось не лекарство, а любовь, и притом с откровенностью, превосходкпшейдаже овидиевскую откровенность. Вот как пишет Серлон Вильтонский, латинскийпоэт второй половины XII в.:Предан Венере Назон, но я еще более предан,Предан Корнелий Галл - все-таки преданней я.Галл воспел Ликориду, Назон пылал по Коринне -Я же по каждой горю: хватит ли духу на всех?Раз лишь - и я утомлен; а женщине тысячи мало;Ежели трудно и раз - как же я тысячу раз?Я ведь умею желать лишь покуда девица желанна:Можно, не тронув, желать; тронешь - желанью конец.Если надежда - желанью исток, то, насытив надежду,Можно ль надежду питать? Нет и надежды на то...Читатель найдет и это, и еще более выразительные стихотворения Серлона Вильтонскогов конце этой книги. Стоит обратить внимание лишь на одно: никакого преследованияза безнравственность каноник Серлон такими стихами на себя не навлек, и, конечно,потому, что его современники очень хорошо понимали, что такое литературная условность,и понимали, что подражать стихам Овидия и подражать героям Овидия - вещи отеньразные.Таковы две традиции, христианская и античная, на скрещении которых развиваетсясредневековая латинская любовная поэзия. Но скрещение это - и это самое главное- происходит на двух разных уровнях и соответственно порождает два различныхрезультата, два литературных явления - параллельные, но не тождественные. Разницаэтих уровней - как социальная, так и стилистическая. На одном уровне результатомявляется ученая панегирическая поэзия в честь знатных дам, на другом - вагаитскаяпоэзия.Панегирические послания в честь знатных дам-покровительниц, от которых зависелимонастыри или соборные школы, писались латинскими клириками издавна, со временВенанция Фортуната, "последнего поэта античности и первого поэта средневековья",в VI в. патетически прославлявшего меровингскую княгиню Радегунду, под чьимпокровительством он жил в Пуатье. К началу куртуазного XII в. такие послания,полухвалебного, полуописательного, полудидактического содержания, входят в особеннуюмоду, особенно у поэтов так называемой луарской школы - Хильдеберта, Марбода,Бальдерика и их учеников. Образцы обращения к дамам завещал им не кто иной,как "отец церкви", святой Иероним, в чьей обширной переписке поучения льнувшимк нему духовным дочерям из лучшего римского общества IV в. занимают немалоеместо; образцами поэтической формы были Клавдиан, Фортунат и тот же Овидий,автор стольких стихотворных посланий (и любовных в том числе); стих у них -классический, гексаметр или дистих; стиль - тоже классический, весь из античных,заученных в школе словосочетаний. Цели панегириков бывали порой самые практические:Бальдерик Бургейльскай, самый добродушный из овидианцев луарской школы, посвящаетогромную поэму графине Адели Блуаской только с тем, чтобы в конце попроситьу нее для себя ризу; получил он ее не сразу, пришлось напоминать об этом в другомпослании. Тот же Бальдерик обменивался посланиями с учеными монахинями ближайшихмонастырей; эти послания - прямые "Героиды" Овидия иа христианский лад, прославляющиелюбовь, но любовь христианскую, духовную:Верь, я хочу, чтоб ты верила мне, и верил читатель:В сердце питаю к тебе я непорочную страсть.Девственность чту я твою, да живет она долгие годы,Чту целомудренный стыд, и не нарушу его.Я - мужчина, а ты - девица, мы молоды оба,Но поклянусь: не хочу стать я мужчиной твоим,Я - мужчиной твоим, а ты - моею девицей:Нет, да будет свята дружба в устах и сердцах.Будьте едины, тела, но будьте раздельны, постели;Будь шутливо, перо, но целомудренна, жизнь.Это и есть начало той концепции платонической любви-служения, которая леглав основу куртуазной поэзии: клирики были учителями рыцарей.Носителями этой высшей линии латинской светской поэзии были социальные верхидуховенства: аббаты, епископы, ученые и преподаватели монастырских и соборныхшкол. А в социальных низах духовенства, среди простых монахов и послушников,среди не учителей, а учеников соборных школ развивалась другая, низовая традициялюбовной поэзии. Стих здесь был не классический, а более легкий и привычный- песенный стих церковных гимнов и секвенций; стиль здесь был тоже не классический,а сбивчивый и смешанный: вульгаризмы разговорной латыни перемежались библейскимиреминисценциями, которые были у всех на слуху; и, наконец, к образному материалуОвидия и "Песни Песней" примешивался материал из третьего источника, самогоинтересного, но, к сожалению, самого темного для нас - из народной песни.Начало этого контакта низовой латинской словесности с народной поэзией нановоевропейских языках восходит по меньшой мере к IX веку - веку расцвета монастырскойкультуры в Европе. В раздираемой каролингскими раздорами Европе монастыри былисамым жизнеспособным социальным организмом: они были хорошо укреплены, богаты,почти независимы от внешней власти, безукоризненно организованы внутренне и- что важнее всего - были тесно связаны с народной жизнью: монашеские кадрыв основном рекрутировались из низов, и в хозяйстве, и в управлении имениями,и в церкви, и в школе монашество все время соприкасалось с окрестным крестьянством;монастыри унаследовали от "каролингского Возрождения" вкус к книжной латинскойкультуре, но не унаследовали презрения к "мужицкой грубости" народной культуры.От скрещения этих двух начал в монастырских кельях обновилась латинская и родиласьнемецкая и французская литература: монахи облекали для народа религиозные темыв народный язык и перенимали у него темы германского и романского фольклорадля переложения на латинский язык.Процесс этот был долгий, и ранние стадии его ускользают от нашего наблюдения.Лишь редкими одиночками попадаются в рукописях той поры такие стихотворения,как песня об анжерском аббате Адаме, "славном винопитием", или как "утренняяпесня" с припевом на романском языке, .в которой некоторые исследователи усматриваютпрообраз трубадурской "альбы", песни сторожа к спящим любовникам. Загадочновыглядит обрывок стихотворения "Теренций и скоморох": в содержании егонет ничего, кроме праздной брани, но само столкновение в споре поэта Теренцияи скомороха, книжного комизма и народного шутовства, показывает, что это сопоставлениедвух культур было ощутимо для современников. В монастырях же, чтобы приучитьнеумелый язык малолетних школьников к экзотическим звукам библейских имен, былсочинен шутливый "Пир Киприана", очень скоро нашедший читателей и вне монастырскихстен, удостоившийся чести быть переложенным в стихи для забавы королевских ушейдругой, не меньшей, а пожалуй, и большей, чести перейти в фольклор самых разныхевропейских народов, где отголоски его живут и по сей день. Наконец, нельзязабыть и таких предшественников будущего вагантства, как ирландские монахи,изгнанные с родины натиском норманнов и скитавшиеся по европейским дорогам отепископства к епископству и от монастыря к монастырю, зарабатывая подаяние ученостью.Самым талантливым из них был приютившийся в Льеже и середине IX в. Седулий Скотт,у которого в стихах мы находим и изысканные попрошайни о крове, еде и питье,и обличения неправедных правителей, и готовность ради красного словца шутитьнад святыми предметами, и даже то бранное выражение "Голиафово племя", котороепотом станете самоназванием голиардов [8].Однако вполне отчетливый облик приобретает эта "предвагантская" литературалишь на исходе монастырского периода европейской культуры - в начале XI в. Кэтому времени относится драгоценная антология "Кембриджских песен" - сборник50 стихотворений, составленный, по-видимому, в Лотарингии, на стыке германскойи романской культур, а ныне хранящийся в Кембридже [9].Сюда вошли стихотворения разного времени (самое раннее откликается на события948 г., самое позднее - 1039 г.) и разного, происхождения - песни о немецкихимператорах соседствуют здесь со стихотворением ."О соловье" французского мэтраФулберта Шартрского и с любовными "Стихами к отроку", писанными в Италии. Антологиитакого рода, по-видимому, имели в это время уже довольно широкое хождение: сатирикАмарций (живший в середине XI в. и тоже в Лотарингии) описывает в одном месте,как богач приглашает к себе жонглера и тот развлекает его песнями о швабе, одурачившемжену, о Пифагоре и о соловье, - три песни на эти темы находятся и в кембриджскойрукописи. Антология составлена из стихотворений разного содержания, но в расположенииих заметен известный план. В начале помещены стихи религиозного содержания,потом стихи на придворные темы (плач о смерти герцога, где чередуются полустишияна латинском и немецком языках; "Песнь Оттонова", переведенная в нашем сборнике;стихи в честь немецких императоров, кельнского и трирского архиепископа и пр.),потом - стихотворные новеллы и анекдоты ("Снежный ребенок", "Лжец", "Дочь Претория","Лантфрид и Коббо", "Священник и волк" и др.), затем - стихи о весне илюбви (в том числе "Весенние вздохи девушки", "Приглашение подруге" и "Стихик отроку"), стихи дидактического содержания и, наконец, - несколько отрывковиз античных поэтов, преимущественно патетического склада (из "Энеиды" и "Фиваиды").Таким образом, сборник содержит материал, рассчитанный на любую аудиторию -двор, дружину, монастырское застолье, ученое собрание, школу, веселящуюся молодежь.Интересна художественная форма, которую получает этот народный материал подлатинским пером не слишком ученого монаха. Об овидиевском влиянии здесь нети речи: "овидианское возрождение" еще не настало, да и вообще составители кембриджскогосборника не слишком начитаны в классике (хотя "Песнь Оттонова" и не лишена реминисценциииз "Энеиды"). Зато у них на слуху те ритмы, с которыми они сталкиваются в каждодневнойбогослужебной практике - гимны и секвенции. В эти формы и облекают они без малейшегоколебания свой нимало не религиозный тематический материал. Гимны были формойболее простой и древней - вот как она звучала в традиционном использовании ив новом:Знамена веют царские,Вершится тайна крестная:Создатель плоти плоть приял -И предан на мучения!Пронзили тело гвоздия,Прибили к древу крестному:Спасенья ради нашегоЗдесь жертва закапается!(Венанций Фортунат, VI в., пер. С. С. Аверинцева).Приди, подружка милая,Придя, моя желанная:Тебя ждет ложница моя,Где все есть для веселия.Ковры повсюду постланы,Сиденья приготовлены,Цветы везде рассыпаны.С травой душистой смешаны...(Кембриджские песни, 27)Секвенции были формой сравнительно новомодной: это были сложные строфы и антистрофы,которыми антифонно перекликались два полухория церковного хора, по два разаповторяя один и тот же мотив, а затем переходя к новому. Вот как это звучалоу классика этого жанра - Ноткера Заики (конец IX в.):- Возрадуйся, Матерь божия,Над коею вместо повивательницАнгелы божьиПели славу господу в вышних!- Помилуй, Иисусе господи,Приявший сей образ человеческий,Нас, многогрешных,За которых принял ты муки...А вот как звучит это в "Кембриджских песнях" (14):Послушайте, люди добрые.Забавное придлючение,Как некий шваб был женщиной,А после швабом женщинаОбмануты.Из Констанца шваб помянутыйВ заморские отплывал краяНа корабле с товарами.Оставив здесь жену свою,Распутницу...Этот принцип антифонного строфического построения удержался в средневековойпесенной лирике очень прочно, и мы встретим его во многих стихах нашего сборника.Впрочем, наряду с ним существовали и более простые, одноголосые секвенции (например,"Лжец"), а впоследствии развились в более сложные системы голосоведения, мотеты("Озорная песня"?) [10].Главным новшеством в содержании "Кембриджских песен" является любовная тематика.В прежних известных нам осколках монастырской светской поэзии она еще начистоотсутствовала. Здесь она появляется впервые, и не без сопротивления: несколькостихотворений кембриджской рукописи тщательно вымараны кем-то из ее средневековыхчитателей (по обрывкам слов видно, что это были именно любовные стихи; пострадалаи одна строфа и цитированном выше "Приглашении подруге"). Источник этой тематики- конечно, народная поэзия, и притом поэзия женская: едва ли не у всех европейскихнародов любовные песни - достояние прежде всего девушек и женщин. Постригаясьв монахини, женщины не забывали тех песен, что пели в миру: один капитулярийКарла Великого (789) специально запрещает в женских монастырях "winileodes scriberevel mittere" ("писать и посылать любовные стихи"; впрочем, эти слова допускаюти другие толкования) [11]. Не случайно, чтоодно стихотворение (и один отрывок) в "Кембриджских песнях" прямо написаны отлица женщины, хотя латинским перелагателем их почти заведомо был мужчина-монах.Женские голоса слышны в этой ранней любовной поэзии средневековья и в другихпроизведениях. Таковы трогательные в своем простодушии "Жалобы монахини" (тожесохранившиеся лишь в двух тщательнейше вымаранных рукописях, лишь недавпо разобранных);таково удивительное стихотворение "Призрак возлюбленного", почти не имеющеепараллелей в средневековой поэзии и прямо напоминающее немецкие романтическиебаллады; такова стихотворная переписка регенсбургских монахинь с их льежскимнаставником, а монахинь Ле Ронсере - с их анжерскими наставниками и товарищамипо монашеству; таковы женские письма рифмованной прозой из мюнхенской рукописиконца XII в., писанные когда-то "от души", без заботы о литературности, и лишьпотом собранные в некоторое подобие женского письмовника. В массе средневековойлюбовной лирики эти произведения немногочисленны, но они привлекают той неумелойнепосредственностью, в которой современному читателю слышится искренность чувства,далеко не всегда уловимая в тогдашней поэзии.Пройдет одно-два поколения, любовная тема станет в низовой латинской поэзиидозволенной и даже традиционной, и тогда эти женские голоса заглохнут за дружнымхором мужской (и даже очень мужской) поэзии вагантов.Но пока мы еще имеем дело не с вагантской, а с "предвагантской" поэзией. Кембриджскийсборник при всем распланированном разнообразии своего содержания писался неизвестнымсоставителем только для себя и для товарищей по монастырю, а отнюдь не для болееширокого распространения. Можно не сомневаться, что такие любительские сборникисоставлялись и хранились во многих монастырях - но именно хранились, а не распространялись.Поэтому до нас они почти не дошли. Лишь случайно сохранившимся обломком такоймонастырской светской поэзии является так называемый "Риполльский сборник" X-XIIвв. [12]. В Риполльском монастыре св, Мариинедалеко от Барселоны - месте почтенном, но довольно глухом - еще в Х в. былапереписана "Книга глосс" на Священное писание, ученая и скучная; но в ней осталосьнемало чистых листов, на которых несколько поколений риполльскпх поэтов занималисьпоэтическими упражнениями. Имена поэтов старших поколений даже известны: этоаббат Олива и его друг Иоанн Флерийский, писавшие в первой четверти XI в., имонах Олива, писавший в середине XI в.; сочинения их - малооригинальные ученыеи панегирические стихи. Имя поэта младшего поколения неизвестно: условно егоназывают "влюбленный аноним". Он писал в последней четверти XII в., стихи егоозаглавлены: "Как сочинитель полюбил впервые", "Когда впервые увидел возлюбленную","Разговор влюбленных" (переведенный нами), "Как впервые соединились" (это -довольно близкое подражание известной любовной элегии Овидия, I, 5), "Скорбьо разлучении с подругой", "Похвалы подруге", "Похвалы подруге товарища", "Сновидение"и пр.; записаны эти стихи, во избежание соблазна, сплошными строчками, как проза.Качество этой поэзии различно: тяжеловатая неуклюжесть ученого стиля, еще неизбитая в этом уголке Европы, смешивается здесь с еще плохо освоенными новомоднымизвонкими ритмами. Во всяком случае, индивидуальность этого творчества вне сомнений.Монастырская светская поэзия, начав с переводов и переработок материала, занесенногосо стороны, кончила тем, что стала выдвигать лириков с собственным опытом, манеройи талантом.Однако есть общая черта, которая объединяет и начальную стадию этапа предвагантскойлирики - разрозненные стихотворения вроде "Аббата Адама" или "Утренней песни";и среднюю стадию - "Кембриджские песни"; и позднюю стадию - риполльский сборник.Это - разрозненность творческих попыток, разъединенность творческих центров,малое распространение созданных образцов. Для того чтобы эта низовая линия латинскойсветской поэзии получила развитие, требовались иные, не монастырскиа социальныеусловия. Такие условия явились в Европе в XII в., веке крестовых походов, коммунальныхреволюций, ранней схоластики и овидианского возрождения. Именно здесь предвагантскаяпоэзия превращается в вагантскую.
2
Слово "вагант" значит "бродячий". "Бродячий" - это и сейчас звучит осуждениеми упреком; тем более чувствовался такой оттенок в этом слове в средние века.Раннее средневековье было эпохой, когда каждый человек, занимавший место в иерархиисредневекового строя, занимал и соответственное место в пространстве средневековогомира: крестьянин состоял при своем наделе, рыцарь - при своем замке, священник- при своем приходе, монах - при своем монастыре ("монах без кельи - рыба безводы", гласила поговорка). Дороги для человека тех времен были местом случайным,тревожным и опасным. Пока к XI в. дорога не стала достоянием нового люда, купечества,на больших дорогах Европы оказывались только люди, выпавшие из общественнойиерархии, изгои, те, кто были или выше общего жизненного уклада, или ниже его,- или паломники, или бродяги. Клирик, скитающийся но дорогам, был и паломникоми бродягой в одном лице - за ним и закрепилось имя "вагант".Это был почти термин, применяемый к тем священникам, которые не имели своихприходов, и и тем монахам, которые покидали свои монастыри (clerici, monachigyrovagi). Такие беэместные духовные лица, вынужденные скитаться из города вгород, из монастыря в монастырь, существовали, конечно, во все времена. Вагантоммог быть назван Годескальк, еретический проповедник IX в., обошедший всю Европуот Франции до Иллирии, прежде чем погибнуть в монастырской тюрьме под Реймсом;о своей неуживчивости во многих монастырях откровенно повествует историк XIв. Радульф Глабр; вагантская тоска по вольной жизни слышится в анонимной аллегорическойпоэме XI в. "Бегство узника", где теленок бежит из стойла в луга и леса, попадаетиз беды в беду, едва остается жив и, наконец, возвращается в родное стойло,как монах в монастырь.Нравственность и дисциплина этих бродячих клириков, конечно, были весьма невысоки;да вдобавок к настоящим клирикам в этих скитаниях охотно примешивались мнимые- простые бродяги, которым было выгодно притворяться духовными лицами, чтобыизбегать повинностей, податей, суда и расправы. Церковь издавна старалась осуждатьи пресекать эти дезорганизующие явления в своей среде. С самых ранних времен,пожалуй, ни один сколько-нибудь значительный собор по церковным делам не упускалв своих постановлениях пункта, осуждающего бродячих клириков. В монашеских уставахо них говорится с негодованием, доходящим порой до вдохновения.Один из самых старых западноевропейских уставов - исидоровский, принятый вИспании VII в., - перечисляет шесть родов монахов: три рода истинных монахов- киновиты-общинники, анахореты-затворники и эремиты-пустынники - и три родамнимых монахов - лжекиновиты, лжеанахореты и, наконец, "циркумцеллионы" ("бродящиевокруг келий"), о которых говорится: "вырядившись монахами, они бродят повсюду,разнося свое продажное притворство, обходя целые провинции, никуда не посланы,никуда не присланы, нигде не пристав, нигде не осев. Иные из них измышляют невиданноеи свои слова выдают за божьи; иные торгуют мощами мучеников (только мучениковли?); иные выхваляют чудодейственность своих одежд и колпаков, а простецы благоговеют;иные расхаживают нестрижеными, полагая, что в тонзуре меньше святости, чем вкосмах, так что, посмотрев на них, можно подумать, будто это древние Самуил,Илия и прочие, о ком сказано в Писании; иные присваивают себе сан, какого никогдане имели; иные выдумывают, будто в этих местах есть у них родители и родственники,к которым они и направляются; и все они попрошайничают, все они вымогают - толи на свою дорогостоящую бедность, то ли за свою притворновымышленную святость"[13]. "Циркумцеллионы" - слово старинное, такназывалась одна из народных христианских сект, вдохновлявшая большое народноевосстание в латинской Африке в IV в., и в выражениях исидоровского устава чувствуетсяявный страх, что косматые вагантские пророки могут, чего -доброго, опять смутитьмир какой-нибудь новой ересью.Двести лет спустя этот страх перед ересью, по-видимому, прошел, но возмущениеперед соблазнительным образом вагантской жизни осталось и едва ли не усилилось.Сложившееся к IX в. "Правило учительское", основа всех монашеских уставов, тожеперечисляет разные роды монахов, но делает это очень бегло и лишь для вагантов(monachi gyrovagi) не жалеет самых красочных живописаний. Это - те, кто всюжизнь свою проводит, скитаясь по провинциям от кельи к колье, от монастыря кмонастырю и гостя по три-четыре дня то тут, то там... Без спросу являясь в очереднойсвой приют, тотчас они требуют исполнения завета апостольского "Ревнуйтео странноприимстве" (Римл 12, 13), тотчас по такому случаю велят омытьи перевязать себе усталые ноги, а еще пуще, чем для ног, ищут с дороги омовениянесчетными кубками для утробы своей, замаранной обедом или ужином. И как опустошатони у недоевшего хозяина стол, и как подберут до одной все хлебные крошки, тотчасони без стеснения наваливаются на хозяина всею своею жаждою, и коли кубка длявина но окажется, то кричат: "наливай в миску!" Когда же от уязвления излишествомеды и питья позывает их на рвоту, то эти последствия объядения своего приписываютони трудной своей дороге. И не успевши возлечь на новом ложе телом своим, нестолько дорогою, сколько закускою и выпивкою утомленным, принимаются они вновьрасписывать хозяину тягости дороги своей, покамест не взыщут с него за передышкув щедротах щедрейшими угощениями и несчетными возлияниями... А когда проживутони у одного хозяина дня два, и приберут его съестные запасы до самой малости,и увидят в один прекрасный день, что хозяин их с утра принимается не обед варить,а по жилью своему руку трудить, тотчас решаются они искать себе другого гостеприимца.Тотчас с пастбища приводят ослика, от дорожных трудов только что скудной травкипощипавшего; и вот странник, вновь закутавшись рубахами и покрывалами, сколькоих стяжало ему то ли назойливое вымогательство, то ли удачный случай обобратьхозяина (а как надобно ему попрошайничать, так он вмиг обряжается в лохмотья!),прощается, наконец, с хозяином; до сих пор не уезжал, а теперь едет в чаяниидругого пристанища. И вот он осла своего и бьет, и гнет, и колет, а тот всени с места, и только ушами хлопает, покуда в ляжках сил хватает; и колотит егостранник чуть не до смерти и до изнеможения рук, потому что спешит и торопитсяпоспеть в соседний монастырь, не пропустивши трапезы" [14].Конечно, все краски в таких описаниях сгущены до предела. Но как бы они нибыли сгущены, трудно сомневаться в одном: вагантство раннего средневековья представлялособой в культурном отношении самые низы духовного сословия, люд полуграмотныйили вовсе безграмотный. Роль его в социальной и культурной жизни Европы быланичтожна. Правда, и здесь не могло не быть своей словесности - еще в VII в.Шалонский собор осуждал бродячих клириков, распевающих "низкие и срамные песни",- но можно быть почти уверенными, что песни это были не латинские, а народные,романские и германские, и что бродячие клирики перенимали их от бродячих мирян,жонглеров и мимов, а не наоборот.Так продолжалось несколько столетий - вплоть до великого социально-культурногопереворота XI-XII вв. И тогда все переменилось. Вагантство "высокого средневековья"- прямой наследник вагантства раннего средневековья, но культурный облик его- совершенно иной.Перелом между двумя эпохами средневековья обычно связывается с началом крестовыхпоходов, когда в 1099 г. европейскими рыцарями был взят Иерусалим. На самомделе, конечно, полоса перехода была шире - она захватывала и последнюю третьXI в., и начало XII в., но решающий момент перелома врезался в память Европысовершенно точно. Именно историку первого крестового похода Гвиберту Ножанскому,который родился в 1053 г. и написал свою замечательную автобиографию в 1115г., принадлежат знаменательные слова: "Незадолго до моего детства, да, пожалуй,и тогда еще школьных учителей было так мало, что в маленьких городках найтиих было почти невозможно, а в больших городах - разве что с великим трудом;да если и случалось встретить такого, то знания его были столь убоги. что ихне сравнить было даже с ученостью нынешних бродячих клириков" [15].Это самая краткая и точная характеристика великого культурного переворота, которыйхоть и растянулся на несколько десятилетий, однако весь уместился в жизни ипамяти одного человека.Конечно, культурный переворот был лишь последствием социально-политического,а социально-политический - последствием экономического. К концу XI в. феодальнаяЕвропа впервые стала неуверенно применять к большим делам свои медленно копившиесяпроизводительные силы. Сельское хозяйство стало прокармливать не только деревню,но и город, город ответил на это крутым подъемом ремесла, изделия ремесла поползлина тяжелых возах по ухабистым дорогам на ярмарки и поплыли на грузных итальянскихкораблях к недоступным ранее восточным рынкам, в ответ с Востока в Европу потеклиденьги и предметы роскоши, загрубелые в своих замках феодалы почувствовали вкуск изящному быту и "вежественному" обхождению, рядом с прежними двумя сословиями,на которые распадался европейский мир, знатью и крестьянством, явились и потребоваливнимания и уважения два новых - рыцарство и бюргерство. Чтобы поддерживать впорядке этот зашевелившийся муравейник феодального общества, потребовалась небывалаядотоле работа во всех местах, где что-то сосредоточивалось, координировалось,намечалось, назначалось, - в канцеляриях графов, герцогов и королей, в консисторияхаббатов, епископов, архиепископов и пап. Потребовались люди - люди образованныеили, по крайней мере, грамотные. Этот спрос на образованных людей и определилперемену в судьбе вагантства [16].Питомником образованных людей в XI в. были соборные школы. В каждом крупномгороде при кафедральном соборе имелась школа, где несколько учителей под надзоромепископа наставляли молодых людей, готовящихся к духовному звапию, сперва в"семи благородных искусствах" (тривиум - грамматика, риторика, диалектика, иквадривиум - арифметика, геометрия, астрономия, музыка), а потом в богословии,философии, каноническом праве и прочих науках, в которых им случалось быть сведущими.Уже в XI в. разные города славились разными науками: в Меце были хорошие учителямузыки, в Камбрэ - математики, в Type - медицины и т. д. И уже в XI в. любознательныеученики начинают кочевать из одной школы в другую для совершенствования своегообразования: об одном из них (ученике знаменитого Фулберта Шартрского, имя которогорого читатель найдет в этой книге) говорили, что он собирает знания по школам,как пчела свой мед по цветам. В XII в. такие перекочевки из школы в школу сталимассовым явлением. Это и было новое вагантство - теперь оно, в отличие от прежнего,представляло собой уже не культурные низы, а, наоборот, культурные верхи духовногосословия.Оживление культурной жизни в XII в. разом сказалось на организации системыобразования и среди учащихся, и среди учащих. XII-XIII века - время рожденияуниверситетов в Европе [17]. Университеты вовсене были прямыми потомками соборных школ. Во-первых, масса молодежи, стекавшейсяучиться в новые центры образования, была гораздо многолюднее и пестрее, чемстолетием раньше, - там, где сходился учащийся люд со всех концов Европы, длянего требовались совсем другие формы организации, чем в соборных школах, собиравшихучеников в лучшем случае из нескольких окрестных архиепископств. Во-вторых,эта масса молодежи была гораздо разборчивее, чем столетием раньше; ее привлекалине стены школы, а личность преподавателя, и когда знаменитый Абеляр покинулсобор Парижской Богоматери и стал читать свои лекции то тут, то там по окрестностямПарижа, то вокруг него толпилось не меньше студентов, чем когда-то в соборнойшколе. Но и учителя и ученики были обычно пришельцы, люди бесправные; чтобыоградить свое право на существование, они должны были соединиться в корпорациюи испросить у папы привилегию о своих правах, которую тот охотно давал. Такиекорпорации учителей-магистров и учеников-школяров и были первыми европейскимиуниверситетами: в XII в. так сложились старейшие среди них, Парижский и Болонский,в XIII в. за ними последовали Оксфордский, Кембриджский, Тулузский, Саламанкскийи целый ряд других. Университеты были, таким образом, изъяты из-под власти местныхсветских и даже духовных властей: в Париже начальником университета считалсяканцлер собора Парижской богоматери, но власть его была номинальной. Университетсостоял из низшего, самого многолюдного факультета семи благородных искусстви трех высших факультетов - богословского, медицинского и юридического; организацияих напоминала ученый цех средневекового образца, в котором школяры были учениками,баккалавры - подмастерьями, а магистры семи искусств и доктора трех наук - мастерами.Такая корпоративная организация (подкрепляемая наличием землячеств и коллегийразного рода) крепко сплачивала этот сбродный люд в единое ученое сословие.Если ваганты раннего средневековья бродили по монастырям и еиископствам в одиночку,каждый на свой риск, то теперь на любой большой дорого вагант ваганта узнавалкак товарища по судьбе и цели.Цель у всей этой учащейся молодежи была одна - занять хорошее место, где бызнания ее приносили подобающий доход. Предыдущему поколению это удавалось безбольшого труда; когда сколько-нибудь образованных клириков в Европе было мало,а нужда в них была велика, то всякий грамотный монах или священник мог бытьуверен, что при желании найдет себе пристанище в жизни - в приходе, в монастырскойили соборной школе, в скриптории, в канцелярии какого-нибудь светского феодала.Новое же поколение, вступавшее в школу и в жизнь со столь бодрыми надеждами,неожиданно столкнулось с совсем непредвиденными трудностями. Старые, соборныешколы и новые университеты отмечали на потребности времени так отзывчиво, аудиторииих становились так многолюдны и из стен их выходило в свет год за годом такмного молодых и энергичных ученых клириков, что скоро был достигнут критическийрубеж; общество уже не находило, куда пристроить этих людей. Не надо забыватьи о том, что образованным клирикам впервые пришлось столкнуться и с конкуренциейобразованных мирян: несколько поколений назад грамотный мирянин был в Европечем-то почти неслыханным, а теперь, к XIII в., и грамотный рыцарь, и грамотныйкупец постепенно становились если не частым, то и не редким явлением. Так совершилосьв Европе первое перепроизводство людей умственного труда, обслуживающих господствующийкласс; им впервые пришлось почувствовать себя изгоями, выпавшими из общественнойсистемы, не нашедшими себе места в жизни [18].Окончив образование в соборной школе и не найдя для себя ни прихода, ни учительства,ни места в канцелярии, молодые клирики могли только скитаться с места на местои жить подаяниями аббатов, епископов и светских сеньоров, платя за это латинскимиславословиями. Общая обстановка XII в. содействовала такой скитальческой жизни:после крестовых походов и оживления торговли дороги Европы впервые стали относительнобезопасны от разбоев и доступны для передвижения. К тому же и духовное званиевагантов было им при этом не без пользы: благодаря ему они были неподсудны светскомусуду и чувствовали себя в безопасности если не от побоев, так хоть от виселицы.Находить гостеприимцев им удавалось: нарождающаяся привычка к светскому "вежеству"учила даже светских сеньоров ценить льстивую латинскую лиру, а о духовных сеньорахтем более не приходится говорить: недаром строгий Авессалом Сен-Викторский патетическисетовал, что у епископов "палаты оглашаются песнями о подвигах Геркулеса, столытрещат от яств, а спальни от непристойных веселий" [19].Такой образ жизни определял не только характеры, но и ученые вкусы вагантов.Дело в том, что ученый мир XII в. никоим образом не был единомыслен в своейучености: перед ним были осколки прекрасной, но разрушенной древней культуры,из которых надлежало выстроить не столь прекрасную (на первый взгляд), но цельнуюи стройную систему новой культуры. И, как всегда, в строителях боролись разумс чувством: одни упрекали других в том, что они тешатся бесполезными побрякушкамиантичных поэтов, другие упрекали первых в том, что они своими системами сушати губят живую красоту искусства. В историю это вошло как "спор artes и auctores"- "теорий" и "классиков". "Классики", т. е. античные писатели, были образцами,с которых начиналось школьное преподавание, "теории" были целью, к которой оновело, и ни то ни другое не могло обойтясь друг без друга. Спор этот в историикультуры велся не в первый и не в последний раз: в античности он назывался спором"аналогистов и аномалистов", а в эпоху классицизма спором "древних и новых".В XII-XIII вв. оплотом "теоретиков" был Париж, оплотом "классиков" - Орлеан,и французский поэт середины XIII в. Генрих Анделийский описывал их борьбу вдлинной аллегорической поэме "Баталия семи искусств". Как всегда в истории,окончательная победа осталась за "новыми": парижские "Суммы" Фомы Аквинского,подводившие итог всей без исключения средневековой культуре, были нужней эпохе,чем овидианские упражнения орлеанцев и их разбросанных по всей Европе учеников.Ваганты в этой битве были не с победившими, а с побежденными, не с "теоретиками",а с "классиками". Причина и следствие здесь перекрещивались: с одной стороны,"теоретики" - богословы и правоведы - легче находили себе преподавательскиеи канцелярские места и реже оказывались на больших дорогах, а, с другой стороны,те, которые оказывались на больших дорогах и искали себе гостеприимных покровителей,больше нуждались, чтобы купить их внимание, в классической риторике стихотворныхпанегириков, чем в изощренной диалектике "теорий".Итак, вагантство XII-XIII вв. стало из неученого ученым; но это не значит,что оно из буйного стало благонравным. О них говорили: "Школяры учатся благороднымискусствам - в Париже, древним классикам - в Орлеане, судебным кодексам - вБолонье, медицинским припаркам - в Салерво, демонологии - в Толедо, а добрымнравам - нигде" [20]. Сентенция эта принадлежитмонаху Гелинанду, который перед тем, как постричься, сам был бродячим трувером(то есть таким же вагантом, только писавшим не на латинском, а на французскомязыке) и, по собственному выражению, был приспособлен для оседлого труда неболее, чем птица небесная. Для средневековых церковных властей эти опасно умножившиесябродячие толпы, растекшиеся по всем европейским дорогам, были предметом не меньшего,а большего беспокойства, чем прежде: во-первых, они из невежественных сталиумствующими, а вo-вторых, они из пестрых и разномастных стали дружными и легконаходящими между собою общий студенческий язык. Всей своей жизнью ваганты подрывалиу народа уважение к духовному сану, а при случае оказывались и участниками общественныхбеспорядков. Кроме того, из их среды исходили стихи не только льстивого и панегирическогосодержания: так, хронист Матвей Парижский под 1229 годом упоминает стихи парижскихшколяров, написанные по случаю блуда королевы Бланки Кастильской с папским легатом.При этом не надо думать, что вагантские бесчинства совершались только на большихдорогах да в кабаках. Как ни странно, возможность для них давали и общепринятыецерковные праздники. Церковь хорошо понимала, что всякая строгость нуждаетсяво временной разрядке, и под новый год, в пору общего народного веселья, устраивалапраздник для своих младших чинов: послушников, школяров, певчих и т. д. Местомобъединения этой церковной детворы был прежде всего церковный хор под управлениемрегента; и вот, 28 декабря, накануне поминовения святых младенцев, невинноубиенныхот царя Ирода, во время слов вечерней службы "... низложил господь власть имущихи восставил униженных", регент торжественно передавал свой посох, знак власти,одному из мальчиков; и в течение следующего дня этот мальчик считался епископом,вел службы, произносил проповеди (некоторые из них записаны и сохранились),а остальные мальчики исполняли роли священников, диаконов и пр.; вечером жедля этого малого причта устраивалось угощение за счет церкви. Так как главнымпоминаемым событием при этом было бегство Христа-младенца с богоматерью на ослев Египет, то в некоторых городах праздник сопровождался инсценировкой: клирик,переодетый женщиной, верхом на осле и с младенцем на руках проезжал по церковномудвору или по улицам города от церкви. Так велось издавна; го к XII в. причтпостарше позавидовал детям и стал устраивать для себя праздник такого же рода,только гораздо менее невинный. Это делалось 1 января, в новогодие, в день Обрезаниягосподня; главным актом и здесь была передача посоха старшине праздника; поэтомупраздник обычно именовался "праздник посоха", но также "праздник дураков", "шутовскойпраздник", "ослиный праздник" и т. л. Здесь уже каждый город и каждая церковьизощрялись в вольностях на свой лад: перед началом мессы к церкви подводилинавьюченного осла, клирики выстраивались перед дверями с бутылями вина в руках,осла торжественно вводили в церковь и ставили у алтаря, каждая часть богослужения,вместо "аминя", заканчивалась громогласным ржанием, а кое-где доходили и дотого, что кадили не из кадильниц, а из старых башмаков, на алтаре бросали игральныекости, размахивали колбасами и сосисками, клир и миряне менялись одеждами, пелии плясали в масках и т. д., драки и кровопролития были обычным явлением; чтоваганты на таком празднике были желанными гостями, понятно без дальних слов.Ученые церковники, читавшие Овидия и отлично понимавшие, от каких языческих"сатурналий" или "форнакалий" пошли эти обычаи, даже не пытались отменять этот"праздник дураков" и только старались умерить его неистовства; так, в городеСансе архиепископ Петр Корбейльский (ум. 1222), один из почтеннейших ученыхсвоего времени, учитель самого папы Иннокентия III, запретил своему клиру вводитьв церковь осла и потрясать бутылями, но оставил в богослужении и пение "ослинойсеквенции" в начале (читатель найдет ее в этой книге), и "песнопение к выпивке"в конце, и общую пляску в середине ("Трижды оземь бьются ноги, три ко благуесть дороги..." и т. д.). Только несколько веков спустя, уже в эпоху контрреформапии(XVI в.) церкви удалось задушить эти народные обычаи; да и то в глухих местахЕвропы "праздник дураков" справлялся в церквах до XVII-XVIII вв. [21].Таким образом, у церковных властей было достаточно оснований бить тревогу.Если в XII в. папству было еще не до вагантов - оно было слишком занято борьбойс германскими императорами и организацией крестовых походов - то с начала XIIIв., почувствовав себя победоносным и всевластным, оно обрушивастся на вагантоввсею силою доступных ему средств. Если в XII в. соборные постановления противнерадивых клириков выносятся нечасто и вяло, словно только до привычке, то вХIII в. чуть ли не ежегодно провинциальные соборы то в Париже, то в Руане, тов Майнце, то в Лондоне поминают "бродячих клириков" самыми суровыми словами.Осуждению подвергается "клирик, поющий песни в застолье", "клирик, занимающийсяпостыдным шутовством", "клирик, посещающий кружала", "клирик, который пьянствует,играет в зернь, одевается в зеленое и желтое и носит оружие", "клирики, которыеночью бродят по улицам с шумом, дудками, бубнами и плясками" и т. п. [22].Осуждение прибегает к самым решительным мерам: если покаяние на виновных недействует, то они лишаются духовного звания и выдаются светским властям, тоесть почти прямой дорогой на виселицу.Здесь, в этих соборных постановлениях, появляется термин, получивший оченьширокое распространение: "бродячие школяры, сиречь голиарды", "буйныеклирики, особливо же именующие себя голиардами" и пр. Как поэзия вагантов, таки это их название имеет два истока - народный и ученый. В романских языках былослово gula, "глотка", от него могло происходить слово guliart, "обжора", в одномдокументе XII в. упоминается человек с таким прозвищем. Но кроме того, оно ассоциировалосьс именем библейского великана Голиафа, убитого Давидом; имя это было в средниевека ходовым ругательством, его применяли и к Абеляру, и к Арнольду Брешианскому.Бой Давида с Голиафом аллегорически толковался как противоборство Христа с сатаною;поэтому выражение "голиафовы дети", "голиафова свита" и пр., обычные в рукописяхXIII в., означают попросту "чертовы слуги". Как бы то ни было, слово "голиард"очень скоро контаминировало ассоциации, связанный и с той и с другой этимологией,и распространилось по всей романоязычной Европе; в Германии (например, в Буранскомсборнике) оно не употребительно. Таким образом, это был ругательный синонимслова "вагант", - не более того [23].Но когда слово "голиард" было занесено из европейских центров просвещенияв окраинную Англию, оно претерпело неожиданное переосмысление. В Англии бродячихстудентов не было, и о вагантах-голиардах английские клирики знали только поцветистым рассказам школяров, побывавших в учении на континенте и там навидавшихсяи наслышавшихся такого, что и представить трудно было их землякам. И вот здесь,на англо-нормандской окраине Европы, из прозвища "голиард" вырастает целый мифо прародителе и покровителе вагантов - гуляке и стихотворце Голиафе, который"съедал за одну ночь больше, чем святой Мартин за всю свою жизнь". Английскийисторик Гиральд Камбрийский около 1220 г. пишет: "И в наши дни некий парасит,именем Голиаф, прославленный гульбою и прожорством, и за то по справедливостимогший бы именоваться Гулиафом, муж, в словесности одаренный, хотя добрыми нравамии не наделенный, изблевал обильные и многохульные вирши против папы и римскойкурии, как в метрах, так и в ритмах, сколь бесстыдные, столь и безрассудные"[24]. И далее в качестве примера "Голиафовых"стихов он называет "Обличение Рима" и "Исповедь", - первое, как мы теперь знаем,принадлежит кругу Вальтера Шатильонского, а второе - Архипиите Кельнскому. Этозначит, что к первой четверти XIII в. классические образцы вагантской поэзииуже были созданы, уже разлетелись по всей Европе, уже потеряли имена своих подлинныхавторов и уже искали объединения под именем фиктивного автора, чем более красочновыглядящего, тем лучше. Таким именем и оказался легендарный Голиаф. В англо-нормандских(а затем и во многих континентальных) рукописях этому "Голиафу" последовательноприписываются все сколько-нибудь значительные вагантские стихотворения: "Исповедь","Проповедь", "Разговор с епископом", "Жалоба папе", "Проклятие Риму", "Проклятиевору", "Спор вина с водой", "Осуждение брака" и, наконец, большие сатирическиепоэмы "Превращение Голиафово" и "Откровение Голиафово" ("Метаморфоза" и "Апокалипсис"),лишь из-за крайней своей растянутости не включенные в настоящий сборник.Так слово "голиард", последователь "Голиафа", из бранной клички стало гордымсамоназванием. А отсюда уже недалеко было до мысли представить голиардство какорганизованный бродяжий орден со своим патроном, уставом, членством, порядкамии праздниками. "Чин голиардский", которым мы открываем наш сборник, - программаэтого ордена. Это - поэтическая фикция: в действительности такого ордена никогдане существовало (как не существовало, например, "судов любви", которые тожеизображались в куртуазной литературе как нечто реально существующее). Какойтолчок побудил вагантов к созданию этого мифа о бродяжьем братстве ученых эпикурейцев,- об этом нам еще придется сказать в дальнейшем. Во всяком случае, как художественноеобобщение и типизация этот "орден" представляет собой образ, превосходно синтезирующийвсю суть вагантской идеологии.Таковы были ученые ваганты XII-XIII вв. - духовные лица, служившие мирскойпоэзии, носители того нового, что было создано европейской латинской лирикойв пору высшего ее расцвета. "Носители" - слово, очень неопределенное и расплывчатое;в чем же, собственно, заключалось это "носительство"? Попытаемся дать ответна этот вопрос.
3
Когда буржуазные ученые начала XX в. пытались начисто отрицать творчествобезымянных бродячих поэтов, именуемых "вагантами" (некоторые, правда, при этомшли на уступку и соглашались различать образованных "вагантов", которые прислучае еще могли что-то сочинять, и вконец невежественных "голиардов", которыемогли только петь с чужого голоса, пить и буянить), - это было тенденциозноеискажение всякого исторического правдоподобия. Это была вариация модной в своевремя реакционной теории "опускающихся культурных ценностей", проповедовавшейсяв основном в фольклористике: народ ничего не творит, творят лишь образованныесословия, а созданное ими постепенно перенимается все более и более низкимислоями общества, упрощается, огрубляется, обезличивается и превращается, в концеконцов, в те безымянные пережитки, которые теперь собираются и коллекционируютсякак "народное творчество".В применении к вагантской поэзии неосновательность таких представлений особенноочевидна. По существу, сторонники этой теории просто подменяют образ учёного(доучившегося дли недоучавшегося) школяра-ваганта XII-XIII вв., каким мы егознаем по многочисленным памятникам школьного быта этих времен, образом невежественногобродяги-ваганта VI-IX вв., каким мы его знаем по "Правилам учительским" и томуподобным старинным уставам. А мы видели, что такая подмена неправомерна; кромеимени и кроме общего состояния безместности и непристроенности, между вагантамираннего средневековья и вагантами высокого средневековья ничего сходного нет.Какими бы кабацкими завсегдатаями и уличными буянами ни были ваганты XII-XIIIвв., они учились в школах, они знали латынь и они умели сочинять латинские стихи.Это последнее умение особенно важно. Изучение латинского языка в средние векабыло не таким простым делом, как теперь (ведь речь шла о языке, на котором нужнобыло но только читать, но и писать, и бойко говорить), и сочинение латинскихстихов всегда было непременной частью школьного обучения латыни: начинающихучеников заставляли сочинять "ритмические" стихи, которые можно было складыватьна слух, а учеников постарше - "метрические" стихи, для которых уже была нужнаначитанность и теоретические познания. Так или иначе, даже самый равнодушныйк поэзии школяр всегда имел некоторый опыт слаживания латинских слов в стихотворныестроки и порядочный запас зазубренных стихов из учебных классиков, откуда всегдаможно было позаимствовать подходящий к месту образ ила оборот. Конечно, во всевремена школяр школяру рознь; но пусть даже сотни и тысячи этих молодых средневековыхлатинистов сочиняли свои стихи лишь из-под палки, все равно мы можем быть уверены,что находились десятки и таких, которые это делали по доброй охоте и для удовольствия,подражая популярным образцам, вариируя их и совершенствуя, и что были, наконец,и такие единицы, которые, почувствовав в этом собственное призвание, создавалиновые образцы, задавая тон массе подражателей.Трудность состоит именно в том, чтобы в этой массе вагантских стихов различитьстихи первых, вторых и третьих, - различить, конечно, не чутьем, а знаньем.Дело в том, что вся эта масса дошла до нас анонимно. В этом отношении латинскаявагантская поэзия являет любопытный контраст со своей сверстницей - провансальскойтрубадурской поэзией, в которой стихи прочно закреплены за именами авторов,и вокруг этих имен слагаются легенды. Поэзия трубадуров аристократична, каждыйпевец гордится своим именем и своим местом если не среди дворян, то среди другихпевцов, расстояние между собой и своим соседом он ощущает очень остро и стараетсяна каждое стихотворение ставить свою творческую печать. Поэзия вагантов, наоборот,плебейская. Духовного аристократизма в ней очень много, и об этом еще будетсказано, но социального аристократизма и индивидуализма в ней нет: все ваганты,во-первых, духовные лица, памятующие, что все смертные равны перед богом, иво-вторых, бедные люди, гораздо лучше чувствующие общность своего школярскогоположения и образования, чем разницу своих личных вкусов а заслуг. Поэтому восстановитьимена хотя бы тех единичных творцов, которые задавали тон и вели за собой подражателей,- большая научная проблема. В начале XX в. В. Мейер сумел выделить стиха ПримасаОрлеанского, М. Манициус - стихи Архипииты Кельнского, немного позже К. Штрекер- стихи Вальтера Шатильонского и его подголосков. Три больших имени выступилиперед нами из безымянного бытия - этим сделано очень много, но, конечно, предстоитеще сделать гораздо больше.Самое раннее и самое славное из вагантских имен - это Гугон по прозвищу "Примас(т. е. Старейшина) Орлеанский". Оно было окружено славой, за которой долгоевремя даже не видно было человека. Поэт Матвей Вандомский с гордостью пишетв автобиографических стихах "в Орлеане я учился в дни Примаса"; Генрих Анделийскийв уже упоминавшейся поэме "Баталия семи искусств" ставит во главе арьергардаорлеанских "классиков" рядом Овидия и Примаса Орлеанского; и еще Боккаччо в"Декамероне" (I, 7) помнит бродячего певца "Примассо". Даже современная летописьснизошла до упоминания о нем: в хронике продолжателя Ришара из Пуатье под 1142г. стоит такая запись: "В это же время процветал в Париже некий школяр, по имениГугон, от товарищей своих по ученью прозванный Примасом; человек он был маленький,видом безобразный, в мирских науках смолоду начитанный и остроумием своим ипознаниями в словесности стяжавший своему имени блистательную славу по многими многим провинциям. Среди других школяров был он так искусен и быстр в сочинениистихов, что, по рассказам, вызывал всеобщий смех, оглашая свой тут же слагаемыевирши об убогом плаще, пожертвованном ему некоторым прелатом" [25](стихи эти читатель найдет в нашем сборнике). Про него рассказывали, что однаждыон в церковном хоре пел вполголоса и объяснял это том, что не может петь иначе,имея только полприхода; и еще столетие спустя итальянский хронист Салимбене,рассказывая об одном архиепископе, который терпеть не мог разбавлять вино водой,упоминает, что при этом он с восторгом ссылался на стихи Примаса Орлеанскогона эту тему. "Примас" стал настолько легендарным героем, что сохранилсядаже обрывок сказания о том, как он состязался в стихотворстве с мифическимГолиафом, праотцем голиардов.Действительно, во всем корпусе вагантской поэзии стихи Примаса отличаютсянаибольшей индивидуальностью, производят непреодолимое впечатление автобиографичности.Они самые "земные", он нарочно подчеркивает низменность их тем - подарков, которыеон выпрашивает, или поношений, которые он испытывает. Он единственный из вагантов,который изображает свою любовницу не условной красавицей, а прозаической городскойблудницей. По его стихам можно проследить с приблизительной достоверностью историюего бродячей жизни. Он побывал и в Орлеане, и в Париже, и в Реймсе, которомупосвятил панегирическое стихотворение, и в Амьене, где проигрался до нитки,и в Бовэ, где остался очень недоволен новоизбранным епископом, и в Сансе, где,наоборот, новый епископ щедро его одарил. Под старость ему жилось все хуже ихуже: в одном свирепом стихотворении он рассказывает, как его спустил с лестницынекий богач, к которому он пришел (будто бы) за своими собственными деньгами,в другом - как злодей-капеллан со своим приспешником выжил его в больницу-богадельнюпри капитуле, а когда он попытался заступиться там за одного больного, то выгнали оттуда. По этому стихотворению, включенному в наш сборник, читатель лучшевсего представит себе темперамент и стиль Примаса: стремительные тирады, с замечательнойлегкостью нанизываемые друг за другом яростнейшие оскорбления, каждое из нихпорознь иной раз даже непонятно в своей бытовой конкретности, но все вместеони производят па редкость сильное впечатление. Эта порывистость у него во всем:стихи во славу Реймса, где этот ученый город превозносится до небес, он начинает(для контраста) поношением соседнему Амьену, а кончает (совсем уж неожиданно)отчаянной бранью по адресу какого-то ученого соперника, не по заслугам внимательнопринятого в Реймсе. Благодаря этой бытовой насыщенности стихов Примаса мы безтруда можем датировать его деятельность: он родился около 1093 г., большинствосохранившихся стихов написаны им в 30-40-х годах, а умер он около 1160 г.Второй великий вагантский поэт известен не по имени, а только по прозвищу:это Архипиита, "поэт поэтов", как он себя называет (впоследствии в подражаниеему таким гордым званием величались еще какие-то стихотворцы). Архипиита - образсовсем иного рода, чем Примас. Он тоже скиталец, он тоже бедняк, но у него неттой едкой мрачности, которая присутствует в стихах Примаса: вместо этого онбравирует легкостью, иронией и блеском. Там, где Примас разит своего противника,он бьет его в лоб именами худших библейских злодеев; Архипиита вместо этогоколет его самыми тонкими и ядовитыми намеками - реминисценциями из Ветхого аавета,незаметно и неожиданно вплетая их в ткань стихов. Примас весь в настоящем, онвсегда поглощен той хвалой, хулой или просьбой, которая в эту минуту для неговсего важнее; Архипиита, напротив, охотно отвлекается от всего частного, вместорассказа о каком-то своем злоключении он предлагает свой всегдашний автопортрет("во-первых, я люблю девушек, во-вторых, игру, в-третьих, хорошее вино..."),но любую исповедь, проповедь или панегирик он умеет неожиданно закруглить самойконкретной попрошайней. Попрошайничает он почти в каждом стихотворении, но нес издевательским самоунижением, как Примас, а с гордым вызовом, принимая подаяниекак нечто заслуженное. Стих его легче и звонче, в изысканной игре библейскимии античными реминисценциями он не знает равных. Хоть он и упоминает о том, чтострадает чахоткой, но стихи его светлее и оптимистичнее, чем стихи Примаса.По собственному признанию, он был иа рыцарского рода и пошел в клирики толькоиз любви к наукам а искусствам ("...Я люблю Вергилия больше, чем Энея!"); светскийлоск лежит на его стихах больше, чем у кого-либо из его латинских современников.Таково и его общественное положение: это почти "придворный поэт" императораФридриха Барбароссы, его официальный покровитель - архиканцлер Рейнальд (Регинальд)Дассельский, архиепископ Кельнский, правая рука императора. Собственно, толькопоэтому мы и называем его "Архипиитой Кельнским": в Кельне мы его почти не видим.К канцлеру он обращается с просьбои о пособии как "заальпиец к заальпийцу":"заальпийцами" немцев называли итальянцы, в Италии немецкий вагант чувствуетсебя больше дома, чем в Германии. Жизнь его выступает для нас из неизвестностивсего на какие-нибудь пять-шесть лет - 1161-1165 гг.: в эти годы написаны вседесять сохранившихся от него стихотворений. Это было время высших успехов императораБарбароссы: он воевал в Италии, победил и срыл до основания Милан, поставилв Риме своего папу; Рейнальд со свитой находился неотлучно при нем и настоятельнопобуждал Архипииту сочинить эпос в честь деяний Фридриха, от чего поэт изысканнейшимобразом уклонялся (стихотворение с таким деликатным отказом есть в нашем сборнике),но потом все-таки был вынужден написать если не эпос, то оду в честь Фридриха,эффектную и блестящую. Пребыванием в Италии поэт воспользовался, чтобы побыватьв Салерно, медицинской столице Европы, поучиться врачебному делу и полечитьсвою чахотку, но вернулся оттуда по-прежнему больным и вдобавок обобранным.В 1164 г. двор канцлера тронулся в обратный путь в Германию; по дороге, в Вене,Архипиита попал в какую-то неприятность из-за своих любовных похождений и долженбыл виниться перед Рейнальдом в звучном стихотворном покаянии, где сравниваетсебя ни более, ни менее, как с пророком Ионой, тоже ведь изведавшим страдания.В 1165 г. мы, наконец, находим его в Кельне: здесь он обращается к покровителюс целой поэмой о видении, в котором ему раскрылись во сне все силы и тайны небесные,и все лишь затем, чтобы Рейнальд заступился за соседний монастырь, у которогоместный граф оттягивал несколько десятин виноградника. Далее следы Архипиитытеряются. Так как изображает он себя человеком молодым и страдающим чахоткой,то можно думать, что родился он между 1130 и 1140 гг., а умер вскоре после 1165г.Стихи Архипииты широкого распространения не получили: это был слишком индивидуальныйи слишком "локальный" мастер, чтобы ему можно было подражать. Однако одно изего десяти стихотворений представляет исключение - это знаменитая "Исповедь"с ее строками:В кабаке возьми меня, смерть, а не на ложе!Быть к вину поблизости мне всего дороже.Будет петь и ангелам веселее тоже:"Над великим пьяницей смилостивись, боже!"Явно утратив имя автора, она стала популярнейшим из всех вагантских стихотворенийв Европе, перерабатываясь и контаминируясь о другими вагантскими "программными"стихами, как истинное фольклорное произведение.Третий классик вагантской поэзии, Вальтер Шатильонский, был почти сверстникомАрхипииты, но намного его пережил, и был тоже тесно связан с придворной культурой,но не в лице Фридриха Барбароссы, а в лице Генриха II Плантагенета, короля Англиии половины Франции. Вальтер был родом из Лилля, учился в Париже и Реймсе, нескольколет служил в канцелярии Генриха II, где входил в один из самых чтимых в Европегуманистических кружков во главе с архиепископом Томасом Бекетом и его секретаремИоанном Сольсберийским, лучшим "цицеронианцем" тогдашней Европы. Когда в 1170г. Бекет был убит, а кружок рассыпался, Вальтер бежал на континент и стал преподавателемв Шатильоне, на границе Шампани и Бургундии; кроме того, он изучал право в Болоньеи бывал в Риме, о котором сохранил в своих стихах самые мрачные воспоминания.В Шатильоне он написал свое крупнейшее произведение - ученую поэму "Александреида"в 10 книгах: это одна из самых высокохудожественных разработок популярной темыоб Александре Македонском в мировой поэзии и одно из высших достижении всегоевропейского гуманизма XII в. В награду Вальтер получил от реймсского архиепископа,которому он посвятил поэму, место каноника в Амьене, где и провел последниелет двадцать своей жизни. Умер он в первые годы XIII в.; имеются недостоверныесведения, что он болел проказой и скончался от последствий слишком усиленныхбдений и самобичеваний. "Галлия вся звучит песен напевом моих", - гордо написалВальтер в своей эпитафии. Под этими "песнями" он имел в виду, конечно, не "Александреиду",а лирические стихотворения, писавшиеся "для отвода души", - успех они имелигромадный и вызвали такое множество подражаний, что выделить из их числа подлинныепроизведения Вальтера - задача труднейшая и до сих пор окончательно не решенная.Поэт ученой "Александреиды" остался "ученым поэтом" и среди вагантов. Собственно,самого его "бродячим клириком" считать нельзя: бедняком он не был и всегда располагалкаким-нибудь местом в каноникате, соборной школе или при дворе. "Попрошайных"стихотворений, столь характерных для Примаса или Архипииты, у него нет вовсе.Единственное стихотворение, в котором он просит пожаловать его приходом, обращенок самому папе и настолько полно патетических ламентаций о всеобщем падении нравови знаний, что личная нота в нем совершенно теряется (этим стихотворением открываетсяв нашем сборнике раздел "Рим и мир").Падение учености, отсутствие уважения к знаниям и знающим, - вот главная темажалоб и негодования Вальтера в большинстве его стихотворений: он ратует стихамине за себя, а за все ученое сословие. Поэтому для него особенно характерны сатирическиеи морально-обличительные стихотворения. Главный предмет его обличения - богатыепрелаты, симония и непотизм; непосредственно папский престол он затрагиваетлишь в одном стихотворении, "Обличать намерен я..." (может быть, оно принадлежитдаже не Вальтеру, а его подражателю), которое также стало одним из самых популярныхво всей вагантской поэзии. Стиль Вальтера тоже несет отпечаток его "учености":он любит эффектно развертываемые аллегории (так построено стихотворение "ДляСиона не смолчу я...", где образы Сциллы, Харибды, скал, сирен и пр., нагроможденныев начале стихотворения, потом получают каждый свое отдельное толкование; также построен и "Стих о светопреставлении"), любит патетические антитезы, созвучия,игру слов (например, в "Обличении Рима").Прпмаса легче всего представить себе читающим стихи в таверне, Архипииту -при дворе, а Вальтера - на проповеднической кафедре. Из трех поэтов он - самый"литературный": он берет ходовые общедоступные мотивы и с помощью своего арсеналариторических средств, которыми он владеет в совершенстве, превращает их в образцовопостроенные стихотворения. Это относится не только к сатирическим, но и к традиционнымлирическим темам - к стихам о любви, весне и свидании. Особенно близок ему жанрпасторали, как раз в это время достигающий особенной популярности в европейскойпоэзия, как латинской, так и новоязычной: самые лучшие, четкие, звучные, античноукрашенные образцы латинских пасторалей этого времени принадлежат Вальтеру Шатильонскому.Примас Орлеанский, Архипиита Кельнский, Вальтер Шатильонскии - это как бытри хронологические ступени и три социальные ступени вагантского творчества.Если сделать еще одип шаг в этом направлении то мы уже окажемся не в XII, ав ХIII в., и перед нами предстанет не бродячий клирик и не ученый каноник, аважный прелат; но и его стихи становятся достоянием репертуара бродячих клириков,не уступая в популярности никаким другим.Это - Филипп Гревский, канцлер собора Парижской Богоматери, автор "Правдыправд" и "Буллы разящей". Он родился и учился в Париже, с 1217-1218 г. занималтам пост соборного канцлера, то есть заместителя парижского архиепископа, ина этом посту считался верховным начальником парижского университета. Университетскаявольница быстро почувствовала над собою его властную руку, - "эти доктора ссорятсямежду собою как боевые петухи" - недовольно говорил Филипп. В 1219 г., когдаепископ с принцем Людовиком были далеко в крестовом походе, Филипп отлучил университетот церкви за неповиновение некоторым его и епископским уставам; университетапеллировал к римскому папе, тому в это время было невыгодно ссориться с парижскойцерковью, и дело удалось замять. Но лет через десять произошло новое столкновение:на этот раз причиной его были преподаватели из нищенствующих орденов, доминиканцеви францисканцев, которые пользовались от папы особыми привилегиями и отказывалисьподчиняться общим университетским и канцлерский уставам. Филипп запретил этимпреподавателям принимать учеников, кроме как из собственных орденов; те опятьпожаловались папе, на этот раз папа заступился за своих ставленников, в университетеначались такие буйные беспорядки, что Филиппу пришлось бежать из Парижа. Тольков 1231 г. папская булла примирила спор - на этот раз в пользу университета противФилиппа и епископа. Через пять лет канцлер Филипп умер; на смерть его уже известныйнам Генрих Анделийский написал панегирическое стихотворение, не забыв в немупомянуть и о стихах канцлера "и по-французски, и по-латыни", а доминиканцысочинили злую легенду, будто бы после кончины Филипп явился во сне к своемуепископу и признался, что горит теперь адским пламенем, во-первых, за немилостьк нищенствующим, во-вторых, за неправоверный взгляд на учение о благодеяниях,а в-третьих, за неудобосказуемый плотский грех.В историю литературы Филипп Гревский вошел прежде всего как гимнограф; звучнаятрилогия его гимнов Марии Магдалине - это шедевр среди шедевров религиознойпоэзии XIII в. Большинство его лирических стихов - моралистического и дидактическогохарактера; отличаются они изысканностью приемов ("Беседа Христа со своим виноградником","Беседа Диогена с Аристиппом" о всесилии денег) и, как это ни неожиданно, тем,что этот церковный магнат бичует правы церковной иерархии так же страстно, какиной бедный клирик ("О, прелаты, вы - Пилаты, алчные тираны, вы трикраты бралиплаты за Христовы раны; ради брата, ради свата все для вас желанно, а проклятыйнебогатый жди, как окаянный..."). По традиции такие стихи причисляются не квагантским, а к "околовагантским" стихотворениям и печатаются, как это ни странно,и гимнографических сборниках; но два из них, "Булла разящая" и "Правда правд",ярче всего излившие ненависть парижского прелата к Риму и римским ставленникам,получили всеевропсйское распространение и вошли в Буранский сборник.Еще несколько случайных имен, мелькающих среди бесконечных анонимов нашейкниги, вряд ли заслуживают подробной характеристики. Это уже упоминавшийся ПетрКорбейльский, архиепископ Сансский, поневоле допустивший в своем соборе исполнение"ослиной секвенции" и за это даже прослывший (без особых оснований, конечно)ее сочинителем. Это Гвидон Базошский, спутник Филиппа-Августа в III крестовомпоходе, богатый каноник, со вкусом описывавший в стихах удовольствия охоты всвоих поместьях, автор религиозных и дидактических стихов, среди которых, однако,нашлось место и гимну на "праздник посоха"; в автоэпитафии он охарактеризовалсебя так:Предан забавам и предан занятьям, но в первых - умерен,А во вторых - увлечен, век я учился, учив.Это, наконец, Петр Блуаский, ученый прозаик и поэт, советник Генриха II Плантагенета,в молодости развлекавшийся "безделками и Венериными песнопениями", а в старостигорько в этом каявшийся, осуждавший "идолопоклоннические вирши о Геркулесе иЮпитере" и "воспевание запретной любви и обольщения девиц", и рассылавший вместоэтого своим почитателям "Стихи о борьбе духа и плоти" или "Стихи против клириков,преданных похотям". Но и из его стихотворений по крайней мере одно, и отличное,было подхвачено вагантами и попало в "Буранский сборник".Думается, что этого обзора достаточно, чтобы видеть: конечно, авторы вагантскихпесен не должны были быть непременно оборванными школярами, проводящими всюжизнь на больших дорогах и в кабаках. Конечно, стихи о любви и вине легкой рукоймог написать даже пожилой и степенный клирик, в целомудрии и трезвости провождающийжизнь над изучением античных классиков и отцов церкви. В конце концов, у каждогоза плечами была молодость и школярская жизнь, и у многих доставало душевнойпамяти, чтобы и в старости и на покое находить слова для чувств своих раннихлет. Но это никоим образом не дает еще оснований начисто отлучить бродячую толпумолодых школяров от поэтического творчества и обречь ее на бессильное перепеваниепесен, "спустившихся" к ним сверху, от ученых поэтов.Дело в том, что в вагантскои стихотворной продукции есть одна особенность,которой этот переводной сборник не может, да и не пытается передать. Это - ееоднообразие, стандартность, серийность. Если в нашей книге напечатана одна-двепасторали или песни о красавице, или песни о весне, или песни о хищных прелатах,то в подлинных средневековых сборниках за каждой из них стоит десяток, еслине десятки подобных ей, разрабатывающих те же сюжеты, образы, мотивы, но всякийраз в других словах, в других метрах, в других эпитетах и сравнениях. Это непеределки, а подражания, это не "порча текста", а творческое соревнование. Еслибы ваганты были пассивными потребителями чужих созданий, то они ограничивалисьбы изменениями в готовых песнях, заменами не нравящихся строф на лучшие (илихудшие), созданием сокращенных и распространенных вариантов. Но тогда бы небыло той массы подражаний, той массы попыток пересказать "то же самое своимисловами", которая так характерна для средневековой латинской лирики. Мы сказали,что в массе школяров, зубривших античных классиков и в виде обязательного упражненияслаживавших собственные вирши, были сотни таких, которые делали это по горькойобязанности, десятки таких, которые делали это со вкусом и удовольствием, соревнуясьс заданными образцами, и единицы таких, которые находили в этом свое призваниеи сами творили новые образцы. Представим себе, что это отношение к поэзии онивынесли и за стены школы, перенесли его со стихов для учителей-латинистов настихи и песни для самих себя. И мы легко вообразим, что из сотен выходили теподголоски, которые запоминали и переписывали готовые песни, коверкая их подчаскаждый на свой лад, из десятков - те стихотворцы средней руки, чьим однообразнымтворчеством - пастораль за пасторалью, веснянка за веснянкой, сатира за сатирой- заполнена подавляющая часть средневековых стихотворных рукописей, а из единиц- такие фигуры, как Примас Орлеанский, Архипиита или Вальтер Шатильонский. Норазве только для вагантской поэзии характерна такая картина и разве не в каждуюэпоху поэтической культуры мы найдем среди творцов и потребителей поэзии тоже самые три слоя участников литературного процесса?"Вагантская поэзия" отличается от "невагантской поэзии" не социальным положениемавторов, не тематикой, не формальными особенностями, а средой бытования. Чьибы стихи ни попадали в тон идеям и эмоциям вагантской массы, они быстро ею усваивались,индивидуальное авторство забывалось, и стихи становились общим достоянием: ихдописывали, перерабатывали, варьировали, сочиняли по их образцу бесчисленныеновые; все приметы конкретности быстро утрачивались, и в стихотворение Архипиитыс обращением к Кельнскому архиепископу "Ставленник Колонии..." английский поэтподставлял слова "Ковентрийский ставленник...", а какой-нибудь другой - безликое"Добрый покровитель мой...". В таком виде эти стихи разлетались но всей Европеи оседали тут и там в разрозненных рукописных сборниках.Не всякий современный читатель хорошо представляет себе, что такое средневековыйрукописный сборник. Лишь и редких случаях он похож на современную книгу с продуманнымсодержанием, составом и планом. Гораздо чаще он напоминает те тетради, которыевели "для души" читатели и читательницы бескнижной русской провинции сто леттому назад или даже позднее: вперемежку и без всякого порядка здесь следуютвыписки из отцов церкви, гимны, поучения, исторические записи, копии судебныхдокументов, притчи и стихи. Таких сборников в европейских библиотеках хранятсятысячи. Лишь немногие из них посвящены преимущественно стихам; да и в них числостихотворений редко превышает несколько десятков, причем каждый сборник обычноимеет свое "лицо". Так, цюрихский сборник XII в. содержит вагантские стихи вперемежкус учеными метрическими поэмами знаменитых авторов старшего поколения - Хильдеберта,.Марбода и других: по существу, это тетрадь, в которую немецкий клирик, некотороевремя учившийся во Франции, торопливо и без разбору вписывал все незнакомоеи интересное, что привлекало его в этом умственном центре Европы. Так, базельскийсборник конца XIII г. заполнен в значительной части собственными стишками безвестногоместного клирика, запоздалого подражателя Примаса и Архипииты по попрошайнойчасти, но среди них переписаны и некоторые вагантские стихи, более старые иинтересные. Так, лондонский "арундельский" сборник XIII в., напротив, представляетсобой маленькую, но с большим вкусом составленную антологию, включающую преимущественностихи самого высокого художественного качества, как религиозные (в серединесборника), так и светские (в начале и конце).Наиболее замечателен среди этих сборников, конечно, знаменитый "Буранский",Бенедиктбейренский (ныне Мюнхенский). Он включает свыше 200 произведений, вподавляющем большинстве - специфически вагантскои окраски; общее представлениео том, что считать "вагантскои поэзией", обычно невольно складывается у читателяи исследователя именно под впечатлением состава этого сборника. Однако самаБуранская рукопись никоим образом не могла и не должна была служить дорожным"вагантским песенником?. Это - довольно толстая книга, переписанная несколькимиписцами, очевидно, по заказу какого-то аббата, епископа или светского патрона,находившего вкус в подобной поэзии, украшенная даже несколькими миниатюрами;заполнялась она по продуманному порядку - сперва морально-сатирические стихи(может быть, в несохранившемся начале сборника им предшествовали чисто-религиозныестихи), потом любовные стихи (около половины всего состава), потом застольные,игрецкие и бродяжьи песпи, и наконец, словно в виде приложения, религиозныедрамы о Рождестве и о страстях господних. В каждом разделе переписчики старалисьразмещать ритмические песни небольшими тематическими группами, перемежая ихкороткими метрическими стихами сентенциозно-подытоживающего содержания; разумеется,удавалось это им далеко не всегда. При многих латинских стихотворениях записаныи немецкие стихотворения (или хотя бы строфы) на тот же мотив: Буранская рукопись-- уже современница расцвета миннезанга. Писана она в южной Баварии или Швейцариив XIII в. (то ли в 20-х, то ли в 90-х годах, - согласие между учеными до сихпор не достигнуто); это было место, далекое от основных притягательных центроввагантства, и поэтому при всем количественном обилии материала качество текстовБуранской рукописи скверное, варианты в ней собраны малоудачные м сплошь и рядомпестрят ошибками [26].Настоящее научное издание всего корпуса европейской вагантской поэзии XII-XIIIвв. - дело будущего. Оно требует геркулесова труда по сбору и сопоставлениюбесчисленных текстов (притом очень разновариантных, то есть самых трудных длясопоставления) из десятков рассеянных по Европе рукописей. Это работа для многихпоколений. Подготовка такого научного издания Буранского сборника была начатав начале XX в., I том вышел в 1930 г., первая половина II тома - в 1941 г.,причем за это время в работе над изданием сменилось три поколения ученых; IIIтом не издан до сих пор. Что касается других источников вагантских текстов,то исследователям по сей день приходится пользоваться разрозненньши публикациямииз случайных рукописей, рассеянными до старым и часто малодоступным ученым журналам.
4
Когда современный читатель, преодолев трудности собирания текстов вагантскойпоэзии по старым журналам и сборникам, начинает знакомиться с ними и сопоставлятьих, то многое поначалу может показаться ему странным и неожиданным.Прежде всего, удивителен на первый взгляд кажется сам язык отой поэзии - латынь.Мы с легкостью представляем себе, что на латыни в средние века писались летописи,ученые трактаты, указы, церковные песнопения, но мы с трудом понимаем, зачемнужна была латынь в любовном стихотворении или в плясовой песне, - разве чторади пародии?Дело в том, что средневековая европейская культура была насквозь двуязычной.Люди столетиями привыкали мыслить на одном языке, а писать на другом. Если нужнобыло послать кому-то письмо, то человек диктовал его писцу на своем родном французскомили немецком языке, писец записывал по-латыни, в таком виде оно следовало сгонцом или попутчиком к получателю, а там новый писец или секретарь переводилнеграмотному адресату его содержание обратно с латыни на родной язык. Знаниелатыни было первым признаком, отделавшим "культурного" человека от "некультурного";в этом отношении разница между феодалом и мужиком меньше ощущалась, чем разницамежду феодалом и клириком. Поэтому всякий, кто стремился к культуре, стремилсяк латыни. О том, что между клириками латынь была живым, разговорным языком,не приходится и напоминать: только на латыни могли общаться в соборной школеили университете студенты, пришедшие кто из Италии, кто из Англии, кто из Польши.Но и между мирянами знакомство с латынью - хотя бы самое поверхностное, показное,- было чем-то вроде патента на изящество. Поэтому когда весной на городскихплощадях и улицах юноши и девушки пускались водить хороводы (а зимой и в непогодуплясали даже в церквах, где латынь глядела со всех стен, и духовные власти боролисьс этим обычаем долго, но тщетно [27]), - тоэто делалось под пение не только французских и немецких песен, но и латинских,- тех самых, которые сочинялись вагантами. А чтобы смысл песен не совсем оставалсянедоступен для танцующих, к латинским строфам порой приписывались строфы нанародном языке на тот же мотив. Именно поэтому в Carmina Burana то и дело залатинской песней следует немецкая песня-подтекстовка с тем же ритмом и темиже нотами [28]. А в "Действе о страстях господних"одна и та же сцена (беседа Магдалины с разносчиком, плач богоматери у креста)без всякой неловкости проходит перед зрителем дважды: один раз с латинскимистихами, другой раз с немецкими.Такое одновременное использование в произведении двух языков, одного понятногои другого полупонятного, создавало возможность для самых изысканных художественныхэффектов. Самый простой из них - это применение в песне на латинском языке припевана народном языке: мы видели это уже в "Утренней песне" IX в., мы видим этои в оправдательной песне Гилария перед Абеляром или безымянного ваганта передвозлюбленной ("Госпожа, ты не права!"):Tort a vers mei ma dame!Вальтер Шатильонский и его школа (а отчасти еще до них - Примас Орлеанский)перемешивают латинский и народный язык еще гуще, начиная фразу по-латыни и кончаяее по-французски или наоборот: знаменитое стихотворение "Вот на праздник прихожу..."начинается так:A la feste sui venuz et ostendam, quareSingulorum singulos mores explicare..Из стихов попроще, вошедших в наш сборник, так написана "Веселая песня" ("Стоитдевчонка...").Наконец, вершиной мастерства в этом двуязычии было сочинение стихотворенийиз чередующихся стро на народном и на латинском языке. Технику эту разработаларелигиозная поэзия: здесь в каком-нибудь гимне богоматери французские строкивели основную тематическую линию, позволяя слушателям без труда следить за смыслом,а латинские строки вбирали в себя придаточные предложения, орнаментальные эпитетыи прочие украшения. Вагантские поэты быстро оценили все возможности, которыесулила им такая игра внятного и невнятного, но применили этот опыт, разумеется,к материалу совсем иного рода. Вот образец такой двуязычной песни из Буранскогосборника (№ 185) в блестящем переводе Л. Гинзбурга, где немецкие строки переведены,а латинские оставлены в неприкосновенности:Я скромной девушкой былаVirgo dum florebain,Нежна, приветлива, мила,Omnibus placebam.Пошла я как-то на лужокFlores adunare,Да захотел меня друженIbi deflorare.Он взял меня под локоток,Sed non indecenter.И прямо в рощу уволокValde fraudelenter.Он платье стал с меня срыватьValde indecenter,Мне ручки белые ломатьMultum violenler.Потом он молвил: "Посмотри!Nemus est remotum!Все у меня горит внутри!"Planxi et hoс totum."Пойдем под липу поскорейNon procul a via:Моя свирель висит на ней,Tympanum cum lyra".Пришли мы к дереву тому,Dixit: sedeamus!Гляжу: не терпится ему -Ludum faciamus!Тут он склонился надо мнойNon absque timore:"Тебя я сделаю женойDulcis es cum ore!"Он мне сорочку снять помог,Corpore detecta,И стал мне взламывать замокCuspide erecta.Потом схватил колчан и лук -Bene venebatur,Не если б промахнулся вдруг, -Ludus complebatur.Вслед за языковыми особенностями вагантских песен привлекают внимание ихметрические особенности [29]. И здась такжеперед нами раскрывается сложная картина взаимодействия ученой и народной поэтическойтрадиции. Ученая традиция предстает здесь в виде церковных гимнов и секвенций- как могло укладываться в них любое светское содержание, мы уже видели по "Кембриджскимпесням". Народная традиция предстает здесь в виде песенных и плясовых напевов,подчас живущих в Европе и по сей день, - так, например, "Песня о свидании" ВальтераШатильонского или анонимная пастораль "В полной силе было лето...", несмотряна то, что в них появляются и Платон, и Гликерия, и прочие ученые реминисценции,строением ближе всего к традиционной форме французской народной песни, котораялюбит нагромождать однородные строки в начале строфы и разряжать получающеесянапряжение в конце строфы. И церковная, и народная музыка располагала чрезвычайнымбогатством напевов; неудивительно, что метрика вагантов, сложившаяся на перекресткеих влияний, оказывается удивительно гибка и выразительна, откликаясь на любыеоттенки содержания стихов. Пусть читатель сравнит описание кульминации борьбыв "Победной песне" -Дева гнется, бьется, вьется, милая, -Крепче жмется, не дается силою... -и описание успокоения в ее конце:И глаза смежаются,Губы улыбаются,В царство беззаботноеМчат нас дремотныеВолны.Если песенные стихи вагантов почти бесконечно разнообразны по форме, то речитативныестихи их гораздо тверже держатся нескольких излюбленных образцов. Средневековаялатинская поэзия знала две системы стихосложения - "метрическую", унаследованнуюот античности, и "ритмическую" (или, по современной терминологии, силлабо-тоническую),разнившуюся уже на почве средневековой Европы. Главным из метрических размеровбыл, конечно, гексаметр, - но, в отличие от античных времен, не безрифменныйгексаметр, а украшенный рифмою - иногда на конце двух смежных стихов (как вриполлъском "Разговоре влюбленных"), а чаще - на конце стиха и на его середине,в цезуре (как в стихах Примаса о Флоре и во многих других стихах нашего сборника).Такие стихи назывались "леонинскими":В горьком месяце маепознал я удел Менелая:Были в слезах моя взорыо том, что лишился я Флоры...Главным из "ритмических" размеров был для вагантов шестистопный хорей с затянутойцезурой в четверостишиях на одну рифму. Этот размер - дальний потомок народногостиха древнеримских песен (так называемого "квадратного стиха": "Пусть полюбитнелюбивший, пусть любивший любит вновь!"). В средние века он вошел в употреблениеие сразу: у Примаса Орлеанского он еще не встречается вовсе, зато около 1150г. этот размер стремительно получает широчайшую популярность и распространяетсяпо всем странам и по всем жанрам:Бог сказал апостолам: "По миру идите!" -И по слову этому, где ни поглядите,Мнихи и священники, проще и маститей,Мчатся - присоседиться к нашей славной свите.Здесь происходит даже любопытный "обмен опытом" между светской и религиознойлирикой: религиозная поэзия перенимает эти "вагантские строфы" (термин, прочнозакрепившийся в стиховедческой терминологии) для своих "благочестивых стихотворств"(так озаглавлены два больших тома в бесконечной серии публикаций памятниковсредневековой типографии), а вагантская поэзия перенимает самую модную формурелигиозных гимнов в шестистишных строфах, разработанную во Франции в том жеХII в. и давшую сто лет спустя такую бессмертную классику, как "Богоматерь укреста". Сравним:Матерь божия стоялаУ креста и обмирала,Видя совершенное,И в груди ее облилосьСердце кровью и забилось,Злым мечом пронзенное...(Пер. С. С. Аверинцева).Не скрываясь под покровом,Явным словом, веским словомЯ скажу, поведаюВсе, чему в одной баклагеНеслиянные две влагиУчат нас беседою...Высшей изысканностью было сочетание метрического и ритмического стиха в одномстихотворении - когда к трем стихам "вагантской строфы" неожиданно пририфмовываласьгексаметричеокая строка из какого-нибудь популярного античного автора (в оригинале,конечно, не знавшая никаких рифм). Такие стихи назывались "стихи с цитатами"(versus cum auctorilate) и удавались только лучшим мастерам. Больше всего увлекалсяими ученый Вальтер Шатильонский и его ученики; Вальтеровы "Стихи с цитатамио небрежении ученостью" читатель найдет в нашей книге.Рифма - почти неотъемлемая примета поэзии вагантов. Для средневековья онабыла недавним открытием: она вошла в употребление в Х в., стала непременнымукрашением всех стихов в XI в., а в XII в. стала уже выходить из моды (по крайнеммере, в метрической поэзии): возрождение культа античных классиков вернуло ученыхпоэтов к метрическим размерам и безрифменному стиху. Но что было модой для ученыхзнатоков, то не было модой для низовой поэзии: у вагантов рифма осталась житьи в XII и в XIII в., и в гексаметрах, и в ритмических стихах, и в песнях. Поэтыизощрялись в том, чтобы нанизывать длиннейшие тирады на одну и ту же рифму ("Изгнаниеиз больницы" Примаса Орлеанского) или подбирать редчайшие составные или каламбурныерифмы (Серлон Вильтонский нанизал в одном стихотворении больше сотни таких рифмподряд). У поэтов есть пословица: "В двух стихах четверостишия поэт говоритто, что хочет сказать, третий стих приходит от его таланта, а четвертый от егобездарности". В вагантских стросрах с четверными рифмами это особенно заметно,и даже по переводу читатель может почувствовать разницу между виртуозной легкостью,с какой укладывает свои фразы в строфу гениальный Архипиита, и тяжеловеснойнеуклюжестью, с какой дотягивают свои строфы до конца заурядные виршеписцы.О стиле вагантских стихотворений можно сказать то же, что и о стиле предвагантских:в нем два слоя образных и фразеологических реминисценций, один - из Библии,другой - из античных поэтов. У стихотворцев полуобразованных преобладают первые,у стихотворцев образованных - вторые; у авторов неопытных эти реминисценциивыглядят неловкими заплатами на кое-как сшитой ткани их стихотворного сказа,у авторов опытных они эффектно играют всеми смысловыми ассоциациями их первоисточника,давая понять читателю много больше, чем то, о чем прямо говорит содержание ихслов. Именно эта ассоциативная насыщенность стиля вагантской поэзии труднеевсего удерживается в переводе и почти совершенно пропадает для современногочитателя, который, конечно, не обязан помнить наизусть ни библейские, ни овидиевскиетексты так, как помнили их средневековые читатели и слушатели стихов. Некоторыеиз этих реминисценций (а подчас прямых цитат) мы отмечаем в примечаниях, но,конечно, это - ничтожно малая часть тех читательских впечатлений, на которыерассчитывал поэт.Правда, есть один случай, в котором этот основной прием вагантских стилистовбез труда сохраняет свою действенность и по сей день. Это пародия [30].Для поэтов, монтировавших свои стихи из набора крепко запоминавшихся со школьнойскамьи штампов и полуштампов, самым естественным соблазном было вдвинуть благочестивейшийтекст в нечестивейший контекст (или наоборот) и полюбоваться тем эффектом, которыйиз этого получится. Без пародических нот не обходится почти ни одна вагантскаяшутка; а произведения, от начала до конца задуманные как пародия, заполняютв нашем сборнике почти целый раздел, завершаемый величайшим монументом всегосредневекового ученого шутовства - "Всепьянейшей литургией". Это лишь одна измногих кабацких и игрецких литургий, дошедших до нас от вагантов, - с такоюохотою обращались они вновь и вновь к этому самому повседневно привычному дляних материалу, не оставляя без внимания ни одного звена сложного обряда, приискиваяновые и новые богохульные переиначивания для каждого слова богослужебного текста.Впрочем, не надо думать, что вагантами двигал тут только богохульный задор.Повторяем, к пародии их толкала сама специфика средневековой латинской поэтики- поэтики реминисценций. Вагантские поэты с готовностью пародировали не толькоевангельские и литургические тексты, но и самих себя. В одном и том же Буранскомсборнике мы находим и одно из самых изящных и нежных стихотворений всего латинскогосредневековья, и бурсацки-грубую пародию на него: составителю сборника, очевидно,и то и другое доставляло одинаковое удовольствие. Сравним:В час, когда закатитсяФеб перед Дианою,И она с лампадоюЯвится стеклянною,Сердце тает,РасцветаетДух от силы пенияИ смягчает,ОблегчаетНежное томление.И багрец передзакатныйСон низводит благодатныйНа людское бдение...(№ 62)В час, когда на площадиНам кабак приглянется,И лицо у пьяницыЖаждой разрумянится, -Деньги тают,УлетаютС сладкими надеждами,И кабатчик,Как закладчик,Дань берет одеждами,И кусок на блюде жирныйВозбуждает дух наш пирныйПить, как пили прежде мы...(№ 197)Нежность и грубость, изящное мастерство и тяжеловесная топорность, - междуэтими двумя крайностями располагается множество оттенков стиля, и все они представленыв поэзии вагантов. Нет ничего ошибочнее, чем представлять себе интонации вагантскихстихов все на один манер - например, по образцу развеселой студенческой песни.Их диапазон гораздо шире. Одни и те же, ставшие поговорочными, строки -Возбраняет орден наш править службу рано...Ведь у пробудившихся на душе дурманно, -читатель найдет в нашем сборнике дважды, но один раз они окажутся в соседствео самыми светлыми из вагантских строк:Ветры нас противные пусть в пути не встретят!Злые стрелы бедности пусть нам в грудь не метят!Каждому разумному луч надежды светит:Беды минут странника, и судьба приветит, -а другой раз - с самыми грубыми:Наш аббат привычен кубки опрокидывать,Наша аббатиса не отвыкла ног раскидывать;Нет людей ученее нашего декана -Семь наук расскажет мигом, особенно спьяна...Что относится к стилю, то относится и к тематике вагантской поэзии. Представлятьее по образцу буршеских песен нового времени - "вино, женщины и песни" - означаетбезмерно ограничивать се кругозор.Прежде всего, воспевание "вина" и прелестей разгульной жизни занимает в общейсовокупности вагантской поэзии гораздо меньше места, чем можно было бы ожидать.В Буранском сборнике раздел "застольных и разгульных песен" отодвинут на самоепоследнее место и из всех трех разделов он самый небольшой. В нашей книге такиестихи вошли в начальный раздел, но переводить их пришлось почти все, какие былидоступны, тогда как для остальных разделов нужно было ограничиться лишь самоймалой выборкой из бескрайней массы любовных или сатирических стихов, оставленныхвагантами. Вино, кости и попрошайничество - это фон вагантской поэзии, но главноедля поэтов и читателей - не фон, а рисунки, выступающие на нем. Любование собственнымбытом чуждо им: хотя главным в их жизни была школа, о школе они не пишут решительноничего; любопытнейшая поэма "О скудости клириков", переведенная здесь, - уникальноеисключение, и недаром она сохранилась лишь в одной рукописи, и то недописанной.Неожиданностью на таком фоне могут показаться стихи вагантов с откликами наполитическую современность - призыв к крестовому походу, плач о Ричарде ЛьвиноеСердце, стих о татарском нашествии. Все они написаны серьезно и прочувствованно,без тени вагантской насмешливости. Это - прямое продолжение той традиции стихов,посвящаемых императорам и князьям, которая нам уже знакома по "Кембриджскимпесням"; только кругозор стихотворцев за сто лет естественно расширился от пределових герцогства или архиепископства до пределов всей Европы, а бродячая жизньстихотворцев сделала их естественными разносчиками этой агитационной лирикисвоего времени по всем концам доступного им мира.Меньшей неожиданностью должны казаться у вагантов сюжетные стихи и песни -сказки и новеллы в стихах: их мы тоже видели в "Кембриджских песнях", и притомуже в отлично развитом виде. Но здесь нас ждет иное: у вагантов классическоговремени решительно меняется и тематика и стиль разработки этих песен-баллад.Вместо народных сюжетов перед нами - книжные, ученые: о Трое, о Дидоне, об АполлонииТирском; даже бравирующий своей вульгарностью Примас Орлеанский, взявшись зарассказы в стихах, берет их предметом Трою, Орфея перед Плутоном и Одиссея передТиресием. Вместо связного повествования с экспозицией и последовательным переходомот этапа к этапу перед нами вольная композиция, выхватывающая и разрабатывающаяотдельные, наиболее яркие моменты: история Дидоны превращается в арию (по выразительностимало уступающую "ариям покинутой Дидоны" из многочисленных опер нового времени),свободно сплетающую эпизоды прошлого, настоящего и будущего героини, а историяАполлония Тирского предстает таким нагромождением неразвернутых намеков и необъясненныхимен (подаваемых то от первого, то от третьего лица, но все время в едином приподнятоми напряженном эмоциональном тоне), что смысл ее может понять только слушатель,заранее знакомый с сложным сюжетом античного романа. Баллады вагантов обращеныне к простонародной, а к просвещенной публике, способной оценить "высокие" сюжетыи изысканную их разработку, - это главная их особенность. К ней мы еще вернемся.Наконец, не надо забывать и еще одну тему, в нашем сборнике почти не представленную,но вагантам никоим образом не чужую. Это - тема религиозная. Вся средневековаялатинская поэзия была религиозной по преимуществу, всякий человек, владевшийлатинским стихом, упражнял в нем свои силы прежде всего на гимнах в честь святыхи праздников и на благочестивых размышлениях о небесном благе и спасении души;и ваганты здесь не представляли исключения. Религиозная поэзия пользоваласьспросом всюду, и они ее поставляли. Нам кажется странным, как мог один и тотже человек с одинаковым вдохновением сочинять благочестивые гимны для богослуженийи богохульные пародии на эти же гимны для застольных попоек. Но средневековьюэто не казалось странным. От средневекового гуманизма было еще далеко до ренессансногогуманизма и еще дальше - до романтического гуманизма XIX в.: человеческая личностьне представлялась единой и неповторимой индивидуальностью, выражающей это единствои неповторимость в каждом своем проявлении. Что человеческая личность есть совокупностьобщественных отношений, - этого, конечно, средневековый человек никогда не понималумом, но всегда чувствовал всем своим существом. Поэтому отношение к богу, отношениек сеньору, отношение к товарищам по общине, цеху или факультету, отношение котцу, жене и детям, отношение к застольникам и собутыльникам, - все это сосуществовалов нем, сплошь и рядом нимало не мешая друг другу. Упрекать в неискренности ваганта,сочиняющего гимн святому Стефану-первомученику или назидание о том, что всепомыслы человеческие должны быть устремлены к царствию небесному, - значит начистоне понимать специфики средневековой духовной культуры.Религиозная лирика вагантов не включена в эту книгу не только потому, чтоона наименее интересна для современного читателя, но и потому, что она практическиневыделима из той неисчерпаемой массы анонимной религиозной поэзии, которуюоставило после себя средневековье: что здесь писал вагант, а что монах-келейник,ни по каким признакам угадать невозможно. Пожалуй, только для примера помещеноздесь "Прение человека со смертью" - один из самых популярных сюжетов мировогофольклора, изложенный, к тому же, характерной "вагантской строфой". Зато мывключили сюда памятник, гораздо более интересный, - "Действо о страстях господних"со стихами латинскими и немецкими. Вагантское происхождение этого произведениянесомненно - оно было вставлено в Буранский сборник наряду с тремя другими религиознымидрамами. Это значит, что к своеобразному и мало у нас известному жанру средневековойлитургической драмы ваганты имели особую причастность.Драматургический жанр дважды рождался в истории европейской культуры, и обараза - из религиозных обрядов: в первый раз - из древнегреческих процессий вчесть Диониса, во второй раз - из средневекового церковного богослужения [31].Для оживления рождественских и пасхальных служб издавна (с IX-Х вв.) стала применятьсядиалогическая перекличка церковного хора с двух клиросов: "Кого ищете во гробнице,христоревнители?" - "Иисуса Назареянина распятого, о небожители". - "Нет егоздесь, ибо воскрес он, как и предсказывал..." и т. д. Для выразительности инаглядности воспеваемые сцены стали иллюстрироваться пантомимами - поклонениемволхвов, поклонением пастухов, посещением гроба женами-мироносицами и т. д.;в пантомимы стали вставляться реплики, прямо заимствуемые из евангельских текстов;получающийся драматический текст быстро разрастался, пополнялся новыми и новымисценами, для которых реплики и арии сочинялись уже вполне самостоятельно; таквозникла литургическая драма, первоначально исполнявшаяся в церкви, потом перекинувшаясяна паперть, потом - на городские улицы и площади, постепенно сменившая свойлатинский язык на народный, постепенно вобравшая в себя наряду с религиознымиэпизодами бытовые и комические, и в конце концов послужившая тем источником,из которого, более уже не прерываясь, вышла вся традиция новоевропейской драматургии.Буранское "Действо о страстях господних" стоит на середине этой эволюции: анонимныйавтор еще старательно держится евангельского текста, но эпизод с обращениемМарии Магдалины уже развернут в очень пространную сцену с веселыми латинскимии немецкими песнями, и в этой сцене уже появляется не предусмотренный никакимевангелием разносчик, расхваливающий девицам свои товары, - тот самый разносчик,который может считаться почетным предком всех бытовых персонажей новоевропейскойдрамы. Разыгрывалось "Действо", конечно, церковным клиром, миряне были толькопочтительными зрителями; но для постановки такой значительной вещи желательныбыли лица с некоторым опытом стихотворства и с некоторым опытом лицедейства;тут-то и оказывались незаменимыми услуги вагантов, понабравшихся этого опытаот своих многовековых попутчиков и конкурентов - жонглеров-скоморохов. Так иэто самое, казалось бы, неуместное в настоящем сборнике произведение на самомделе органически входит в круг вагантской поэзии.Но, конечно, все перечисленное - лишь периферия двух основных тем вагантскойпоэзии - любовной и сатирической. Они более всего близки современному читателюэтой книги; к их рассмотрению мы и переходим.
5
На первый взгляд вагантская лирика кажется совершенно новым явлением в европейскойлитературе - свежим, живым, индивидуальным, эмоциональным, чуждым книжности,близким к жизни. Это не совсем так. Сама однообразность, "серийность" вагантскихстихотворных опытов показывает, что авторы сплошь и рядом следовали в них нестолько порывам сердца, сколько литературным привычкам и традициям. Конечно,среди массы вагантских песен о любовной радости или любовной тоске есть многои таких, которые и в самом деле изливали подлинные сердечные чувства стихотиорцев.Так, знаменитый Абеляр писал латинские песни в честь своей Элоизы, и сама Элоиза(уже в старости и в монашестве) свидетельствует, что песни эти были у всех наустах. Но хотя филологи прилагали всю свою тонкость ума, чтобы угадать эти созданияАбеляра в массе латинских любовных песен, сохраненных нам рукописями, трудыих были безуспешны; и это лучше всего показывает, насколько невозможно при анализепоэзии дальних эпох пользоваться такими понятиями как "искренне" или "неискренне".Как ни своеобразно и ново звучит вагантская поэзия, едва ли не все ее отдельныемотивы могут быть прослежены до их образцов в ученой латинской поэзии XI-XIIвв. и еще дальше - до античной поэзии. Многие любовные стихотворения вагантов,если их переложить из прихотливых ритмов в плавные дистихи, окажутся близкимподражанием Овидию (преимущественно в самых сладострастных его элегиях) [32];многие обличительно-сатирические стихотворения вагантов, если их переложитьв прозу, окажутся обычной вариацией средневековой проповеди против порчи нравов,уснащенной вдобавок реминисценциями из античных сатириков (Горация, Ювенала,Персия), весьма популярных у средневековых моралистов. Когда Вальтер Шатильонскийкончает стихотворение о любовном свидании словами "Что любовью велено - вышеописанья!" - то перед нами переиначенная концовка элегии Овидия о его любовномсвидании с Коринной, а когда анонимная "Изгнанническая песня" (уже по самойтеме своей перекликающаяся со "Скорбными элегиями" Овидия) залпом античных сравненийперечисляет, сколько горя приносит любовь, то это - почти прямой пересказ несколькихстрок из "Науки любви". И жизнь, и душевные переживания вагантских поэтов входятв их стихи только будучи сложно опосредованы целой системой литературных условностей.Любопытно, однако, не только то, что сохраняют ваганты от Овидия и Ювеналас Горацием, но и то, что они утрачивают. Утрачивается быт. Быт римского светскогообщества, каким он предстает у Овидия, или быт римской уличной толпы, какимон предстает у Горация и Ювенала, - это что-то такое далекое, почти сказочное,для средневекового читателя, что из вагантских стихов он выпадает совершенно.При этом замены себе он почти не находит. Не случайно, например, у вагантовпочти отсутствует городской быт, даже в таких его аспектах, каких вагантам заведомонельзя было миновать в тематическом мире их стихов. Так, только у Примаса Орлеанскогохватает смелости набросать яркими красками малопривлекательный портрет городскойблуд-ницы; когда же за эту тему берется позднейший вагант в одном из самых талантливыхстихотворении Буранского сборника, он считает возможным изобразить немудреныйпубличный дом только в виде аллегорического храма Венеры. Не случайна даже такаяподробность, что любовная и вакхическая тема у вагантов никогда не смешивается- никогда, например лирический герой не ищет забвения в вине от несчастной любви,как это станет обычным в позднейшей европейской поэзии: это две совершенно изолированныетемы, потому что восходят они к двум раздельным литературным традициям. Вместотемы любви с темой вина обычно соединяется тема игры - в кости или даже в шахматы("бог Бахус и бог Шахус" иногда упоминаются рядом); впоследствии, как известно,она выпала из основного тематического круга новоевропейской поэзии. "Бог Амур","бог Бахус" и "бог Деций" (от французского dez - новосозданное олицетворениеигры в кости, в "зернь") - это как бы три лица вагантской троицы, три греха,в которых исповедуется Архипиита в своем самом знаменитом стихотворении.Городской быт античных образцов заменяется в вагантской любовной поэзии сельскимфоном народных образцов. В их лирику входит природа. Это уже прямой вклад средневековойнародной культуры, всеми корнями связанной с землей и живо чувствующей все оборотыземледельческого года. Наступление весны, когда расцветает природа и вместес ней расцветает любовь в сердцах, - это древнейший параллелизм народной поэтическоймысли; в теплом Средиземноморье это ежевесеннее обновление земли ощущалось меньше,и поэтому в античной поэзии такой параллелизм не получил разработки, тогда какв средней и северной Европе весенние песни, майские хороводы и прочие подобныеобряды царили в фольклоре в точение веков и оказывали влияние едва ли не навсе литературные жанры. В религиозных гимнах мир расцветает весной, чтобы славословитьгоспода, в песнях трубадуров - чтобы славословить даму; у вагантов первичнаясвязь сохраняется прямее: "весна пробуждает любовь". Некоторое античное влияние(от эклоги) возможно и здесь, но оно незначительно. Описание природы как зачинстихотворения о любви - общая черта поэзии XII-XIII вв. на всех языках [33].Элементы этого описания природы почти стандартны: уход зимы, приход весны, пробуждениеприроды и жизни, зелень, цветы, аромат, птицы, их пары, их пенье, древеснаясень, ветерок, ручей. Лишь изредка прорывается в таком описании более непосредственноеи нетрадиционное чувство - например, в "Вечерней песне".На фоне этого пейзажа и развертывается любовный сюжет. Любовь рисуется какзакон природы и бога, она насылается на человека свыше, часто против его воли,против его разума, заставляет выносить внутреннюю борьбу ("Ум и страсть"), заставляетстрадать от безответности или мучиться от ревности, - "Дик младенец Амур, инрав у него непокорен". Но борьба против нее безнадежна: знаменитый вергилиевскиистих "Все побеждает любовь, и мы покоримся любови" мог бы стоять эпиграфом ковсей вагантской поэзии.Однообразие обстановки ведет к однообразию лирического сюжета: сперва появлениекрасавицы, потом мольбы героя к ней, потом (при полном развитии сюжета) борьбаили мирное овладение. Описание внешности красавицы тоже почти стандартно: внем преобладают мотивы сияния и света (подсказанные традицией религиозной поэзии),описывается она в непременной последовательности всех частой тела с головы доног (овидиевская традиция), сравнивается она с цветком, звездой, перлом, огнем,магнитом, зарей, солнцем и т. д. Культ ожидания и долготерпения, характерныйдля трубадурской лирики, иногда появляется и у вагантов, но редко, их любовьчувственнее, а ее эмоциональная окраска мажорнее - вагант-клирик животнее влюбви, чем трубадур-мирянин. Это - одно из любопытнейших явлении в истории европейскоголюбовного быта. У истоков обеих традиций стоял, конечно, Овидий: его ars amandi,"Наука любви", органически включала в себя и то, что могло быть названо arsserviendi, "наука служения": только долгим, нелегким и подчас унизительным ухаживаниемза красавицей, проявив в нем и доблесть, и верность, и самообладание, и труд,мог надеяться овидиевский герой достичь желанного обладания. Когда античноесветское общество сменилось средневековым, клерикально-рыцарским, то овидиевскийэротический идеал раздвоился, "служение" и "обладание" разделились. В рыцарскойсреде социальные условия отношений вассала и сеньора выдвинули на первый план"служение" даме, а "обладание" осталось при нем второстепенным мотивом, дажене всегда обязательным. В клерикальной среде, наоборот, тема "служения" быстрооттекла из любовной поэзии в религиозную, где нашла самое полное выражение вгимнах богоматери с их порой столь отчетливой эротической окраской, а тема "обладания"чувственным осадком осела в лирике вагантов. Конечно, исключения бывают и здесь:в таких стихотворениях как "О тоска, любви подруга..." или "Если бы в устахмоих ангельские речи..." тема служения звучит очень выразительно и сильно.Овидианское, литературно-традиционное, а не бытовое происхождение мотива вагантскойчувственности явствует, между прочим, из того, что в стихах о любви и свиданиивсе социальные приметы героя обычно бывают стерты. Пока герой сталкивается слюбовью мысленно ("Ум и страсть"), мы видим, что перед нами клирик с его книгамии науками; когда герой сталкивается с любовью в действии, мы видим, что переднами мужчина, и только. Лишь изредка (например, в "Начале пасторали") геройназван школяром: это не правило, а исключение, Видеть в чувственных картинах"Песни о свидании", "Победной песни" или "Озорной песни" подлинный любовныйбыт клириков XII-XIII вв. - значит путать действительность с литературной условностью.Любовные стихи клириков-вагантов, несомненно, выражают то, что хотелось бы пережитьих авторам и читателям, но совсем не обязательно то, что им случалось так ужчасто переживать.Образ, героини в вагантской поэзии тоже своеобразен. Обычно она выступаетбезлико, без всяких социальных примет (кроме, разве что, богатого наряда; нов любовной поэзии средневековья наряд всегда воспринимается не как средствосоциальной характеристики, а как дополнение к красоте лица и тела), но когдакакие-то приметы появляются, то мы видим, что эта героиня - не замужняя дама,как у трубадуров, а молоденькая девушка, почти девочка: своеобразное сочетаниеблагочестивого внимания к девственности и изощренного эротизма ("Невинная песня","Горькая песня"). "Брезгую замужнею, брезгую блудницей", - декларирует поэт"Невинной песни": это еще одно напоминание об условном характере любовной лирикивагантов, для которые в быту, разумеется, самыми частыми подругами были именноблудницы. Очень любопытно, что в целом ряде стихотворений эта девушка изображаетсякрестьянкой-пастушкой. Свидание героя с пастушкой на фоне цветущей природы иего домогательства, иногда с успехом, иногда без успеха, - это сюжетная схемапасторального жанра, расцветающего в это время в европейской литературе на всехязыках. Какие традиции были определяющими в его формировании, традиции античнойэклоги или народной песни, - до сих пор является сложным и спорным вопросом,на котором здесь останавливаться нет возможности. Мотив брака в поэзии клириков-вагантов,понятным образом, развития не получает, а когда и возникает, то преимущественнов мрачном свете: большое стихотворение английского происхождения "Поучение Голиафовопротив женитьбы" является одним из первых памятников женоненавистнической традициив европейской светской литературе. Лишь изредка в этом тематическом репертуаревозникают необычные стихотворения - жалобы покинутой девушки, явный отголосокнародной песни, или добродушной стихотворение Вальтера Шатильонскго на рождениеу него дочери.Как любовная поэзия вагантов, так и сатирическая их поэзия развивается в неширокоми твердо определенном тематическом диапазоне. Предметом обличения служат исключительнонравы духовенства, особенно духовенства высшего. Это тема, ближе всего касающаясяклирика-ваганта: при существующей организации церковных дел он чувствует себяобделенным и отстраненным и обрушивается на все, что затрудняет ему путь к заслуженному(по его мнению) месту в обществе, - на своих начальников и на своих соперников.Верховным начальством европейского духовенства был Рим. Папство, реорганизованноев XI в. Григорием VII и одержавшее при нем первую решительную победу над империей,стало в XII-XIII вв. всевластной и всеобъединяющей силой Европы - во всякомслучае, клерикальной Европы. Если светская Европа пребывала в феодальной удельнойраздробленности, то церковная Европа была централизована по последней крайности:всеми вакантными церковными должностями в принципе распоряжался только папа,он утверждал в должности каждого архиепископа и каждого епископа, он через своихлегатов вмешивался во внутренние дела любой епархии. По малейшему сомнительномуделу можно было апеллировать в Рим, а сомнительных дел было много, потому чтозаконы церковного права только начинали систематизироваться и кодифицироваться,и происходило это опять-таки в Риме. Чтобы справляться с делами всего христианскогомира, папский двор должен был обрасти огромной и сложной канцелярией. Здесь,конечно, в каждой инстанции была своя рука владыка, и злоупотребления и вымогательствадостигали такой степени, что даже самые энергичные папы, вроде Иннокентия III,не могли этого преодолеть.Ненависть к римскому хищничеству была повсеместной. Начетчики с удовольствиемобращали внимание на то, что в словах апостола Павла "корень всех зол есть сребролюбие"(1 Тим 6, 10) - Radix Omnium Malorum Avaritia - первые буквы складываются вслово Roma "Рим"; стихотворные поговорки, вроде знаменитой - "Рим о пастве радеет- овец не стрижет он, а бреет", или - "Цапай, лапай и хапай - три средства,чтоб папствовать папой", были на устах у всей Европы. Два порока римской властипривлекали внимание сатириков в первую очередь: во-первых, симония - "святокупство",т. е. раздача церковных должностей за взятки, и во-вторых - непотизм, кумовство,раздача церковных должностей по родственным чувствам. Именно это считали главнымипрепонами на своем пути безместные ваганты; именно нравы папской курии служатпервым предметом их обличении. Иногда (как в сатире "Обличить намерен я...")осуждению подвергается вся римская курия скопом, иногда - с заботливой детализацией:в сатире "Для Сиона не смолчу я..." Вальтер Шатильонский перечисляет по очередивсе инстанции вымогательства - сперва это всепоглощающая морская пучина - римскиепостоялые дворы; потом Харибда - канцелярские писцы-делопроизводители; потомпираты с голосами Сирен - кардиналы, чья богиня - "Мошна священная"; и наконец,как утесы у входа в последнюю гавань, - папские привратники. Как мы видим, безантичных образов ученый вагант не обходится и здесь, но, конечно, для его сатирическогопафоса не годится в образцы не только Овидий, но даже Ювенал, и главным арсеналомпоэта становятся реминисценции из ветхозаветных пророков, преимущественно самыхсвирепых: сама строка "Для Сиона не смолчу я..." - это цитата из Исаии,а следующая строфа начинается отголосками из Иеремии.Важно заметить, что обличению подвергаются именно действующая система и господствующиенравы, а не отдельные лица, - этим вагантская сатира отличается от памфлетовпредшествующего века, эпохи борьбы империи с папством, когда обличались не порядки,а люди, желательные или нежелательные. Важно заметить также, что вершина этойграбительской иерархии - сам папа - по больший части остается не затронут вагантскиминападками: отчасти, конечно, из практической осторожности, отчасти же потому,что сочинители понимали: папа сам заинтересован в искоренении злоупотребленийсобственной канцелярии. Так, в Вальтеровом "Для Сиона..." папе Александру IIIпосвящены строки, полные самой панегирической умиленности, и только в редкихслучаях (как в том же "Обличить намерен я...") о папе говорится с такою же злостью,как обо всех остальных. Наконец, не приходится и говорить, что антиклерикальнаясатира у вагантов никогда не переходит в антирелигиозную: самое большое, чтоони себе позволяют, - это ввести в Буранское "Действо о рождестве Христовом"сомнения иудейского "архисинагога" в возможности рождения младенца от девы,тут же, разумеется, опровергаемые в дебате самым ортодоксальным образом.Рим - главная мишень вагантских стрел; нижестоящая церковная иерархия упоминаетсяреже, однако не менее свирепо. Здесь главный памятник вагантской сатиры - "ОткровениеГолиафово" ("Апокалипсис"), поэма английского происхождения XIII в., где четыреапокалиптических зверя уподобляются четырем высшим духовным санам: папа - этовсепожирающий лев, епископ - это телец, который "не пасет, а пасется над паствою",архидиакон - это хищный орел, а декан ("благочинный", инспектор над несколькимиприходами) - это человек, скрывающий коварство под мнимой простотой. Все ониобличаются прежде всего опять-таки за алчность - за то, что много берут и малодают. Непомерная роскошь и разврат прелатов тоже иногда упоминаются, но лишьмимоходом: в глазах ваганта это не такое уж великое преступление. Что касаетсянизшего, приходского духовенства, то оно вагантской сатирой не затрагиваетсяпочти совершенно, - хотя нравы этого низшего духовенства, по свидетельству многократныхосудительных постановлений церковных соборов, вызывали множество самых основательныхнареканий. С этим клерикальным плебсом ваганты чувствовали себя заодно. Когдапапство повело борьбу за водворение безбрачия среди духовенства всех рангов,то именно ваганты стали глашатаями бурного протеста всей малой церковной братии.И когда волна реформаторской строгости докатилась до окраинной Англии, где дольшевсего за младшими клириками сохранилось освященное обычаем право иметь еслине законных жен, то постоянных сожительниц, то здесь и явилось одно из самыхзабавных вагантских стихотворений - о фантастическом соборе десяти тысяч клириков,которые один за другим, аргументируя со всех точек зрения, подают голоса заправо духовенства иметь наложниц, и не по одной, а по поскольку, "сообразнос саном".Если на церковных иерархов вагантство нападает как на своих дурных начальников,то на монахов вагантство нападает как на своих опасных соперников. Монашество- второй объект вагантской сатиры, и она здесь ничуть не менее озлоблена. В"Откровении Голиафовом" монахам посвящены едва ли не самые ожесточенные строфы,а другая поэма, "Преображение Голиафово" ("Метаморфоза"), целиком посвященаосуждению монашества перед всем сонмом небесных богов и земных мудрецов за то,что этот "люд под капюшонами" старается поссорить и отлучить друг от друга двухравно великих богинь - Палладу-мудрость и Венеру-любовь; в содержании стихотворенияесть прямые намеки на судьбу Абеляра, разлученного монашеством о Элоизой, апо форме описание судилища богов перепевает соответственный эпизод "Прения Флорыи Филлиды". Главный предмет обличения монашества - лицемерие и суемудрие: всеони притворяются праведно живущими, а на самом деле пьянствуют и роскошествуютв своих монастырях, все они притворяются хранителями высшей небесной мудрости,а на самом деле невежественны и недостойны даже рта раскрыть перед ликом философов.Вагант, поучающий монаха аскетическому образу жизни, - фигура неожиданная; ноудивляться этому не приходится, если вспомнить, что перед нами лишь сцена борьбыклира за духовную карьеру, спор о том, за что следует давать церковные должности- за святость или за за ученость, за аскетизм или за гуманизм?В течение XII в. борьба вагантства с монашеством шла с переменным успехом.Монашество этих лет переживало кризис. Старые монастырские формы жизни все болееявно изживали себя, монастыри все больше вырождались в те приюты лицемерноготунеядства, какими их рисуют ваганты. Духовные власти пытаются реформироватьмонашество, в течение XII в. организуются новые и новые ордена со все болеестрогими уставами - цистерцианцы, премонстраты, кармелиты, августинцы и многиедругие. Но всякий раз повторялось одно и то же: строгость нового устава держаласьв течение одного-двух поколений, а затем новый орден превращался в точное подобиепрежних и требовалась новая реформа. В конце концов, в начале XIII в. монашескихорденов оказалось столько, что образование новых было запрещено. Но почти тотчаспосле этого запрета было дано утверждение новому ордену нищенствующих доминиканцев,а затем францисканцев, - и этот акт оказался уже не реформацией, а революциейв монашестве, явившейся, как показали последствия, роковой для вагантства. Нообнаружилось это лишь несколько десятилетий спустя, к исходу XIII в.За пределы духовного сословия взгляд поэтов-вагантов выходит редко и выражаетне столько завистливую ненависть, как в отношении к иерархам, не столько ревнивоесоперничество, как в отношении к монахам, сколько горделивое высокомерие и презрение.Главный их соперник в общественном внимании - это, конечно, рыцарство. Прениерыцаря и клирика о том, кто из них достойнее женской любви, - один из самыхпопулярных сюжетов XII в. [34]; самые замечательныеего памятники - две поэмы, одна - "Прение Флоры и Филлиды", напечатанная в нашейкниге, и другая - "Ремирмонский собор", описание фантастического "суда любви",вершимого монахинями Ремирмонского монастыря в Лотарингии ("распущенность нравов"здесь славилась на всю Европу, привлекая недовольное внимание даже римских пап),где со ссылками на "евангелие от Овидия" торжественно утверждается, что клирикдостойнее любви, потому что он ученее, изысканнее и обходительнее. От этих двухпоэм тема перешла и в другие стихотворения, в том числе и на новоевропейскихязыках. Исток этой темы - разумеется, опять-таки в стихах Овидия, у которогосоперником поэта выступает грубый, но богатый воин, и поэт горестно упрекаеткрасавицу в безвкусии и жадности. У Овидия это было в значительной мере условностью,унаследованной из плавтовских комедий; в средневековой обстановке это наполняетсяновым серьезным смыслом, и аргументы Флоры и Филлиды совсем не безынтересныдля историка средневековой социологии.С рыцарем кдирик-вагант полемизирует серьезно, в нем он видит равного соперника:это говорят друг с другом два сословия, в равной мере принадлежащие к социальнымверхам средневекового общества. Когда речь заходит об остальных, о низших сословиях,тон ваганта меняется очень резко. Самое любопытное - это отношение ваганта кбюргерству. Его нет: горожанин для ваганта вообще как бы не существует. Какэто ни парадоксально, несмотря на то, что жизнь школяров протекала, главнымобразом, в епископских городах и светская идеология вагантов во многом перекликаетсяс идеологией зарождающейся городской литературы, отголоски городской жизни ввагантской поэзии полностью отсутствуют, единственные представители города,которых мы находим в их стихах, - это кабатчик, обслуживающий школярскую братию,да еще (в уникальной поэме "О скудости клириков") городская стража, избивающаяшколяра, посланного воровать дрова. Вражда между школярами и бюргерами, какизвестно, была в Европе повсеместной и многовековой.Если о бюргерстве вагант презрительно молчит, как бы его и нет, то для низшегосословия средневекового мира, для крестьянства он, напротив, не жалеет самыхоскорбительных слов. Прямая классовая вражда прорывается здесь, не прикрытаяникакой софистикой будущих столетий. "Боже, иже вечную распрю между клирикоми мужиком посеял и всех мужиков господскими холопами содеял, подаждь нам...от трудов их питаться, с женами и дочерьми их баловаться и о смертности их вечновеселиться", - читаем мы в "Всепьянейшей литургии", где, казалось бы, вспоминатьо мужике вовсе даже не обязательно. Самая невинная шутка ваганта по адресу крестьянина- это грамматическое упражнение, где предлагается склонять это слово так: "этотмужик, этого мужлана, этому мерзавцу, эту сволочь..." и так далее, еще тогохлеще, в единственном и множественном числе. А когда вагант обрушивается накрестьянина всерьез, то из-под пера его выходит "Мужицкий катехизис" в такомстиле: "Что есть мужик? - Существительное. - Какого рода? - Ослиного: ибо вовсех делах и трудах своих он ослу подобен. - Какого вида? - Несовершенного:ибо не имеет он ни образа, ни подобия. - Какого склонения? - Третьего: ибо прежде,чем петух дважды крикнет, мужик уже трижды обгадится..." - и так далее; продолжатьвыписки вряд ли требуется. Что крестьянин платил ваганту за эту ненависть такойже ненавистью, нетрудно себе представить.После сказанного должно быть ясно: нет ничего ошибочнее, чем представлятьсебе голиарда носителем социального протеста угнетенных сословий, обличающими осмеивающим церковную знать перед городской и сельской беднотой. Вагант -это клирик, слагающий свои стихи для клириков, обращающийся только к просвещеннымценителям, способным понять его латынь, оценить его овидианские реминисценции,разобраться в фейерверке античных имен и библейских аргументов. Пусть эти просвещенныеценители - такие же оборванцы, как он сам; хотя жизнь ваганта мало чем отличаласьот жизни нищего, а попрошайни ваганта от попрошаен жонглера, Архипиита с негодованиемговорит, что нищенство ниже его достоинства, и с возмущением клеймит прелатовза то, что они принимают на пирах не вагантов, а скоморохов. Ваганты - ученыелюди, они принадлежат к духовному сословию - единственному ученому сословиюсредневековой Европы, - и этой ученостью гордятся больше всего. Отсюда их гордыня:именно знакомство с "Пиеридами и Гомером" внушает Примасу Орлеанскому его самолюбивыефилиппики; Архипиита называет себя "поэт поэтов^, утверждает, что во хмелю онпишет лучше, чем Назон, и сулит итальянскому городишке Новаре бессмертие в своихстихах; Вальтер Шатильонский усваивает громовую интонацию ветхозаветных пророкови обращает свои стихи ко всему свету, как "окружные послания" церковных иерархов.Отсюда же их высокомерное презрение к другим - неученым - сословиям. Знаменательно,что когда в "Прении Флоры и Филлиды" идеальный клирик одерживает победу надидеальным рыцарем, то этот клирик - никоим образом не нищий голиард, это иерейс богатыми доходами, а то и королевский канцлер, рассылающий приказы самим рыцарям:чувство сословного единения оказывается в вагантском поэте сильнее, чем чувствозависти к именитым прелатам. Вагант - член духовного сословия, это человек,который может много горьких и бичующих слов обратить к своим собратьям, но которыйпринадлежит этому сословию плотью и кровью.В этом была ограниченность и бесперспективность вагантской оппозиции современномуобществу. Более лютых нападок на церковь не звучало в течение многих веков,но все они не имели решительно никаких последствий. У вагантов не было социальнойопоры, не было положительной программы, двигателем их протеста была лишь обида"интеллигента" - человека образованного, которого общество выучило, но не вознаградило.Поэтому расцвет вагантства был пышен, но кратковременен. К концу XIII в. вагантскоетворчество сходит на нет.Причин столь быстрому иссяканию вагантской поэзии можно назвать три.Первая и самая простая заключается в том, что к концу XIII в. сам собой рассосалсятот "избыток грамотных людей", о котором было сказано выше. Суровые репрессиицерковных соборов против бродячих клириков возымели действие: более буйные извагантов были истреблены светскими властями, более мирные получили школы, приходыили места в канцеляриях. В то же время пришел к концу тот ученый бой "классиков"и "теоретиков", в котором арьергардные стычки принимали на себя ваганты. Сталоясно, что ответа на главные запросы времени у "классиков" не найти; и лучшиеталанты XIII в. переключились с подражаний Овидию на подражания Фоме Аквинскому.Этот культурный перелом больно исковеркал многие души: тот Серлон Вильтонский,чьи сладострастные стихи цитировались в начале этой статьи, кончил жизнь цистерцианскимаббатом, на чью святость с почтением смотрели молодые клирики; а трубадур Фолькетиз Генуи стал архиепископом Тулузским, грозой альбигойцев, и когда ему случалосьслышать песню, им же сложенную в молодости, в тот день он ничего не ел, кромехлеба и воды. "Возрождение XII века" исчерпало себя, начиналась новая эпоха.Вторая причина падения вагантства заключается в том, что оно не выдержалоконкуренции со своим духовным соперником - монашеством. Мы помним, что еще назаре средневековья монашеские уставы, говоря о вагантах - "циркумцеллионах",явно боялись, как бы из их среды не вышли новые еретики и лжепророки. "ВозрождениеXII века" избавило церковь от этой угрозы, отведя деятельность вагантов в другоерусло - в ученость и поэзию. Опасность пришла с другой стороны: новые ереси,аскетического и мистического характера, стали возникать не на больших дорогах,а в растущих городах, начавших тяготиться римским гнетом: это лионские вальденцыи лангедокские катары, не говоря о более мелких сектах. И вот здесь папствосделало замечательный ход: оно мобилизовало на борьбу с ересями тот проповедническпидух, который таился в психологии неведомо о чем томящегося бродячего люда полуученойЕвропы. В 1209 г. было разрешено проповедовать Франциску Ассизскому и его последователям,в 1216 г. был утвержден второй нищенствующий орден - доминиканский: это былимонахи без монастырей, босые и: нищие, по образу жизни - такие же бродяги-ваганты,как и знакомые нам школяры, но говорили они не по-латыни, а на народном языке,обращались не к ученым людям, а к простецам, дивили толпу не песнями и кутежами,а постом и молитвами, рассуждали не о Вакхе и Венере, а о правде божьей и правдечеловеческой, - и народ их слушал. На протяжении одного-двух десятилетий дорогиЕвропы наполнились нищенствующими братьямя-проповедниками, они стали одной изважнейших духовных сил в культуре XIII в., и в тени ее деятельности заглохлои захирело старое вагантство с его мирскими песнями. Ваганты безошибочно почувствовалинависшую над ними опасность и отвечали своим новым соперникам злейшими сатирами- поводов для сатиры было достаточно, потому что, конечно, и среди францисканцевс доминиканцами очень скоро оказалось куда больше "лжесвятых", чем "святых"."Молитва о полубратьях", напечатанная в нашем сборнике, - образец такой сатиры,задавшей тон всем последующим нападкам на "нищую братию" вплоть до времен Реформации.Можно, пожалуй, даже предположить, что организованная деятельность нищенствующихорденов была немаловажным толчком к оформлению того мифа об "ордене Голиафовом"со своим уставом, праздниками и проч., о котором мы уже упоминали. Это былагорькая попытка противопоставить безотрадной действительности вагантского закатаэффектную поэтическую выдумку, игру. Игра эта не ограничивалась красивыми стихами,вроде того "чина голиардского", которым открывается наш сборник: сохраниласьпародия на официальную охранную грамоту от "архипримаса" вагантского орденадля какой-то австрийской церкви в защиту от поборов со стороны странствующейбратии. "Во имя святейшей Пропойцы! Я, Суриан, недолею людской глупости епископи архипримас всей школярской празднобродной братии во Австрии, Штирии, Бавариии Моравии, всем магистрам, коллегам и ученикам названной братии, вечного желаютруждания в холоде и голоде, наготе и босоте. И как до немудрой нашей грубостии праздной нашей глупости жизнь такая нам отнюдь не порок, но и впредь она указуетнам чужими кусками разживляться, гулящим и неприсестным, подобно птице ласточке,налету там и тут себе корм промышляющей; указует странничать в истоме неистомной,куда ни погонит нас легкость духа нашего праздного и вечно разного, словно листдревесный по ветру или искру огненную по хворосту; указует терпеть по строгостибесчинного нашего чина и насмешки и побои; ... в скудости, бедности, убогости,гладом гонимые, жаждой томимые, от холода в дрожи, под стужею без одежи, ртамизияя, дырами сияя, под рубищем нагие, одной ногой босые, из мирских домов извергаемые,от монастырских столов отвергаемые, как те мыши летучие, коим моста нет ни межзверьми ни меж птицами..." [35]. Эта страннаяграмота, в которой косноязычная риторика смешивается с неподдельной горечью,не скрашиваемой уже почти никакой бравадой, помечена 1209 г.И, наконец, третья причина падения вагантства заключается в том, что оно невыдержало конкуренции со своим светским соперником - с новоязычпой поэзией провансальскихтрубадуров, французских труверов и немецких миннезингеров [36].Любовная поэзия вагантов передала свой опыт владения стихом и стилем, свой запасантичной топики и эмоционального пафоса любовной лирике на новых языках. Здесь,в рыцарской среде, любовная поэзия открыла для себя такой широкий круг потребителей,какого у нее никогда не было в ту пору, когда она жила в среде клириков и пользоваласьлатинским языком. Взаимовлияние поэзии вагантов и поэзии трубадуров, труверов,миннезингеров совершалось сложно, здесь нельзя говорить о прямой преемственности:не только латинские поэты влияли на новоязычных, но и новоязычные на латинских.Даже хронологически здесь почти нет разрыва: первые ваганты были сверстникамипервых трубадуров. Литература всех народов Европы решала в это время одну задачу- создание нового поэтического языка для выражения нового духовного мира "высокого"средневековья. Старый поэтический язык был у всех - язык героического и дидактическогоэпоса; для новых целей он подлежал новой выделке. И вот для этой выделки у латинскихлириков оказалась лучше подготовленная мастерская и лучше подобравшиеся работники:в мастерской у них была и Библия и лучшие античные классики, а в работникаху них были и французы, как Примас, и немцы, как Архипиита, и англичане, какбезымянные сочинители "Голиафовых" поэм. Из этой мастерской вышли лучшие латинскиегимны средневековья, зазвучавшие по всем церквам, и те светские песни, которыена устах бродячих школяров разлетались ио всем дорогам и которые мы называем"поэзией вагантов". Латинские, провансальские, французские, немецкие поэты относилисьдруг к другу как мастера к мастерам, но латинские чувствовали себя в этом кругустаршими мастерами. В "Прении Флоры и Филлиды" об этом сказано прямо и гордо:Силу ков Венериных и любви законыПервый знал и высказал клирик мой ученый;Рыцарь лишь за клириком стал певцом Дионы,И в твоей же лире есть клириковы звоны.Когда "рыцарь вслед за клириком стал певцом Дионы", тогда латинская средневековаяпоэзия передает светскую тематику своей ученице и наследнице, новоязычной поэзии,а за собой оставляет лишь тематику религиозную. И на этом кончается поэзия вагантов.В конце XIII в. стихи вагантов знали, пели и переписывали. Сто лет спустя,в конце XIV в., их уже пе помнили. Европу в это время потрясали очень сильныеволны социального и идеологического протеста низов против церковного гнета,но этот протест находил выражение не в вагантском "либертинаже", а в аскетическихересях, гораздо более опасных для церкви. Европа в это время переживала оченьрешительное обновление поэтических тем и форы, но носителями его были не школяры-латинисты,а поэты-горожане, выходцы из того самого мира, с которым эти школяры были ввечной вражде. К эпохе Возрождения вагантская поэзия была уже прочно забыта.В последний раз о сатирических стихах вагантов вспоминают в годы Реформации,когда, собирая всякое оружие, пригодное для борьбы против Рима, ученый хорватМатвей Влачич, писавший под псевдонимом "Флакций Иллирик", издал в 1557 г. сборник"Разные стихотворения ученых и благочестивых мужей о paстленном состоянии церкви"[37], куда вошли и многие вагантские сатиры.Затем о вагантах забывают уже окончательно - вплоть до эпохи романтизма.
Примечания
1. "Carmina Burana": lateinische unddeutsche Lieder einer Handschrirt des XIII Jahrhunderts... herausg. von J.A. Schmeller. Stuttgart, 1847; Et. Du Meril. Poesies populaires latinesant. au ХII s Paris, 1843; Et. Du Meril. Poesies populaires latinesdu moyen age. Paris, 1847; Et. Du Meril. Poesies inedites du moyenage. Paris, 1854; "The political songs of England, from the reign of Johnto that of Edward II", ed. by Th. Wright. London. 1839; "The latin poemscommonly attributed to Walter Mapes", ed. Th. Wright. London, 1841.
2. J. Grimm. Gedichte des Mittelaltersauf Konig Friedrich I. den Staufer und aus seiner sowie der nachstfolgendenZeit. - "Abhandlungen der Kgl. Akad. der Wissensch. zu Berlin" (1843) = J.Grimm. Kleinere Schriften. Bd. III, Berlin, 1866; W. Giesebrecht. DieVaganten oder Goliarden und ihre Lieder. - "Allgemeine Monatsschrift fur Wissenschaftund Literatur", 1853; J. Burckhardt. Die Kultur der Renaissance inItalien. Basel, 1860.
3. Так, например, стилизованы переноды вмногократко переиздававшихся антологиях: L. Laistner. Golias: Studentenliederdes Mittelalter. Stuttgart, 1879: J. A. Symonds. Wine, women and songs.London, 1884; и др.
4. W. Meier. Fragmenta Burana. Berlin,1901.
5. См. статьи и переводы, собранные в изданиях:"Памятники средневековой латинской литературы IV-IX вв.". М., "Наука".1970; "Памятники средневековой латинской литературы Х-ХII вв.".М., "Наука", 1972.
6. Из обширной литературы по сложнейшей проблемевозникновения новоевропейской любовной поэзии на основе народных, античныхи христианских культурных источников см. недавний пересмотр вопроса у Р.Dronke. Medieval Latin and the rise of European love-Iyric. Oxford, 1965;из более старых работ - Th. Frings. Die Anfange der europaischen Liebesdichtungim 11-12. Jh. Munchen, 1960; G. de Valous. La poesie amoureuse en languelatine au Moyen Age. - "Classica et mediaevalia", 13 (1952); Ph. S. Allen.Medieval latin lyrics. Chicago, 1931; H. Brinkmann. Geschichte derlateinischen Liebesdichfung im Mitlclalter. Halle, 1925.
7. E. K. Bang. Ovid and his influence.London, 1925; F. Munari. Ovid im Mittelalter. Zurich - Stuttgart, 1960.
8. B. I. Jarcho. Die Vorlaufer uesGolias. - "Speculum", 3 (1928).
9. "Die Cambridger Lieder (Carmina Cantabrigiensia)",hrsg. K. Strecker. Berlin, 1926.
10. H. Spanke. Zur Geschichte derlateinischen nichtliturgischen Sequenz. - "Speculum", 7 (1932).
11. F. Lot. Winileodes. - "Archivumlatinitatis Medii Aevi", 1 (1924).
12. L. N. d'Olwer. L'escola poeticade Ripoll en els sfigles Х-ХIII. - "Institut d'Estudios Catalans. Seccio historico-arqueologica.Anuari", 6 (1923) (нам недоступно).
13. "Patrologia latina", v. 103, р. 745-746.
14. "Patroiogia latina", v. 103, p. 735-738.
15. "Patrologia latina", v. 158,р.184.
16. C. H. Haskins. The Renaissanceof the ХII-th century. Cambr. (Mass.), 1927; G. Pare, A. Brunet, P. Tremblay.La Renaissance du XII siecle: les ecoles et l'enseignement. Ottawa, 1933;J. De Ghellinck. L'essor de la litterature latine au XII siecle. Bruxulles,1946.
17. Н. Rashdall. The universitiesof Europe in the Middle Ages, v. 1-3, ed. 3. London-Oxford, 1942.
18. Н. Sussmilch. Die lateinisclieVagantenpoesie des 12. und 13. Jahrhunderts als Kulturerscheinung. Leipzig,1917; H. Waddell. The wandering scholars. London, 1927; O. Dobiache-Rojdestvensky.Les poesies des gollards. Paris. 1931; M. Bechthum. Beweggrunde undBedeutung des Vagantentums in der lateinischen Kirche des Mitlelalters. Jena,1941 (нам недоступно); J. Le Goff. Les inlellectuels au Moyen Age.Paris, 1957.
19. "Notices et extraits de quelques MSS.de la Bibliothfeque Nationale", ed. J. B. Haureau, v. IV. Paris, 1892. p.30.
20. "Patrologia latina", v. 212, р. 603.
21. Е. K. Chambers. The medievalstage, v. I. Oxford, 1903.
22. H. Waddell. Ор. cit. AppendixE.
23. H. Brinkmann. Goliarden. - "Germanisch-romanischeMonatsschrift", 12 (1924).
24. Giraldus Cambrensis. Opera, еd.J. S. Brewer, v. IV. London, 1861. p. 291.
25. "Monumenta Germaniae Historica: Scriptores",v. 26, p. 81.
26. О. Schumann. Einleitung in: "CarminaBurana..." kritisch herausgegeben von A. Hilka und O. Schumann, Bd. I, 1,S. 1-96.
27. Н. Spanhe. Der Codex Buranusals Liederbuch. - "Zeitschrift fur Musikwissenschaft", 13 (1930-1931); H.Spanhe. Tanzmusik in der Kirche des Mittelalters. - "NeuphilologischeMitteilungeri", 31 (1930-1931).
28. O. Schumann. Die deutsche Strophender Carmina Burana. - "Germanisch-romanische Monatsschrift", 14 (1926).
29. D. Norberg. Introduction a l'etudede, la versification latino medievale. Stockholm, 1958; D. Norberg. Lapoesie latine rythmique du haut moyen age. Stockholm, 1854; W. Bear.Latin verse and European song. London, 1955; W. Meyer. Gesammelte Abhandlungenzur mittellateinischen Rytlimik, Bd. 1-3. Berlin, 1906, 1936; J. Scheiber.Die Vagantenstrophe der Mittellateinischen Dichtung. Strassburg, 1894.
30. P. Lehmann. Die Parodie im Mittelalter,2 Aufl. Stuttgart, 1963.
31. Е. К. Chambers. The medievalstage, v. 1-2. Oxford, 1903; К. Young. The drama of medieval church,v. 1-2. 1933; E. Franseschini. Teatro latino medievale. Milano, 1960.
32. Н. Unger. De Ovidiana in CarminisBuranis quae dicuntur imitatione. Berlin - Strassburg, 1914; A. Heinrich.Quatenus Carminum Buranorum auctores veterum Romanorum poetas imitati sint.Cilli, 1882 (нам недоступно).
33. A. Biese. Entwicklung des Naturgefuhlsim Mittelalter, 2. AufL Leipzig, 1892; W. Ganzenmuller. Das Naturgefuhlim Mittelalter. Leipzig, 1918.
34. С. Oulmont. Les defeats du clercet du chevalier dans la litterature poetique du moyen age. Paris, 1811.
35. Н. Waddell. The wandering scholars.Appendix С.
36. Для русского читателя хорошим введениемв эту поэзию может служить недавно изданная книга: "Поэзия трубадуров. Поэзияминнезингеров. Поэзия вагантов". М., "Худож. лит.", 1974, с содержательнойвступительной статьей Б. И. Пуришева.
37. "Varia doctorum piorumque virorum decorrupto ecclesiae statu poemata", cum praefatione Matthiae Flacii lllyrici.Basileae, 1557.