Как писать историю литературы

М. Л. Гаспаров

КАК ПИСАТЬ ИСТОРИЮ ЛИТЕРАТУРЫ

(Новое литературное обозрение. № 59. - М., 2003)

На вопрос "как писать историю русской литературы?" мне сразу захотелосьответить: а ее никак писать не надо, потому что сейчас мы ее хорошо не напишем:нет материала. Такая точка зрения бурбона-нигилиста была бы в серьезной дискуссиинеуместна, и я хотел промолчать.Потом я вспомнил, что сам написал часть истории русской литературы - книжку"Очерк истории русского стиха" и, стало быть, обязан поделиться опытом.Удачная она получилась или нет, но, что это была действительно связная историяпредмета за 300 лет, кажется, никто не сомневался. Как она была сделана? Описаныраздельно четыре уровня - метрика, ритмика, рифма, строфика; потом соположеныпараллельно; и тотчас сами сложились в 6 больших и 18 малых периодов. В каждомпериоде каждый уровень обнаруживал тенденцию то к упрощению, то к усложнению,каждая реализовалась по-своему, друг друга они то подкрепляли, то, наоборот,умеряли. Вся эта поэтика стиха всякий раз перекликалась со смутно представляемойпоэтикой жанров и направлений.У меня не было и нет никаких сомнений, что и эту смутность можно прояснить,охватив исследованием и не-стиховые уровни: язык и стиль; образы, мотивы, сюжеты;эмоции и идеи; и те формы, в которых все это сосуществует, то есть жанры. Охватитьисследованием - это значит сделать то же, что я и мои работящие предшественникисделали со стихом: выделить существенные явления, подсчитать, систематизироватьи обобщить. Чтобы мы могли сказать: такой-то подбор стиховых форм; такой-топроцент славянизмов или, наоборот, вульгаризмов и варваризмов; такая-то насыщенностьметафорами и метонимиями такого-то строения; настолько-то предпочитаемые персонажитаких-то социальных и психологических типов; такие-то варианты сюжета; такие-топропорции описания, повествования, диалогов, авторских отступлений; такие-топризнаки торжественного, сурового, нежного или насмешливого отношения к предметув таких-то пропорциях, с такой-то степенью прямоты или прикровенности авторскойпозиции - вот признаки такого-то жанра в такой-то период; и среди них такие-топризнаки усиливаются, а такие-то ослабевают по мере движения от начала к концупериода, у писателей таких-то поколений и направлений, под вероятным влияниемтаких-то и таких-то смежных жанров, благодаря авторитету таких-то и таких-тоавторов. И все это должно быть определено для всех жанров и всех эпох.О программе такого рода очень легко сказать: это неосуществимо. Но уверяю,если бы я перечислил все, что нужно было подсчитать, чтобы написать обоснованнуюисторию русского стиха, всякий тоже сказал бы: это неосуществимо. Однако стиховеды,и не столь уж многочисленные, это сделали. А сейчас, с компьютерными средствами,такие вещи делаются в несколько раз быстрее: спросите у лингвистов. Нужно толькоодно: быть уверенным в том, что это необходимо.Все предположенное - это, конечно, еще не история русской литературы. Но безэтой каторжной описи не существует никакая другая история литературы, потомучто в ней, в этой описи, - вся специфика литературного материала. Без нее историялитературы будет, как и до сих пор была, лишь временно исполняющей обязанностиистории литературы - филиалом истории идей, настроений, вкусов и всего прочего,что скучно перечислять. Мы прошли структурализм и знаем, что главное - это неэлементы, а отношения, что тургеневский роман существует не сам по себе, а лишьна фоне не-тургеневского романа. Но пока мы не можем определить, из чего состоиттургеневский роман, мы не можем и соотнести его с чем бы то ни было.Кажется, есть такая типология, в которой ученые делятся на "эрудитов"и "проблемщиков". Конечно, историю литературы пишут "проблемщики".Но написанные ими истории литературы бывают тем долговечнее, чем толще под нимифундамент, заложенный "эрудитами". Да, история литературы есть однаиз форм нашего осознания собственного мышления в рамках нынешней научной парадигмыи так далее. Но прежде всего она все-таки есть средство систематизации нашихразрозненных знаний о литературе. А этих знаний у нас мало - немногим больше,чем при Овсянико-Куликовском. Поэтому и история литературы, по этим знаниямнаписанная, со сколь угодно новыми методами и точками зрения, будет не лучше,чем под редакцией Овсянико-Куликовского.Конечно, я преувеличиваю. По отдельным жанрам  из бюро переводов мы стали знать больше. И поэлегии, и по идиллии, и даже, наверное, по роману. Но вспомним все, что мы обэтом читали: они описаны по верхушкам. Элегия - это Жуковский, Батюшков, Пушкин,Баратынский, в исключительном случае - Тепляков. Возможна монография о Марлинском,но он в ней будет таким же отдельно стоящим монументом, как Пушкин. Это не историялитературы, а история писателей. Когда стиховеду нужно определить индивидуальностьстиха, скажем, Огарева, он пишет: "по сравнению со средними показателямипериода...", и индивидуальность готова. Для стиля и образного строя никакихсредних показателей мы не имеем, сравнивать не с чем. Единственное наглядноеисключение - жанр байронической поэмы. Благодаря книге Жирмунского "Байрони Пушкин" русская байроническая поэма как была, так и осталась единственнымжанром, описанным с той подробностью, которая нужна, чтобы писать историю литературы.Чем обсуждать проблемы историко-литературной целокупности, я бы сейчас охотнейотметил 80-летний юбилей этой книги Жирмунского.Ломоносов и Сумароков - историко-литературные герои первой величины, но, когдамне нужно было писать об их одах, все подсчеты тем, мотивов и их композиционныхсочетаний мне пришлось делать впервые. Уважать факты и собирать факты у насумеют, нашим архивистам и библиографам можно только низко поклониться. Но метафорыи мотивы у нас как-то не принято считать фактами, и научная поэтика остаетсяв очень досадном пренебрежении. В. С. Баевский в Смоленске уже двадцать леткак выработал технику всестороннего описания стихотворений по количественнымпризнакам, но о совершенствовании этой методики никто не думал и не думает.(Впрочем, само уважение к фактам тоже периодически бывает под угрозой. Частьфилологов увлекается философскими интересами; а философу достаточно спросить:"а почему вы считаете то-то и то-то фактами?" - чтобы парализоватьлюбую науку. Да, наука должна сознавать, что именно она считает своими аксиомами,но почему она так считает, - пусть за нее объясняют сами философы.)Конечно, в книге об истории литературы эти бесконечные подсчеты не будут красоватьсяна виду, а прячутся в примечания, в приложения, в библиографические ссылки.В текст пойдут выводы и обобщения. А вокруг этих выводов и обобщений по основнойчасти литературы, по поэтике, будет все, что относится к бытованию и окружениюлитературы и что редко включалось в традиционную историю литературы.Во-первых, это литературное производство: социальный статус писателя, средствак его существованию, литературная среда с салонами и редакциями, создание иформы проявления литературной репутации. Этим историки литературы интересовалисьиздавна и только почему-то избегали включать это в общие истории литературы.Во-вторых, это литературное потребление: типы изданий, тиражи, книгопродажа,библиотеки, расслоение читателей (литература крестьянская, детская, дамская),- чтобы помнить, что "Битву русских с кабардинцами" читали больше,чем Толстого, а о Блоке подавляющее большинство читателей вообще не слышали.Что история литературы - это история не только экспериментальной лабораториилитературных форм и идей, но и их серийного производства и потребления; историяне только новаторства, но и история традиционализма. На эти темы, к счастью,мы сейчас знаем больше, чем 50 лет назад.В-третьих же, давно уже стало необходимым расширение обычного историко-литературногополя зрения по крайней мере в двух направлениях: географическом и историческом.Одно - это включение переводной литературы. О ней обычно по необходимостиупоминают, говоря о русском средневековье, а потом забывают. А она питала читателейвсех эпох, выгодно и невыгодно оттеняла каждый шаг оригинальной литературы,служила связующим фильтром между русской и мировой литературой. В ней тоже былиузкий пласт элитарной литературы и широкий - массовой, и как они взаимодействовалидаже на свежей памяти во время переводного половодья 1920-х и 1990-х гг., никтоеще не рассматривал.Второе же и самое важное - это включение литературы предыдущих эпох. Разделыпро писательские Nachleben, "Пушкин в веках", традиционно присутствуютв истории литературы, но обычно как довески к главам о Пушкине, а они должныбыть довесками к главам о веках. То, что думали о Пушкине при Писареве, приГершензоне, при Сталине и при нас с вами, очень мало говорит о Пушкине и оченьмного об этих наших эпохах, там и место для такого разговора. Соответственно,то, что думаем о Пушкине мы, встанет в один ряд не с Пушкиным, а с Писаревыми не будет притворяться абсолютной истиной. А тот Пушкин, который будет описыватьсяв разделе про 1799-1837 гг. и который далек от нас, как Эсхил, меньше будетзалапан нашими с ним эгоцентрическими диалогами. Я понимаю, что полностью отстранитьсяот своего предмета никакой ученый не может, но стремиться к этому он обязан,если он ученый. И конечно, речь идет не только об отдельных фигурах, таких,как Пушкин: вся русская литература XIX в. для 1910, 1930, 1950 и 2000 гг. состоитиз очень разных имен и ценностей и в таком виде является частью литературногомира этих лет.Это тоже очень трудные задачи, но мне кажется, что мы готовы к ним все-такибольше, чем к описанию истории поэтики.Конечно, есть и обратная связь. История литературы, которую мы или кто-тодругой напишет по высказываемым в этой дискуссии идеям, сразу выявит много новыхпробелов в наших знаниях и даст толчок, чтобы их заполнить. Но ведь о многихстарых пробелах мы и так знаем, а почему-то не спешим их заполнять.Наша филология вместе со всей русской культурой развивалась ускоренно, прыгаячерез ступеньку, и неизбежно пропустила многое, что для филологии обычно считаетсясаморазумеющимся. Позитивистический академизм у нас успел до революции сложитьсяразве что в фольклористике и древнерусистике. Кто внедрил бы его сейчас в изучениеновой и новейшей литературы - тот мог бы в нынешней ситуации считаться самымреволюционным модернистом. Если говорить о "других историях литературы",то эта нулевая степень истории литературы могла бы у нас считаться самой-самой"другой".Особенно это интересно для новейшей литературы. Советская литература кончилась,наступило время инвентаризовать ее наследие. К ней можно относиться без гневаи пристрастия. Больше того, классическая литература тем временем тоже кончилась.В газетном интервью известный актер признается, что впервые прочитал "Трехсестер", только когда пришлось в них играть, и интервьюер относится к этомус полным пониманием: "не всем же быть чеховедами". Мы не заметили,как Чехов стал существовать для чеховедов, Пушкин для пушкиноведов, а все онивместе отодвинулись к дальнему горизонту общественного сознания, к Ломоносовуи "Слову о полку Игореве", которых нужно знать понаслышке, но незачемчитать. Вот в такой перспективе и должна их хоронить новая история русской литературы.Отстраниться от прошлого, ставшего мертвым, - значит облегчить работу тем, ктоделает новое. Не нужно бояться, что они об этом прошлом забудут: оглядыватьсяна экзотичное плодотворнее, чем оглядываться на надоевшее.В русском формализме было два новаторских подхода к литературе: в ПетербургеОПОЯЗ переносил на классиков опыт современности, и классики изощрялись в новаторстве,как футуристы, а в Москве в ГАХНе Б. И. Ярхо смотрел на современность с опытомфольклориста и медиевиста, и реализм-натурализм для него оказывался аналогомгробианства XVI в. Все мы знаем, как много нового дал нам увидеть первый, оживляющийподход к литературе ("как Пушкин помогает нам понять Сорокина и Проханова?");но не меньше полезного может дать и второй, омертвляющий подход к литературе.В сказках живая вода действует только после мертвой. Или, говоря менее обиднымисловами: пока литература жила, история литературы была историей новаторства(даже если Пыпин и Шкловский понимали новаторство по-разному), когда литератураумерла, история литературы становится историей традиционализма. Это тоже нужно.А история литературы, изготовленная не как средство систематизации наших знаний,а как средство нашего духовного самоутверждения, пусть будет какая угодно. Такиеистории читаются от моды до моды.